кобыла – доска длиннее человеческого роста, дюйма 3 толщиною и пол-аршина ширина, на одном конце вырез для шеи, а по бокам вырезы для рук, так что, когда клали на кобылу, преступник обхватывал её руками и уже на другой стороне руки скручивались ремнём, шея притягивалась также ремнём, равно как и ноги. Другим концом доска крепко врывалась в землю наискосок, под углом. Далее. Кнут состоял из довольно толстой и длинной рукоятки, к которой прикреплялся толстенный кнут длиною аршина полтора, а на кончик кнута навязывался шести-или восьмивершковый, в карандаш толщиной, четырёхгранный сыромятный ремень. Шпицрутен – палка, в диаметре несколько менее вершка, в длину сажень, это гибкий, гладкий лозовый прут. Таких прутьев для предстоящей казни нарублено множество, многие десятки возов.
Наступило время на второй неделе Великого поста. Морозы в те дни лютые. На плацу врыта кобыла, близ неё два палача, парни лет 25, широкие в плечах, в красных рубахах, плисовых шароварах и в сапогах с напуском. Около 9 утра прибыли осуждённые к кнуту, их клали на кобылу по очереди, так что одного били, а другие стояли и ждали. Первого положили из тех, кому 101 кнут. Палач отошёл шагов на пятнадцать, потом медленно – тихим шагом пошёл, кнут тащился меж ног по снегу, когда палач подходил близко к кобыле, то высоко взмахивал правой рукой с кнутом, раздавался свист, а затем удар; опять отходил и опять приближался и т. д. Первые удары делались крест-накрест, с правого плеча по рёбрам под левый бок и слева направо, а потом начинали бить вдоль и поперёк спины. Мне казалось, что палач с первого же раза весьма глубоко прорубил кожу, смахивая с кнута полную горсть крови. Казнимых рубили как мясо. После 20-30 ударов подходил к стоявшему тут же на снегу полуштофу, наливал стакан водки, выпивал и опять принимался. Всё это делалось очень, очень медленно. Когда наказуемый не издавал уж ни стона, ему развязывали руки и доктор давал нюхать спирт. Если находили, что тот ещё жив, опять привязывали к кобыле и наказывали далее.
Под кнутом не один умер, помирали и на второй и на третий день. Но кнутом казнь не оканчивалась, отбив число, снимали с кобылы и сажали на барабан, спина походила на высоко вздутое рубленое мясо, на неё накидывали тулуп, палач брал коробочку, вынимал рукоятку, на которой сделаны были буквы из стальных шпилек по 1/2 дюйма длины, держа рукоятку в левой руке, палач приставлял штемпель ко лбу несчастного и правой рукой со всего размаху ударял по концу рукоятки, шпильки вонзались в лоб, и так получалось требуемое клеймо, так же высекали буквы на обеих щеках. Казнь кнутом продолжалась до сумерек, и всё это время бил барабан.
Николай любил наблюдать, как мучат мужчин, и часто смотрел казни. Наказания же шпицрутенами на другом плацу, за оврагом. Музыка, видите ли, там играет целый день – барабан да флейта! Много народу бежало! бегут! Два батальона солдат, тысячи полторы построены в две шеренги параллельно, лицом к лицу, каждый держит в левой руке ружьё у ноги, а в правой шпицрутен. Вызывали штук по пятнадцать осуждённых, спускали с них рубахи до пояса, голову оставляли открытой, руки привязывали к примкнутому штыку так, что штык приходился против живота, вперёд бежать невозможно, напорешься, а спереди тебя тянут за приклад два унтер-офицера. Ни остановиться, ни попятиться. Твёрдая инструкция. Вот всех установили, и под звуки барабана и флейты они начинают идти друг за другом. Каждый солдат делает из шеренги (правой ногой!) шаг вперёд, бьёт шпицрутеном и встаёт на место. Наказуемый получает удары справа и слева, и голова его дёргается то в ту, то в другую сторону. Во время шествия по этой зелёной улице слышим одни крики несчастных: братцы, помилосердствуйте! Если кто-то падал и не мог идти, подъезжают сани-розвальни, в них кладут обессилевшего и везут вдоль шеренг, удары притом продолжались до тех пор, пока тот дохнуть не мог. В таком случае подходит доктор и даёт нюхать спирт. Мёртвых выволакивают вон, за фронт. Ни одному из наказанных не было менее тысячи ударов, большей же частью давали по две и три тысячи.
Перемёрло много. Вот как дословно пишет Л. А. Серяков: перемёрло, впрочем, много казнённых. Этому способствовало: недостаток докторов, отсутствие медикаментов, плохой уход за больными. Тут же в рапорте от 11 октября граф Пален донёс Николаю о тайном переходе двух людей (евреев) через реку Прут и прибавил, что только смертная казнь способна покончить с нарушителями карантина (гетто). Николай пишет на этом рапорте резолюцию: виновных прогнать сквозь 1000 человек 12 раз. Слава Богу, смертной казни у нас не бывало и не мне её вводить. Он острит. Комитетом министров возбуждён вопрос о даровании крепостным «права на собственность», на что Николай отвечает: пока человек есть вещь, другому принадлежащая, нельзя движимость его признавать собственностью. Много таких фраз от Николая осталось.
Историк пишет: законы наши восходят к Уложению царя Алексея Михайловича (1649 г.). Николай обратил заботливое внимание на отечественное законодательство. С 1754 года одни издержки на содержание комиссий по законам составляют сумму до полутора миллионов рублей серебром. Плодом же усилий этих было несколько проектов и глав, не получивших силы закона. А число актов возрастало. Существуя в своей необъятной массе без правильного разбора, законы представляли изумительное противоречие между собою. В делах судебных, правовых и уголовных старое сливалось с новым. Законодательство наше представляло нестройную громаду, где терялся ум самого опытного правоведа. Усмотрел я, – пишет Николай, – что все труды (по законам) не достигли цели, и я признал нужным принять их в моё ведение. Опростим: Николай стал Закон. Николай издаёт полное собрание законов в 45 томах, объемлющее 176 лет и заключающее в себе 30 000 актов. Это для Истории. Через двадцать лет Николай издал ещё 20 томов уже своих личных законов, заключающих 20 000 актов, историк пишет: и вся эта громада представляется в стройном виде делом одного художника, светлым умом своим объемлющего все условия общественного здания. Всё основано на мысли, что народ благоденствует.
А. Ф. Львов, композитор, пишет: были сочиняемы инструментальные пьесы нарочно для царственного персонала. Николаю назначена партия на трубе, то есть корнет-а-пистоне, на котором он любил играть. Во время репетиции Николай обыкновенно уводил меня в кабинет и там я должен был сыграть на скрипке его партию. Внимательно прослушав два или три раза, Николай возвращался к Шарлотте и играл в назначенной пьесе без ошибок. Не ошибался он ни в ритмах, ни в нотах. Один французский дипломат пишет: у Николая нет любимой лошади, собаки, птицы, женщины, всего этого у него в избытке, но не любил он никого, у него не было любимой еды, своего стула, посуды, одежды, безделушки даже. Человек без всяких примет.
Николай говорит: деспотизм ещё существует в России, ибо он составляет сущность моего правления, но он согласен с гением народа. Речь Николая к депутатам петербургского дворянства 21 марта 1848 года: Николай, изволив обнять их, целовал за службу и сказал: господа! внешние враги нам не опасны, одушевлённые войска готовы с восторгом встретить мечом нарушителей наших границ. Из внутренних губерний я получил донесения самые удовлетворительные. Но в теперешних обстоятельствах (Французская революция) я вас прошу, господа, действовать. Подайте между собою руку дружбы, как дети, так чтоб последняя рука дошла до меня, и тогда под моею главою (руководством) никакая сила земная нас не потревожит. Я прошу вас наблюдать за мыслями и нравственностью молодых людей. Ваш долг, господа, следить за ними. Господа! у меня полиции нет, я не люблю её: вы моя полиция. Каждый должен доводить до моего сведения действия и поступки, какие он заметит. Будем идти дружною стопою, и мы будем непобедимы.
Чтоб не очернить и не высветлить образ, не будем комментировать цитаты, а лишь приводить их. Царь, возомнивший себя царём в безвременье, отсюда обилие бед, которых могло не быть, они плод самодурной фантазии. Военное дело, садизм, законы – всё это было для него искусство для искусства. Николай – персонаж, играющий навязанную ему рождением роль. Он жил на людях: что скажет Европа? Единственные люди ему – Европа. Николай не понимал, что император – это административная должность, думая, что он Провидение, и так держал руль. Отсюда вытекает, что Николай нереален, со всеми вытекающими отсюда последствиями. А последствия, вытекающие из тела государства – кровь, заключим мы.
Как-то на учении Николай до того забылся, что хотел схватить за воротник офицера. Тот ответил: Николай, у меня шпага в руке. Николай отступил назад. С. Cоловьёв, историк, пишет: Николай страшный нивелировщик: все люди перед ним равны. Как мы видим, получается многословная формула Николая. Надеждин[327], писатель, издатель Чаадаева, пишет: у нас одна вечная, неизменная стихия: Николай! Народ русский существует только в своём Николае, без него это ряд нулей. С этой же державной единицей нули превращаются в биллион. Вот мой символ веры.
Замкнутая художественная вещь не означает прорыв безвременья, бриллиант замкнут в оправе, принадлежит всем, неподвижен, недвижим, безымянен, как Гоголь, николаевский. Безвременье – это когда идеи превращены в чтиво, в газеты. Это когда мы не знаем, с чего начать, в юности и плохо кончаем, смертью, бесповоротной. Это когда царь в каске. Это когда женщины, как цепные собаки, отдаются без воя ворам. Это когда за спиною спеет пустыня, а в ней смокинг, без человека. Это когда время тускло, неустойчиво, ждёшь лета, а влажная зима мозолит глаз. Когда огни стоят в стёклах и лампочки не перечесть. Когда красный карандаш и нож теряют разницу и равновесие. Когда не живёт душа. Когда дует и некому накормить. Когда ласточки, как львы, взлетающие на треугольниках. Когда дети скворчат. Когда бездна без ремня. А вишни краеугольны. Когда временам подходит слово «грязнословие». Когда сидишь и понимаешь, что одиночество не худший вид движения, а через зарю придёт и человек с кувшинами на ногах. Когда никто никому не нужен, как в мирное время (надмирное). Когда ястреб строгает жизнь больше, чем плотник. Когда зверей уничтожили на корнях. Когда ругается горе. Когда плачут финны. Когда жёлтые маковки лука принимают за церковь греческого вероисповедания. Когда я, закинув голову, лежу на спинке кровати и никто меня не рубит (и голову, и спинку). Когда звёзды сверкают холодным лбом.
Историк пишет: ни одно счастливое усилие ума в области искусства не остаётся без николаевского привета. Без Пушкина нет нас, и мы пишем
