С народом всё можно, без народа ничего нельзя, – воскликнул однажды Горбачевский, заспорив со мной о демократии.
– La masse n’est rien; elle ne sera que ce que veulent les individus qui son tout (Множество – ничто; оно будет только тем, чего хотят личности; личность – всё), – ответил я, возмутившись.
Знаю, что это не так; но если нет Бога, пусть мне докажут, что это не так.
«Россия едина, как Бог един», – говорит Пестель, а сам в Бога не верует. Но если нет Бога, то нет и единой, – нет никакой России.
Качу камень вверх, а он катится вниз – работа Сизифова. Я себя не обманываю, я знаю: если переворот в России будет, то не по моему Катехизису, а по «Русской Правде» Пестеля. О нём вспомнят, обо мне забудут; за ним пойдут все, за мной – никто. Будет и в России то же, что во Франции, – свобода без Бога, кровавая чаша диавола.
Забудут, но вспомнят; уйдут, но вернутся. Камень, который отвергли зиждущие, тот самый сделается главою угла. Не спасётся Россия, пока не исполнит моего завещания: свобода с Богом.
La Divinite se mire dans le monde. L’Essense Divine ne peut se re’aliser que dans une infinite de formes finies. La manifestation de l’Eternel dans une forme finie ne peut etre qu’imparfaite: la forme n’est qu’un signe qui indique sa presence[105].
Все дела человеческие – только знаки. Я только подал знак тебе, о мой далёкий друг в поколениях будущих, как мановением руки, когда уже нет голоса, подаёт знак умирающий. Не суди же меня за то, что я сделал, а пойми, чего я хотел.
Мы о восстании не думали и не готовились к оному, когда 22 декабря, едучи с братом Матвеем из города Василькова, под Киевом, где стоял Черниговский полк, в Житомир, в корпусную квартиру, – на последней станции, от сенатского курьера, развозившего присяжные листы, получили первую весть о Четырнадцатом.
В корпусной квартире узнали, что Тайное общество открыто правительством и аресты начались. А на обратном пути в Васильков мой друг Михаил Павлович Бестужев-Рюмин, подпоручик Полтавского полка, сообщил мне, что полковой командир Гебель гонится за мною с жандармами.
Я решил пробраться в Черниговский полк, чтобы там поднять восстание. Я понимал всю отчаянность оного: борьба горсти людей с исполинскими силами правительства была верх безрассудства. Но я не мог покинуть восставших на Севере.
Мы продолжали путь в Васильков глухими просёлками, скрываясь от Гебеля. Снегу было мало, колоть страшная; коляска наша сломалась. Мы наняли жидовскую форшпанку в Бердичеве и едва дотащились к ночи 28-го до селения Трилесы, на старой Киевской дороге, в 45-ти верстах от Василькова. Остановились в казачьей хате, на квартире поручика Кузьмина[106]. Измученные дорогой, тотчас легли спать.
Ночью прискакал Гебель с жандармским поручиком Лангом, расставил часовых, разбудил нас и объявил, что арестует по высочайшему повелению. Мы отдали ему шпаги, – рады были, что дело кончится без лишних жертв, – и пригласили его напиться чаю.
Пока сидели за чаем, наступило утро, и в хату вошли четверо офицеров, ротные командиры моего батальона, – Кузьмин, Cоловьёв[107], Сухинов и Щепило – члены Тайного общества, приехавшие из Василькова для моего освобождения. Гебель вышел к ним в сени и начал выговаривать за самовольную отлучку от команд. Произошла ссора. Голоса становились всё громче. Вдруг кто-то крикнул:
– Убить подлеца!
Все четверо бросились на Гебеля и, выхватив ружья у часовых, начали его бить прикладами, колоть штыками и шпагами куда попало – в грудь, в живот, в руки, в ноги, в спину, в голову. Роста огромного, сложения богатырского, он перетрусил так, что почти не оборонялся, только всхлипывал жалобно:
– Ой, панья Матка Бога! Ой, свента Матка Мария!
Густав Иванович Гебель – родом поляк, но считает себя русским и никогда не говорит по-польски, а тут вдруг вспомнил родной язык.
Часовые, большею частью молодые рекруты, не подумали защитить своего командира. Все нижние чины ненавидели его за истязания палками и розгами и называли не иначе как «зверем».
Офицеры били, били его и всё не могли убить. Сени были тесные, тёмные: в темноте и тесноте мешали друг другу. От ярости наносили удары слепые, неверные. Били без толку, как пьяные или сонные.
– Живуч, дьявол! – кричал кто-то не своим голосом.
Добравшись до двери, Гебель хотел выскочить. Но его схватили за волосы, повалили на пол и, навалившись кучею, продолжали бить. Думали, сейчас конец; но, собрав последние силы, он встал на ноги и почти вынес на своих плечах двух офицеров, Кузьмина и Щепилу, из сеней на двор.
В это время мы с братом уже были на дворе: выбили оконную раму и выскочили.
Не понимаю, что со мною сделалось, когда я увидел израненного, окровавленного Гебеля и страшные, как бы сонные, лица товарищей.
Иногда во сне видишь чёрта, и не то что видишь, а по вдруг навалившейся тяжести знаешь, что это – он. Такая тяжесть на меня навалилась. Помню также, как раз в детстве я убивал сороконожку, которая едва не ужалила меня; бил, бил её камнем и всё не мог убить: полураздавленная, она шевелилась так отвратительно, что я наконец не вынес, бросил и убежал.
Так, должно быть, брат Матвей убежал от Гебеля. А я остался: как будто, глядя на сонные лица, тоже вдруг заснул.
Схватил ружьё и начал его бить прикладом по голове. Он прислонился к стене, съёжился и закрыл голову руками. Я бил по рукам. Помню тупой стук дерева по костям раздробляемых пальцев; помню на указательном, пухлом и белом, золотое кольцо с Христом, и как из-под него брызнула кровь; помню, как он всхлипывал:
– Ой, панья матка Бога! Ой, свента Матка Мария!
Не знаю, – может быть, мне было жаль его и я хотел кончить истязание – убить. Но чувствовал, что удары – слабые, сонные, что так нельзя убить и что этому конца не будет; я всё-таки продолжал бить, изнемогая от омерзения и ужаса.
– Бросьте, бросьте, Сергей Иванович! Что вы делаете? – крикнул кто-то, схватил меня за руку и оттащил.
Я опомнился и почувствовал, что ознобил себе пальцы о ружейный ствол на морозе.
А те всё кончали, не могли кончить. То опоминались, переставали бить, то опять начинали. Кузьмин так глубоко вонзал шпагу, что должен был каждый раз делать усилие, чтобы выдернуть. Но казалось, что шпага проходит сквозь тело Гебеля, не причиняя вреда, как сквозь тело призрака, и что это уже не Гебель, а кто-то другой, бессмертный.
– Живуч, дьявол!
Наконец, когда все его на минуту оставили, он пошёл к воротам, шатаясь, в беспамятстве, и вышел на улицу. Рядом была корчма и стояли дровни. Он свалился на них без чувств. Лошади понесли на двор к хозяину, управителю села. Тут сняли его, укрыли и отправили в Васильков.
Гебель получил тринадцать тяжёлых ран, не считая лёгких, но остался жив и, должно быть, нас всех переживёт…
Так-то мы «кровавой чаше причастились».
Когда офицеры объявили солдатам о моём освобождении, успех был неимоверный. Все, как один человек, присоединились к нам и готовы были следовать за мной, куда бы я их ни повёл. В тот же день, 29 декабря, с пятой мушкетёрскою ротою я выступил в поход на Васильков.
30-го, после полудня, мы подошли к городу. Против нас была выставлена цепь стрелков. Но когда мы приблизились так, что можно было видеть лица солдат, они закричали «ура!» и соединились с нашими ротами. Мы вошли в город и достигли площади без всякого сопротивления. Заняли караулами гауптвахту, полковой штаб, острог, казначейство и городские заставы.
Вечером я отдал приказ на следующий день, в 9 часов утра, собраться всем ротам на площади.
Товарищи всю ночь готовились к походу и прибегали ко мне за приказами. Но я, запершись в своей комнате, никого не пускал. Мы с Бестужевым исправляли и переписывали Катехизис.
Мысль об оном была почерпнута нами из сочинения господина де Сальванди[108], «Don Alonzo ou l’Espagne»[109], где изложен Катехизис, коим испанские монахи в 1809 году возмущали народ против ига Наполеонова.
Младенчество провёл я в Испании: батюшка мой, Иван Матвеевич Муравьёв-Апостол, был в Мадриде посланником. И вот захотел я повторить младенчество в мужестве, перенести в Россию Испанию.
– Се sont vos chateaux d’Espagne, qui vous ont perdu, mon ami[110], – как изволил пошутить надо мной генерал Бенкендорф на допросе в Следственной Комиссии.
Кончив писать Катехизис, продиктовали его трём писцам полковой канцелярии, велев изготовить двенадцать списков. Утром я призвал к себе подпоручика Мазалевского и, отдав ему запечатанный пакет со списками, велел надеть партикулярное платье, пробраться в Киев, с тремя нижними чинами, в шинелях без погон, и пускать Катехизис в народ.
Мазалевский исполнил моё поручение в точности. Пробрался глухими дорогами в Киев и велел нижним чинам, разойдясь в разные стороны по Печерску и Подолу, подбрасывать списки в подворотни, в шинках и кабаках. Так они и сделали.
Должно быть, Катехизис мой, благая весть о Царствии Божием, там и поныне в кабацких подворотнях валяется. О, донкихотство беспредельное!
Когда роты собрались на площади, я послал за полковым священником.
О. Данила Кейзер (странное имя – из немецких колонистов, что ли?) – совсем ещё молоденький мальчик, лет 26, худенький, чахоточный, с белой, как лён, жидкой косичкой, – такие косички у деревенских девочек.
Когда я начал изъяснять ему цель восстания, он побледнел и затрясся, даже весь вспотел от страха.
– Не погубите, ваше высокоблагородие! Жена, дети…
Глядя на сего испуганного зайчика, воина Царства Божьего, понял я ещё раз, сколь от умозрений до совершений далече.
Вот показание самого о. Данилы в вопросных пунктах Следственной Комиссии, изложенное для моего обличения. Отвечая на пункты, я тогда же списал сие показание, дабы сохранить для потомства.
«31-го декабря, придя ко мне на квартиру, 2-ой гренадерской роты унтер-офицер в боевой амуниции, часу в 11-м перед обедом, объяснил мне словесно приказ подполковника Муравьёва-Апостола, дабы я тотчас шёл к нему с крестом для служения молебна, где читать будут и катехизис. Почему я, быв объят величайшим страхом, не знал, к кому прибегнуть для защиты, но не смел уже ослушаться и послал дьячка Ивана Охлестина в полковую церковь для взятия молебной книжицы и сокращённого катехизиса, и когда оный дьячок возвратился ко мне с книгами, то я пошёл с причтом на квартиру Муравьёва, где находилось довольно офицеров. По недавнему же моему определению в полк, я не только оных офицеров не знал, но и самого Муравьёва в первый раз от роду видел, который мне приказал никуда от него не отлучаться из квартиры, где я
