Было скучно, и занять себя было решительно нечем.
Через час примерно, без звонка, со своим ключом, по чёрному ходу вернулся Батурин. Он не предполагал застать здесь господ, потому что в столовую, где сидел Евгений Петрович, вошёл, не снимая цилиндра и легонько посвистывая.
Увидев молодого барина, он нисколько не смутился, с чувством никогда не покидавшего его достоинства снял шляпу и молча поклонился.
– Где ты пропадаешь, Батурин? – поднимая на него глаза, спросил Самсонов.
– А вот-с, изволите ли видеть, – не спеша, всё с тем же несмущающимся видом отвечал тот, – знакомого одного в отъезд провожал, так что у него и переночевал. А что, Николай Александрович сегодня сюда не собирались? – спросил он через минуту, переходя к окну и пробуя только сегодня, очевидно, повешенные занавеси.
– Не знаю, – рассеянно отмахнулся Самсонов, – Что у нас на даче произошло, ты разве не слыхал?
– А что-с?
Самсонов вкратце рассказал о покраже и посмотрел на дворецкого.
Не сразу, всё с тем же невозмутимым видом, очевидно только хорошо взвесив и расценив всё сказанное, Батурин проговорил:
– Сейчас, конечно, сказать ничего невозможно. Однако, как и вы, я полагаю, Евгений Петрович, что не иначе как кто-нибудь из своих.
С этими словами он вышел.
Посланные на базар вернулись не скоро. Владимир, запыхавшийся, с взволнованным видом приблизился к барину.
– Ну что, Владимир, ничего не нашли?
– Ничего-с, но имеем сильное подозрение.
– На кого?
– На Михаила Ивановича.
– Никак вы с ума сошли! Из ненависти к Батурину вы готовы Бог знает что на него придумать. С чего ж вы его подозревать вздумали?
– Вот, извольте видеть, нам дворник сказал: здесь он почти не ночует. – Владимир говорил полушёпотом, словно боялся, что его могут подслушать. – Значит, как вы нам приказали, мы живым манером и отправились на толчок. Только туда приходим, как вдруг Михаил Иванович сам своей персоной к нам и идёт навстречу. Вы, говорит, что тут делаете. А мы отвечаем, что так, мол, прогуливаемся да кстати пришли посмотреть, не попадутся ли посходнее манишки, вот Алексею нужны. А он нам и говорит: врёте вы всё, не манишки вы пришли сюда искать, а у вас покража была. Вы думаете, не знаю? Сколько раз вам, дуракам, говорил. Были б поосторожнее, и воровства бы не случилось.
– Когда это было? – удивлённо перебил Самсонов.
– Да час назад, пожалуй, не меньше. Мы потом ещё по толкучке прохаживались, как вы приказали, только ничего не обнаружили…
– Странно, странно, – задумчиво и вполголоса произнёс Евгений Петрович. – Зачем же ему понадобилось делать передо мною вид, что ему ничего не известно?
– И то странно, Евгений Петрович, – живо подхватил Владимир, – ему-то откуда вызналось, что у нас покража? Мы ведь никому не сказывали. Да и откуда такая великая милость: «Чай пить ко мне, – говорит, – приходите». Никогда допрежь этого не бывало.
– Ну, что ж теперь-то думаете делать? – нетерпеливо спросил Самсонов.
– А вот вы уж нам дозвольте. Он у любовницы своей эти ночи ночевал. Нам это от дворника известно. Мы её адрес знаем. Дозвольте у ней обыск сделать.
Минуту он колебался. Безупречная репутация Батурина исключала возможность какого бы то ни было подозрения, однако то, что рассказывали дворовые, если и не было прямой против него уликой, то, во всяком случае, оставить его свободным от подозрений уже не могло.
– Ну хорошо, – сказал после краткого раздумья Самсонов. – Я вам не только позволю обыскать квартиру его любовницы, но дам вам в помощь полицейского, которого сейчас вытребую.
«Как сильно в подлых людях чувство мести», – устало подумал Самсонов после их ухода.
III
На этот раз Владимир появился уже без всякой осторожности.
– Нашли, нашли! – задыхаясь, кричал он ещё на пороге.
– Где нашли? Что?
– Всё, Евгений Петрович, всё, как есть всё. У его любовницы было спрятано на чердаке да на печке. Она было нас и впускать не хотела, да квартальный приказал, отворила. Ну уж и кричала, и срамила нас, и Михаилом Ивановичем стращала! Но мы всё же во всех уголках перешарили, – нет ничего. Ну, думаем, плохо наше дело…
– Да постой, расскажи толком. Как же это так? Неужели Батурин? – всё ещё не веря этой новости, перебил его Самсонов.
– Вор, он самый и есть, грабитель, Евгений Петрович. Дрянь, думаем, дело совсем выходит, а делать нечего, уходить нужно, да спасибо Алексею. «Дай, – говорит, – последним делом на печке покопаюсь». А печка-то всего на четверть от потолка. Влез он на стул да руку туда запустил, однако рукой до конца не достаёт. «Дай, – говорит, – какую ни на есть палочку». Стал он палочкой-то ковырять, что-то и отозвалось. Он пуще, да и вытащил копилку, что в кабинете на столе стояла, только разломанная она, да и без денег. Ну уж я более ничего и дожидаться не стал. Оставил их там с квартальным, а сам скорее к вашей милости.
– Не может быть! – воскликнул поражённый Самсонов.
– Вот вам крест, Евгений Петрович!
И Владимир, выпучив на угол глаза, стал быстро креститься.
– Да постой ты, – раздражённо отмахнулся от него Евгений Петрович. – Как же это? Не может быть… Батурин, фаворит дяди, всем обеспеченный и облагодетельствованный… Батурин, двадцать пять лет беспорочно прослуживший в полку…
В маленькой проходной буфетной, соединявшей столовую с залом, раздались неторопливые и спокойные шаги.
Евгений Петрович кинулся к двери.
Батурин, невозмутимый, как всегда, и серьёзный, вошёл в столовую.
– А вчера ты где ночевал? – чувствуя, что бешенство душит его, закричал Самсонов.
Лёгкая усмешка пробежала по лицу Батурина. И эта-то усмешка вместе с презрительным спокойствием больше всего бесила Евгения Петровича.
– Я ужо вам докладывал, – спокойно проговорил Батурин. – Знакомого провожал. И ту, то есть позапрошлую, ночь ночевал там же.
– Лжёшь. В ту ночь ты был и воровал у нас на даче.
– Это неправда-с, – невозмутимо и не отводя взгляда, сказал Батурин. – Кто это вам сказал?
– А вот…
У Евгения Петровича не хватало слов. Спокойствие Батурина доводило его бешенство до последних пределов.
– Запираться нечего. Все украденные вещи найдены у твоей любовницы.
У Батурина только усмешка ещё шире раздвинула губы.
– Покажите мне их, коли найдены, где же они?
В этот самый момент под окном затарахтели извозчичьи дрожки. Владимир рванулся к окну.
– Приехали, Евгений Петрович, квартальный с людьми нашими. И всё покраденное при них.
Батурин даже не пошевельнулся.
– Ну что, и теперь запираться будешь? – грозно обратился к нему Евгений Петрович.
– Нет, – отвечал тот, не отводя своего насмешливого и пристального взгляда. – Теперь уж запираться нечего. Украл так украл
– Да что ты каменный, что ли? – бросился к нему Самсонов – Совесть, совесть куда ты дел, мерзавец? Своего же благодетеля обокрасть решился? Командира, с которым служил? Да знаешь ли ты, что теперь пойдёшь на каторгу? И службу и крест, и доброе имя не пожалел?!
– Что тут долго разговаривать, – усмехнулся развязно Батурин. – Коли попался, так уж, значит, так тому и быть. Отправляйте куда следует.
Тут и Евгений Петрович не мог уже больше сдержать себя.
– Долой с него всё господское платье! – затопал он ногами, и шпоры, как бубенчики, залились несмолкающим весёлым звоном. – Надеть на него какой-нибудь армяк да отвести в часть. Слышите?
Дворовые, до сих пор стоявшие молча, как будто только того и ждали.
– Вот, Михаил Иванович, каких камердинеров себе заслужили, – издевались они, срывая с него сюртук и жилет.
Батурин с презрительной и недоброй усмешкой оглянулся кругом, пошевелил губами, как будто собирался что-то сказать, но так ничего и не сказал. Покорно позволил снять с себя платье, покорно дал связать руки и так же, как и всегда, только, может, высокомернее и презрительнее, поклонившись, со связанными руками, на верёвочке, позволил увести себя из комнаты.
Вся эта история расстроила и утомила Евгения Петровича.
Проснулся он поздно, когда за занавесями уже мерцали светлые майские сумерки. Дневной сон не освежил, только, как после долгой дороги, тяжестью налил тело.
По бодрым шагам, сопровождавшимся звоном шпор, и резкому, слегка хрипловатому (сорван командой) голосу, доносившемуся из дальних комнат, Самсонов догадался, что приехал дядя. Застёгивая сюртук, он пошёл ему навстречу.
– Ах, mon cher![125] – закричал ещё издали, увидев его, Николай Александрович. – Ты проснулся? А то я не хотел тебя тревожить, потише стараюсь. Ну как находишь? По-моему, неплохо. А?
Он широким жестом прошёлся рукой по ещё не просохшим шпалерам законченной только сегодня гостиной.
– А как вам нравится история с вашим протеже? Вы слышали? – целуя подставленную щёку, спросил племянник.
– Да, да. Чёрт знает какая пакость. И это, представь себе, чуть ли не самый образцовый мой унтер. Каков реприманд[126] для твоего дядюшки! Теперь ведь государю всякую грязь докладывают. Вот недавно, можешь себе представить, какая произошла история. Князя Владимира Александровича Долгорукого[127] знаешь? Ну, флигель-адъютант, полковник. Прямо подумать невозможно… Ну, да я тебе расскажу, а сейчас должен прямо сказать: я тобою недоволен. К чему ты поспешил вмешать в это дело полицию?
– А как же можно было поступить иначе?
– Как? Очень просто. Домашним способом на конюшню отправить, а потом – иди, милый, на все четыре стороны. Поверь, что никакого бы шума не было. А теперь, представь, каково будет моё положение, если это дойдёт до государя?
И Николай Александрович брезгливо поморщился.
Племянник, совсем не сочувствуя, покачал головой.
За столом, прихлёбывая подогретое бургундское и чувствуя, как возвращается к нему его обычное – дома всегда благодушное – настроение, Николай Александрович вспомнил:
– Да, я хотел рассказать тебе про Долгорукого. Чёрт знает в какую отвратительную историю влопался бедный князь. И главное, ни сном ни духом не виноват.
Евгений Петрович довольно рассеянно прослушал историю. Потом с глубоким и тихим вздохом сказал:
– А я думаю, что всё-таки вы, дядя, не правы. Государю должно быть известно, да и каждый из нас – в доме ли у себя, в своём ли ведомстве – должен знать решительно всё. В этом корень благодетельной и мудрой власти. Батурин – это, конечно, мелочь. Я не по поводу этого, а смотреть так в принципе не должно.
– Парламент?! Нижняя палата?! Или нет, отдельный корпус жандармов, так, что ли? – расхохотался Исленьев. – Ах вы, молодые, молодые…
И остановился.
Закончил через минуту с грустной усмешкой:
– Вот смотрю я на вас, нынешнюю молодёжь, и грустно становится. И либералы-то вы какие-то непонятные. Если уж либеральничаете, то прямо по казённому образцу. За такой либерализм каждому бы следовало чин действительного статского и место в
