и служению Мережковского, мотивируя подобное отношение «весьма неожиданными практическими выводами», которые Мережковский делал из своих идей, и «литературной политикой», создававшей ему врагов. Литературные заслуги Мережковского велики. Ему многим обязаны «формалисты», он первый «с чрезвычайной проницательностью и остротой» понял и объяснил художественные приемы Толстого, природу творчества Горького. Вольное обращение с историей в жанре исторического \13\ романа Алданов объясняет самодовлеющей ценностью религиозной идеи у Мережковского, ставившего ее выше исторической правды и художественной ценности романа. Алданов относит Мережковского к религиозному течению, идущему в русской литературе от заволжских старцев и от Вассиана Косого к Толстому и Достоевскому. Мережковский вносил в произведения много литературщины. Но стилист он был прирожденный, «стилист “Божьей милостью”».
В статье «Д.С. Мережковский (1865–1941)» (Новоселье. 1942. № 2. Март) М.О. Цетлин предлагает обзор творчества Мережковского, подчеркивая внутреннее единство всех творений писателя, объединенных одной темой — «роль христианства в современной жизни»[20]. Литература — вторая, не менее глубокая действительность для Мережковского. Он, считает критик, никогда не был истинным поэтом и не имел глубокой связи с символизмом, отрицал эстетизм, искусство для искусства; «в новой религиозно-философской одежде возрождал идейность и тенденцию»[21]. Работая в жанре исторического романа, писатель не обновил его формы, но вложил в романы много труда и знания эпох. «Мережковский не стремится к живописности, его романы бледней и схематичнее, он художник как бы помимо воли. Для него романы только удобная форма, чтобы выявить антиномии и проблемы собственного духа, только своеобразные и длинные притчи или апологи. Он вкладывает в уста разных героев свои собственные мысли. Но, рожденные в духовном горении, \14\ из духовной проблематики, эти романы хранят печать духовного благородства»[22]. Философия Мережковского родилась из сплава христианского чувства и любви к искусству и красоте. Цетлин высказывает предположение о влиянии на творчество Мережковского Розанова и утверждает влияние гегелевско-гераклитовской философии развития посредством противоречий, отмечает субъективность и одностороннюю страстность философского восприятия писателя, нашедшего в этом «основной религиозно-философский метод, содержание своего философствования и даже, вдобавок, и свой литературный метод и стиль»[23]. Цетлин отметает обвинение в историческом невежестве, выдвинутое критикой писателя. Свободное обращение Мережковского с историческим материалом Цетлин оправдывает высокой целью служения высшей правде и считает писателя лучшим, после Розанова, русским эссеистом. Эссе Мережковского построены на антитезах, иллюстрированных цитатами. Язык точный и чистый, насыщенный чувством и страстью, но блестящая отполированность фразы «дает иногда обманчивое впечатление холода. Иногда фраза его полна гневной и режущей иронии»[24]. Но «игры оттенков чувства и мысли», юмора английских эссеистов у Мережковского нет. Дореволюционное творчество писателя Цетлин предпочитает эмигрантскому, отмечая в последнем некоторое ослабление оформляющей силы, но вместе с тем находя в нем много глубокого и значительного. Цетлин отмечает силу мысли и высокое напряжение \15\ духа, сохранившиеся у писателя до глубокой старости.
О критической деятельности писателя отзывается Д. Чижевский в журнальной рецензии на «Избранные статьи» Мережковского (Новый журнал. 1973. № 111). Философию жизни Мережковского Чижевский связывает с философией русских романтиков, прежде всего славянофилов, не ставя знака равенства между ними. Метод писателя он определяет как подбор «особенно выпуклых и парадоксальных цитат, дающих основу для такого же парадоксального, но часто очень убедительного комментария к ним»[25]. Импрессионистические характеристики Мережковского гораздо более убедительны, чем работы историков литературы, связанных традициями старой критики. Чижевский отмечает блестящий стиль писателя, остроту и «пряность» его формулировок, «может быть и парадоксальных, но несомненно открывающих в критикуемых произведениях существенные и иными критиками незамеченные детали — а иногда и основные мысли этих произведений»[26].
Обзор творчества Мережковского в эмиграции делает Г.П. Струве в труде «Русская литература в изгнании» (Нью-Йорк, 1956). Своеобразие жанра писателя в этот период Струве находит в отказе от условной формы «исторического романа». Эмигрантские сочинения Мережковского Струве называет художественно-философской прозой, уточняя, что «это единственный в своем роде Мережковский»[27]. Все романы писателя — книги на \16\ одну тему. Наследие его поражает внешним разнообразием и объемом. «Иисус Неизвестный» — центральное произведение. Все остальное — звенья «огромной постройки», в центре которой — Евангелие и Христос. Мережковский проецирует настоящее в прошлое, что придает написанному злободневный интерес. Эсхатологические думы о Евангелии «Третьего Завета» заставляли автора подчинять себе (часто насильственно) героев житийных и биографических романов. Романы «перенасыщены эрудицией и культурой, но художественная плоть их беднее и суше, чем в лучших частях знаменитой трилогии. Часто стилистическая манера автора раздражает назойливым и навязчивым однообразием»[28]. Благодаря книге «Царство Антихриста» (Мюнхен, 1922) у Мережковского «были некоторые основания смотреть на себя как на пророка, которому не вняли…»[29]. Струве отмечает серьезность и значительность сочинений писателя, созданных в последние годы жизни.
Особо следует выделить группу авторов, сформировавших устойчивое мнение о приверженности Мережковского в эмиграции традициям символизма. Кроме упоминавшегося уже М. Вишняка, провозгласившего Мережковского «идеологом декадентства и символизма», следует назвать М. Слонима и Н. Бахтина.
В статье «Литература эмиграции» (Воля России. 1925. № 4) М. Слоним относит Мережковского к писателям-старикам, принадлежащим «к завершенному литературному периоду, к перевернутой \17\ странице истории»[30]. Анализируя романы, уже изданные писателем в эмиграции, Слоним называет их художественной иллюстрацией к мистико-историческим парадоксам автора, призванным заменить отсутствие подлинной веры. «Рационалист и хитроумный диалектик, он тщетно пытается быть мистиком, чувствовать касание мирам иным…»[31]. Трилогию «Христос и Антихрист» Слоним признает лучшим произведением Мережковского, эмигрантские романы, написанные к 1925 г., — более слабыми и тенденциозными. Тенденциозность религиозно-философского типа поддержана у писателя символикой. Символические образы выстроены в символические ряды и подчинены точному и детально разработанному плану. Символика надумана и многозначительна, узор аллегорий сложен. Психология принесена в жертву описательной стороне. Последняя, воплощаясь в искусство исторической реставрации, становится основным достоинством романов, хотя и не всегда скрывает свои книжные источники. Все действующие лица не живые люди, а марионетки из музея восковых фигур, озвучиваемые автором — режиссером и единственным актером разворачивающегося действия.
Методологию творчества Мережковского пытается определить Н. Бахтин в статье «Мережковский и история» (Звено. 1926. 24 янв.). Все творчество писателя — «медленное прорастание в глубинные и плодоносные пласты Истории… Для него познание прошлого — реальное общение в духе и лестница посвящений». Бахтин защищает \18\ Мережковского от обвинения в необъективном освещении исторических событий, утверждая, что «всякое осознание былого… роковым образом неадекватно», и определяет творчество писателя как мифотворчество. Воссоздание прошлого всегда символично и условно. Через символ «осуществляется реальное прикосновение к живой плоти былого… подлинное творчество всегда сознает себя как возрождение древней, исконной традиции и кристаллизуется в миф». Бахтин не стремится выделять из живого многобразия книг их схему или идейный остов, видя обаяние автора «в живом нарастании, переплетении, скрещивании многообразных мотивов и тенденций, по законам какого-то ему одному свойственного контрапункта» (там же).
В. Ильин, также относя Мережковского к лагерю символизма, как философ видит и более глубинные пласты религиозного мировоззрения писателя, проявившиеся в его поздних произведениях. В статье «Памяти Дмитрия Сергеевича Мережковского (1865–1941)» (Возрождение. 1965. № 168. Дек.) В. Ильин называет писателя выдающимся деятелем современной русской и мировой культуры. «Д.С. Мережковский был настоящим энциклопедистом самой высокой марки…высококвалифицированным специалистом романсированных биографий и даже целых полос в истории культуры и истории вообще»[32]. Большой литературно-эстетический дар и обладание очень характерным повествовательным приемом, варьировавшимся сообразно сюжету, сделали из него первоклассного \19\ и острого эссеиста-критика. Мережковский не был свободен от «радикально-интеллигентской мути» и греха «духовно-эпикурейского», «снобического подхода» к трудным и опасным темам философии, историософии и богословия. Видя писателя центральной фигурой русского символизма, В. Ильин отмечает его оторванность от подлинных корней религии и христианства; «головные» и искусственные «фантазирования» о религии Св. Духа, о «Третьем Завете» признает далекими от настоящего и подлинного учения о Св. Духе отцов церкви и православных мыслителей. Мережковский, сумев избежать провинциализма интеллигентщины, нашел себя в эрудитной прозе, эссеизме и критике. Трилогией «Христос и Антихрист», романы которой внутренне органически связаны единством религиозно-историософского замысла, считает В. Ильин, Мережковский поднял жанр романа на новую ступень развития. Ильин высоко ценит Мережковского как писателя и ученого-эрудита, добивающегося «нужных ему эффектов путем изучения данной темы и ее тщательной проработки и разработки»[33], умеющего достигать и больших, чисто художественных эффектов; отмечает отсутствие неповторимого и характерного языка, которому, как у Розанова, было бы трудно подражать; называет общую для Мережковского и Розанова тему — «вопрос о причинах “неудачи христианства” и об ответственности за эту “неудачу”». Драгоценно для В. Ильина у Мережковского «святое беспокойство по поводу того, что надвигается на \20\ мир»[34]. Сияние Фаворского света было невыносимо ярко для Мережковского, но все-таки и ему «дано было сквозь радикально-интеллигентский мусор узреть и исповедать, и в меру сил изложить нечто верное»[35]. Как несомненные достижения в области критики и эссеизма В. Ильин отмечает труды: «Гоголь и черт», «Вечные спутники», «Грядущий хам», «Религия Толстого и Достоевского»; дает высокую оценку сочинениям: «Иисус Неизвестный» и «Тайна Трех»; признает Мережковского «более или менее приближавшимся к Церкви гностическим мыслителем о религии»; указывает на непростой путь избавления от «интеллигентского мундира» русской революционно-радикальной интеллигенции и возвышения его до философа, метафизика русской литературы, поднявшего голос в защиту Бога против безбожия. Заслуга писателя в преодолении социально-политических «право-левых» критериев в аксиологии, т. е. в учении о ценностях, заключает В. Ильин.
Особого внимания заслуживают оценки, полученные Мережковским от религиозных философов эмиграции. Характерно, что суждения о творчестве и философии писателя за редким исключением выносятся на основании ранних, дореволюционных трудов, обнаруживается игнорирование (или незнание) позднего творчества писателя, автоматическое приравнивание идей раннего Мережковского к целостной философской концепции писателя, к его мировоззрению и ценностным ориентирам. \21\
Резко отрицательно отзывается о писателе И. Ильин в лекции «Творчество Мережковского», прочитанной 29 июня 1934 г. в берлинском Русском научном институте: Мережковский-художник «всегда держится за исторически данный материал» и вместе с тем «совсем не желает знать и устанавливать исторические факты», «как историк — выдумывает свободно и сочиняет безответственно»[36]. Собственным историческим схемам и концепциям он подчиняет историю и искусство. «Его история совсем не история, а литературная выдумка, а его искусство слишком исторически иллюстративно, слишком эмпирически-схематично»[37]. Мережковскому «нелегко дается работа творческого воображения», он «не справляется ни с образным составом своих произведений, ни с драматическим и романтическим фабулированием»[38]. Мережковский не умеет выбирать художественно необходимый материал, «функция воли в его художественном акте чрезвычайно слаба», в его романах «плещется море художественно-ненужного»[39]. Мережковский — человек чувственного опыта и воображения, болезненно страстно интересующийся «проблемами, которые по силам только интровертированной душе», мастер материальных образов земного мира. «Мережковский — мастер внешне-театральной декорации, большого размаха, крупных мазков, резких линий…»[40]. В нем нет глубины и умения создавать подлинно прекрасное, он идет от чувственного, но «чужд природе», «противоприроден» и совсем
