граждане! День мщения грядет – восстанут рабы и цепями своими разобьют нам головы и кровью нашею нивы свои обагрят. Плаха и петля, меч и огонь – вот что нас ждет. Будет, будет сие!.. Взор мой проницает завесу времен… Я зрю сквозь целое столетие… я зрю…
Голоса. Молчите! Молчите! Довольно!
Татаринов. Вы оскорбляете, сударь, честь дворянства российского! Мы не позволим…
Талызин. Господа, мы все не о том – нам нужно о деле, а мы черт знает о чем!
Голоса. В чем же дело, говорите!
Талызин. А дело в том, что если государь отреченья не подпишет, как нам быть?
Одни. Арестовать!
Другие. В Шлиссельбург!
Талызин. Легко сказать – Шлиссельбург. Войска ему преданы, освободят и что тогда?
Бенигсен. Messieurs, le vin est tire, il faut le boire.[40] У государя самодержавного корону отнять и сохранить ему жизнь есть дело невозможное.
Все сразу умолкли; такая тишина, что слышится бой курантов за Невою, на Петропавловской крепости.
Тучков. О-хо-хо! Царя убить – страшное дело…
Депрерадович. Помазанник Божий…
Ефимович. И в Писании сказано: Бога бойтеся, царя чтите.
Бибиков. Государи мои милостивые! Для всякого ума просвещенного невинность тираноубийцы есть математическая ясность: ежели, скажем, нападет на меня злодей и, вознесши над главою моею кинжал…
Яшвиль. Эх, господа, чего канитель-то тянуть? Намедни он меня по лицу ударил, а таковые обиды кровью смываются!
Голоса. Верно! Верно! Кровь за кровь. Смерть тирану!
Гарданов (вскочив на стул).
Ликуйте, склепанны народы,
Пылай, кровавая заря —
Се правосудие свободы
На плаху возвело царя![41]
Голоса. Смерть тирану! Смерть тирану! Ура, свобода!
Валериан Зубов (с деревянной ногою). Нет, господа! Я, один на один, хоть с чертом биться готов, но сорок человек на одного – воля ваша, я не запятнаю шпаги моей таковою подлостью!
Бибиков. Лучше сорок на одного, чем один на сорок миллионов – тут, говорю, математика…
Одни. К черту математику! Не хотим! Не надо! Не надо!
Тучков. Жаль Павлушку…
Другие. А коли вам жаль, так ступайте, доносите!
Платон Зубов. Господа, разойдемся, а то арестуют – тем дело и кончится.
Талызин. Что вы, князь? Сами кашу заварили, а теперь на попятный?
Платон Зубов. Да ведь не я один, а вот и они…
Одни. Князь правду говорит – толку не быть – разойдемся.
Другие. Трусы! Шпионы! Предатели!
Один. Как вы, сударь, смеете?..
Кто-то в кого-то пускает бутылкою.
Голоса. Ваше превосходительство, тут дерутся!
Голоса. Тише, тише вы там, черти, анафемы!
Талызин. Господа, господа, как вам не стыдно? Отечество в опасности, а вы…
Крики, смятение. Платон Зубов пробирается к выходу.
Валериан Зубов. Куда ты, Платон?
Валериан Зубов. Брат, а брат, да ты и вправду струсил, что ли?
Платон Зубов. А ты чего хорохоришься? На деревяшке-то своей не далеко ускачешь. И не сам ли сейчас говорил, что убивать не пойдешь?
Валериан Зубов. Не пойду убивать, но умирать пойду за отечество.
Платон Зубов. Ну, брат, знаем – Кузькина мать собиралась умирать… Да ну же, полно дурить, пусти!
Валериан Зубов. Не пущу!
Платон Зубов (толкает его). Пусти, черт!
Валериан Зубов (обнажая шпагу). Стой, подлец! Заколю!
Платон Зубов (кидаясь на него со шпагою). Ах ты, каракатица безногая! Я тебя!..
Бьются. Их разнимают.
Талызин. Платон Александрович! Валериан Александрович! Брат на брата!..
Платон Зубов (в ужасе, падая навзничь на стул). Аракчеев!..
Голоса. Аракчеев! Аракчеев! Бегите!
Талызин. Господа, что вы? Бог с вами, какой Аракчеев? Это Пален – мы Палена ждем!
Голоса. Пален, Пален! Эк перетрусили!
Талызин (у двери). Кто там?
Голос (из-за двери). Да я же, я, Николай Зубов. Отпирайте, черт побери, ошалели, что ли?
Талызин отпирает. Входит Николай Зубов.
Талызин. Ну, батюшка, напугали.
Николай Зубов. А что?
Талызин. Думали, Аракчеев…
Николай Зубов. Типун вам на язык – зачем его поминаете к ночи?
Талызин. А вы где же, сударь, пропадали?
Николай Зубов. Болел.
Талызин. Животик тоже, как у братца?
Николай Зубов. Не живот, а черт.
Талызин. Черт? В каком же виде?
Николай Зубов. В виде генерала Аракчеева.
Талызин. Тьфу, скверность!
Николай Зубов. Да, сперва по ночам душил, а потом и днем являться стал: куда ни обернусь, все эта рожа паскудная, – торчит, будто бы, под боком да шепчет на ухо: «Поди, донеси, а то арестую». И такая на меня тоска напала, такая, братцы, тоска – ну, просто смерть! Пойду-ка, думаю, к знахарке: с уголька не спрыснет ли? Поутру сегодня ранешенько иду мимо Летнего сада, по набережной; темень, слякоть, склизко; на мостике Лебяжьем споткнулся, упал, едва ногу не вывихнул; ну, думаю, шабаш, тут меня Аракчеев и сцапает. Гляжу, – а на снегу образок лежит малюсенький, вот этот самый, – видите? Николай Угодник Мценский.
Титов. Удивительно!
Николай Зубов. Подобрал, перебежал по мосткам на Петербургскую к Спасу, отслужил молебен, да как запели: «Отче, святителю Николаю! моли Бога о нас», – так меня словно что осенило: ах, батюшки, думаю, да ведь это он сам святитель-то, ангел мой, благословил меня иконкою! И все как рукой сняло – ничего я теперь не боюсь и вы, братцы, не бойтесь – Никола вывезет!
Талызин. Никола-то Николою, а мы тут, ваше сиятельство, чуть не перессорились…
Талызин. А если отреченья государь не подпишет, так что делать?
Николай Зубов. Что делать? Убить как собаку – и кончено!
Голоса. Убить! Убить! Собаке собачья смерть! Смерть тирану!
Бибиков (в исступлении). Не ему одному, а всем! Пока не перережем их всех, не истребим гнездо проклятое, – не будет в России свободы!
Одни. Всех! Всех! Бить так бить!
Другие. Что вы, что вы, братцы!.. Бога побойтесь!
Николай Зубов. Небойсь, ребята, небойсь, – Никола вывезет!
Стук в дверь. Опять, как давеча, смятение.
Голоса. Аракчеев! Вот когда Аракчеев… Бегите! Бегите!
Талызин (у двери). Кто там?
Голос (из-за двери). Граф Пален.
Талызин отпирает дверь. Входит Пален.
Пален. Ну, что, господа, как у вас тут? Все ли готово?
Талызин. Все, ваше сиятельство! Только вот никак сговориться не можем.
Пален. Не говорить, а делать надо. Одно, друзья, помните: не разбивши яиц, не состряпаешь яичницы.
Татаринов. Это что же значит? А?
Скарятин. Яйца – головы царские, а яичница – революция, что ли?
Пален. Ну, господа, времени терять нечего – идем!
Голоса. Идем! Идем!
Пален. На два отряда разделимся: одни со мною, другие с князем Платоном…
Платон Зубов. Нет, граф, на меня не рассчитывайте.
Пален. Что такое?
Платон Зубов. Не могу – болен.
Пален. Что вы, что вы, Платон Александрович, батюшка, помилуйте, в последнюю минуту, – прескверная штука, не угодно ли стакан лафита.
Бенигсен. Не извольте беспокоиться, граф! Князь, правда, болен. Но это пройдет – у меня для него отличное средство… (Платону Зубову.) Ваше сиятельство, на два слова. (Палену.) А вы, граф, пока разделяйте отряды.
Бенигсен отводит Платона Зубова в сторону.
Пален. Господа, кому угодно со мною, сюда пожалуйте, направо, а прочие, с князем, – налево.
Все стоят, не двигаясь.
Пален. Ну, что же? Разделяйтесь… (Молчание.) А, понимаю… (Сам расставляет всех по очереди). Со мной – с князем, со мной – с князем.
Платон Зубов и Бенигсен – в стороне.
Платон Зубов. Что вам, сударь, угодно?
Бенигсен. А то что если вы…
Платон Зубов. Оставьте меня в покое!
Бенигсен. Если вы…
Платон Зубов. Убирайтесь к черту!
Бенигсен. Если вы сейчас не согласитесь идти с нами, я вас убью на месте.
Вынимает пистолет.
Платон Зубов. Что за шутки!
Бенигсен. А вот увидите, как шучу.
Взводит курок.
Платон Зубов. Перестаньте, перестаньте же, Леонтий Леонтьевич…
Бенигсен. Решать извольте, пока сосчитаю до трех. Раз – идете?
Платон Зубов. Послушайте…
Бенигсен. Два – идете?
Платон Зубов. Э, черт…
Бенигсен. Три.
Платон Зубов. Иду, иду.
Бенигсен. Ну, давно бы так. (Палену.) Князь идет – пилюли изрядно подействовали.
Пален. Ну, вот и прекрасно. Значит, все готово. Хозяин, шампанского! Выпьем – и с Богом.
Депрерадович. Ваше сиятельство, а как же мы в замок войдем?
Пален (указывая на Аргамакова). А вот Александр Васильич проведет – ему все ходы известны.
Аргамаков. От Летнего сада через канавку по малому подъемному мостику.
Яшвиль. А если не опустят?
Аргамаков. По команде моей, как плац-адъютанта замка, опустят.
Депрерадович. А потом?
Аргамаков. Потом через Воскресенские ворота, что у церкви, во двор и по витой лестнице прямо в переднюю к дверям спальни.
Яшвиль. Караула в передней много ли?
Аргамаков. Два камер-гусара.
Депрерадович. Из наших?
Аргамаков. Нет. Да с двумя-то справимся.
Денщики подают на подносах бокалы с шампанским.
Пален (подымая бокал). С новым государем императором Александром Павловичем. Ура!
Все. Ура! Ура!
Бенигсен (отводя Палена в сторону). Игра-то, кажется, не стоит свеч?
Пален. Почему?
Бенигсен. А потому, что с этими господами революции не сделаешь. Низложив тирана, только утвердим тиранство.
Пален. Ваше превосходительство, теперь поздно…
Бенигсен. Поздно, да, – или рано. А жаль. Ведь можно бы… Эх!.. Ну, да все равно. Le vin est tire, il faut le boire. Идемте.
Пален. Идемте, господа!
Голоса. Идем! Идем! Ура!
Талызин. Ваше сиятельство, как же так? – ведь мы ничего не решили…
Голоса. Довольно! Довольно! Идем! Ура!
Все уходят. Два денщика, старый – Кузьмич и молодой – Федя, гасят свечи, убирают со стола, сливают из бокалов остатки вина и пьют.
Федя. Дяденька, а дяденька, грех-то какой – ведь они его убьют?
Кузьмич. Убьют, Федя, не миновать, убьют.
Федя. Как же так, дяденька, а? Царя-то?.. Ах ты, Господи, Господи!
Кузьмич. Да что, брат, поделаешь? От судьбы не уйдешь: убили Алешеньку,[42] убили Иванушку,[43] убили Петеньку,[44] убьют и Павлушку. Выпьем-ка, Федя, за нового.
Федя. Выпьем, Кузьмич! А только как же так, а? И какой-то еще новый будет?
Кузьмич. Не лучше старого, чай. Да нам, что новый, что старый, все едино, – кто ни поп, тот и батька.
Федя поднимает с пола гитару, брошенную кн. Долгоруким, и, как бы о другом думая, тихонько перебирает струны. Кузьмич сперва тоже тихо, потом все громче подпевает.
Кузьмич.
Ах ты, сукин сын, Камаринский мужик,
Ты за что, про что калачницу убил?
Я за то, про то калачницу убил,
Что не с солию калачики пекла,
Не поджаристые.
Вторая картина
Комната княгини Анны Гагариной. Налево – дверь в спальню; в глубине – дверь на лестницу, ведущую в апартаменты государя. Направо – камин с огнем. В углу стенные часы. Ночь.
Павел и Анна.
Анна сидит в кресле у камина. Павел у ног Анны, положив голову на ее колени, дремлет.
Анна. Баю-баюшки-баю! Спи, Пaвлушка, спи, родненький!
Павел. Какие у тебя глазки ясные – точно два зеркальца – вижу в них все и себя вижу маленьким, маленьким… А знаешь, Аннушка, когда я так лежу головой на коленях твоих, то будто и вправду я маленький, и ты на руках меня держишь, баюкаешь…
Анна. Спи, маленький, спи, деточка!
Павел. Сплю, не сплю, а все что-то грезится давнее-давнее, детское, такое же маленькое, как вот в глазах твоих. Большое-то забудешь, а малое помнится. Бывало, за день обидит кто, ляжешь в постель, с головой одеялом укроешься и плачешь так сладко, как будто и рад, что обидели… Ты это знаешь, Аннушка?
Анна. Знаю, милый! Нет слаще тех слез – пусть бы, кажись, всегда обижали, только бы плакать так…
Павел. Вот, вот!.. А тебя кто обижал?
Анна. Мачеха.
