Теперь тоска
Ему почти отрадна и легка, —
Надеждой робкою она согрета.
Слова любви; он молит, ждет ответа,
Двух строк, хотя б упрека, и не лень
Ему на почту бегать каждый день.
XXV
Закрыв глаза, он шорох платья слышит
И милый, нежный голос. Чуть звонок,
В прихожую летит он на порог:
«Не почтальон ли?» Пятый раз ей пишет, —
Ответа нет. Он больше ждать не мог…
В душе росло безумное волненье —
То детский страх, то радость, то мученье.
XXVI
Он старое письмо хранил. В тоске —
То был последний луч его надежды.
В записке Веры, в желтом лоскутке,
Как в бедном увядающем цветке,
Ее духов; и весь он трепетал,
Когда тот запах с жадностью вдыхал.
ХХVII
Ответа нет как нет. Ужель не будет?
Ужель захочет Вера отомстить
И оттолкнет его? Ужель забудет?
Забыть нельзя… А он… ведь мог забыть!..
О, только бы позволила любить
Безмолвно, трепетно. Во мраке ночи
Он видит чьи-то горестные очи,
XXVIII
И все над ним летают в тишине
Какие-то мучительные звуки:
«Сережа, я больна… скорей ко мне!..»
Она зовет, протягивает руки, —
Он это знает, чувствует во сне…
В слезах проснется, смотрит: тьма ночная.
И он один, и мучит мысль иная:
XXIX
«Что, если Вера вовсе не больна,
И даже весела, и все забыла?
Приеду я некстати, и она
Промолвит мне, досадою полна:
„Ведь я писала вам, что разлюбила!..“»
От этих дум сошел бы он с ума,
Когда б, бедняга, наконец письма
ХХХ
Не получил. Писала мать из Крыма:
Опасно Верочка больна. Врачей
Пугает грусть ее. Необъяснима
Болезнь; и мать просила, чтоб Сергей
Приехал к ним, хоть на немного дней.
Он понял все: от горя умирая,
Она рвала все письма, не читая —
XXXI
Из гордости!.. И вот три дня подряд
Сергей на поезде курьерском скачет.
И по ночам, когда в вагон спять,
Он, на диване прикорнув, объят
Безвыходной тоской, тихонько плачет.
Очнувшись вдруг в возке на лошадях,
В унылых севастопольских степях,
ХХХII
Он видит: мечется седая вьюга.
Но только что чрез горный перевал
Байдарские ворота миновал, —
Пахнуло теплое дыханье юга;
В воротах снежный прах еще летал,
А там, у моря, солнце уж пригрело
Подснежник трепетный с головкой белой.
XXXIII
Весна! И он взглянул с обрыва вниз:
Там лавр, олива, стройный кипарис,
И тихо плещет море голубое,
И под январским солнцем вознеслись
Дворцы Алупки в сладостном покое,
Внимая вечно ропщущим волнам,
И наш герой подумал: «Вера там!»
XXXIV
Над морем, в темной роще — домик белый…
Он — на крыльцо. Еще в последний раз
Помедлил: «Неужель теперь, тотчас?..»
И сердце сжалось. В дверь рукой несмелой
Стучит; вошел, не поднимая глаз…
В прихожей — мать. Пред ней, как виноватый,
Сергей стоял, смущением объятый…
XXXV
Потом он только помнит чей-то лик
В подушке… свет сквозь спущенные шторы,
Лекарства душный запах… слабый крик:
«Сережа!..» — счастьем вспыхнувшие взоры…
«Она!..» — узнал он, бросился, приник…
«Голубчик!..» — голову ему руками
Обняв, как мать, прижавшись к ней губами,
XXXVI
Шептала Вера: «О, побудь со мною
Вот так, еще минутку, бедный мой,
Хороший мальчик!..» — и его жалела, —
Простила все и волосы рукой
Тихонько гладила… но ослабела,
Сомкнулись очи, замерли слова,
Упала на подушки голова.
ХХХVII
В ее чертах искал он Веры прежней…
Все, все, что было с ней, он понял вдруг,
Прочел всю повесть гордых, тайных мук…
Чем дольше смотрит он, тем безнадежней
Его тоска. Из жалких, слабых рук
Она его руки не выпускала:
«Теперь мне так легко, легко!.. Я знала,
XXXVIII
Что ты придешь когда-нибудь ко мне…
Все время я томилась одиноко,
Как будто в темной, страшной глубине,
Где холодно и душно, как на дне
Пруда… а ты был там, где солнце… так далеко;
Но первый луч мне в сердце горячо
Проник, и хочется еще, еще…
XXXIX
О, разве мог покинуть ты родную?!
Ты — мой. Одна я в жизни у тебя,
Не выдумаешь деточку другую,
Как ни старайся!.. Прежде для себя
Любило сердце, мучилось, любя;
Теперь ты мне, как я сама, — и сила
Любви навеки гордость победила…»
ХL
Они твердят: «Люблю», душой, умом
Все глубже, глубже входят в это слово,
Уж больше, кажется, нельзя, — потом
Нежданный смысл в нем открывают снова,
Опять «люблю», хотят исчезнуть в нем,
И чувству нет границ, и манят бездной
Слова любви, как тайны ночи звездной.
XLI
А дни проходят. Миндали в садах
Покрылись цветом розовым. В горах
Растаял снег. Больная солнцу рада.
Надежда робко светится в очах:
Так вспыхивает бледная лампада
Пред тем, чтобы потухнут в вечной мгле.
Зазеленели травы на Яйле,
XLII
Дымились тучи на скалах Ай-Петри.
В сыром овраге желтый анемон
Уж распустился, воздух напоен
Весной, и запах моря — в теплом ветре.
Перенесли больную на балкон.
Она за белым парусом следила
Вдали… Потом, вздохнув, чело склонила:
ХLIII
«Как хочется мне жить!..» Сергей цветов
Принес, и Вера с жадностью дышала
Благоуханьем свежих лепестков
И прятала лицо в них, и шептала:
«Как хорошо!..» Он плакать был готов:
Бескровный лик ее так худ и жалок
Среди росой обрызганных фиалок.
XLIV
Однажды у окна они вдвоем
Сидели в тихий вечер. Огоньком
Дрожал маяк на темном Ай-Тодоре,
И в лунном свете, мягком, золотом,
Едва дышало трепетное море,
И лишь одна горела над землей
Звезда, непобежденная луной.
XLV
Он ей шептал: «Нам больше слов не надо.
То вечное, что светится в лучах
Далеких звезд — и у тебя в очах
Горит и веет в душу мне отрадой,
Блаженства нет вне нас, оно — в сердцах,
Нельзя достичь его, понять лишь можно, —
Все остальное призрачно и ложно.
XLVI
Бывало, в детстве молишься порой,
И вдруг, о чем молился, позабудешь,
Лишь чувствуешь младенческой душой,
Что близко Бог, что Боженька с тобой,
Вот тут, сейчас, и если добрым будешь,
Он не уйдет: так и теперь — в моей
Душе покой и счастье детских дней»…
XLVII
Они умолкли. Тишина царила.
И только сердце билось; и за них,
О чем они молчали, говорила
Природа вечным шумом волн морских,
Мерцаньем звезд… И Божий мир затих,
Чтобы внимать, как там в ночном просторе,
Про их любовь немолчно пело море.
XLVIII
«Прошу тебя, Сережа, об одном, —
Однажды, подозвав его с улыбкой,
Она сказала, — помни, я во всем
Сама виновна. Не считай ошибкой
Того, что было, и себя ни в чем
Не обвиняй: я писем не читала, —
Из гордости любовь я заглушала.
XLIX
Во мне самой — причина мук и зла,
Твоя любовь лишь счастье мне дала;
Я снова бы как прежде полюбила,
И если б прошлое вернуть могла,
Я ничего бы в нем не изменила.
О, что бы ни случилось, знай, Сергей,
Что нет раскаянья в душе моей!..
L
Я испытала радостей так много,
И каждый взор твой в прошлом сердцу мил;
Я не хотела б, чтоб меня любил
Ты по-другому, — нет!.. Прошу у Бога,
Чтоб Он тебя за все вознаградил, —
За все, что ты мне дал, — и вечно, всюду
Твою любовь благословлять я буду!»
LI
Увы! то был последний разговор,
И ей все хуже делалось с тех пор.
Предчувствуя, что уж близка могила,
Вперив на друга долгий, долгий взор,
Больная ничего не говорила,
Как будто с ним прощалась, и порой
Качал в тревоге доктор головой.
LII
Меж тем вставало в памяти Сергея
Все прошлое; он позабыть не мог,
Как был тщеславен, мелочен, жесток,
Как сам разрушил счастье, не жалея.
Припоминал он звонкий голосок
И смех ее, и блещущие глазки,
И нежность первой, трогательной ласки,
LIII
Боржомский парк, любимую скамью,
В сосновой роще милую тропинку…
Давно, давно… то было, как в раю!..
Чтоб искупить одну ее слезинку,
Чтоб видеть Веру прежнюю свою,
Он отдал бы всю жизнь. Но нет возврата!..
И вечной тьмой душа его объята.
LIV
Он раз проснулся ночью. Отчего —
И сам не знал; как будто до него
Коснулось что-то. В комнате соседней
Все замерло… Не слышно ничего…
Но сердцем понял он, что час последний
Был близок… К Bеpе бросился: она
Лежала неподвижна и бледна.
LV
Он увидал, что больше нет надежды.
Чуть слышался дыханья слабый звук,
И тихо, тихо приподнялись вежды;
В очах — не смутный бред, не ужас мук, —
В них мысль, почти сознательный испуг…
Тихонько мать заплакала… сиделка
Перекрестилась… Часовая стрелка
LVI
Показывала три… и за стеной
Сверчок был слышен в тишине ночной.
Вдруг Вера прошептала: «Там… смотрите!
Вот там… все ближе, ближе… Боже мой!..
Ко мне, Сережа, мама… защитите!..»
И, задыхаясь, думает Сергей
И просит Бога: «Только б поскорей!»
LVII
Он на колени стал, изнемогая.
Мать подошла, и, полная тоской,
Вся бледная, но тихая, простая,
Она его жалеет: «Бедный мой
Сережа!» — гладит волосы рукой
И плачет с ним, и он, внимая звуку
Простых речей, целует эту руку.
LVIII
К рассвету Вере стало легче. Страх
Совсем исчез. Но не было в чертах
Уж ничего земного: в них другое —
Великое, спокойное, чужое.
Он отблеска любви искал в очах;
Она смотрела пристально, глубоко,
Но как-то странно, словно издалёка.
LIX
С восходом солнца Вера умерла,
Все так же безмятежна и светла;
Когда прильнул дрожащими губами
Сережа к бледной ручке со слезами,
Уж холодна, как лед, она была…
Ее в уста целуя на прощанье,
Тихонько мать сказала: «До свиданья».
LX
Он выбежал из комнаты… Меж скал
Шумела и металась. Он не знал,
Что с ним и где он… Разум потухал…
Порой хотелось отомстить кому-то
И громко, громко закричать, проклясть
Какую-то бессмысленную власть,
LXI
Людей гнетущую… Он думал: «Боже,
Ведь я люблю, люблю еще сильней!..
О, где она?.. Люблю кого?.. Кого же?..»
Что нет ее, не мог понять Сергей, —
Так чувствовал он связь живую с ней.
Он углублялся в скорбь, ее измерить
Хотел умом, но в смерть не мог поверить,
LХII
Не мог… и даже мысль, что Веры нет,
В сознанье не входила… Мягкий свет
Упал из туч разорванных на море,
Затрепетало, засмеялось… Горе
Затихло в нем. Он вдруг отдался весь
Нахлынувшему чувству: «Bера здесь!»
LXIII
Не в душной, темной комнате, а в лоне
Природы вечной, в шорохе листа,
В лучах, в дыханье ветра, в небосклоне
Душа ее незримо разлита,
Как мысль, как свет, как жизнь и красота!
Его любовь росла, росла без меры,
И все ясней, понятней близость Веры.
LXIV
И каждый вздох волны, былинки трепет, —
Все, все слилось в один любовный лепет,
В одну живую ласку: «Это — я,
Всегда с тобою деточка твоя!..»
Он отвечал, от счастия рыдая:
«Я слышу, слышу, милая, родная!»
LХV
Что было с ним, он сам понять не мог.
Перед лицом пустыни молчаливой,
Меж скал, у волн шумящих, одинок,
Колена преклонил он на песок,
Подняв сквозь слезы к небу взор счастливый.
«Отец небесный мой…» — шептал Сергей
Забытую молитву детских дней.
LXVI
Она — в гробу. Вокруг цветы живые.
Открыты окна: падают лучи
Весенние на ризы золотые,
На дым кадил, на серебро парчи…
И тускло пламя восковой свечи.
А голубое море ярко блещет,
Смеется, дышит, пеной волн трепещет.
LXVII
Среди подснежников, фиалок, роз,
Как будто спит она… и прядь волос
Колеблет ветерок… и слышно пенье:
«Рабу усопшую прими в селенья
Блаженные, Господь, где нет ни слез,
Ни воздыханья, ни земной печали…»
Слова святые радостью звучали
LXVIII
И прямо к небу уносился дым
Кадил звенящих, легкий и прозрачный.
Сергей взглянул, — она была пред ним,
Как будто пред избранником своим
Невеста юная в одежде брачной.
И с ней тогда он заключил союз
Ненарушимых клятв и вечных уз…
LXIX
И сделалась любовь великой силой,
Всю жизнь согрела теплотой своей, —
Он чувствовал, что не изменит ей.
И многому страданье научило:
Он стал сердечней, проще и добрей.
Урок судьбы прошел ему недаром, —
Сергей под первым жизненным ударом
LХХ
Окреп душой. И Вера с ним была —
Всегда, везде, ревниво берегла,
Как будто бы следила нежным взором.
И с милой тенью связан договором,
Сергей не смел, не мог бы сделать зла,
Мучительно боясь ее обидеть,
LXXI
В большой аудитории шумит
Толпа студентов… Сквозь морозный иней
Дерев развесистых в окно глядит
С далекою звездою вечер синий.
Уж с легким шумом в лампах газ горит…
Вошел профессор молодой — и волны
Толпы затихли… Все
