ответ народу
На восторженные крики
В самом сердце скал гранитных
1891
ВЕЗУВИЙ
Глубоко тонуть ноги в теплом пепле,
И ослепительно, как будто солнцем
Озарена, желтеет сера. К бездне
Я подошел и в кратер заглянул:
Горячий пар клубами вырывался…
Послышались тяжелые удары,
Подземный гром и гул, и клокотанье…
Сверкнул огонь!..
Великий Хаос, Праотец вселенной!
Я счастлив тем, что нет в душе смиренья
Перед тобой, слепая власть природы!..
Меня стереть с лица земли ты можешь,
Но все твое могущество — ничто
Перед одной непобедимой искрой,
Назло богам зажженной Прометеем
В моем свободном сердце!..
Я здесь стою, никем не побежденный,
И, к небесам подняв чело,
Тебя ногами попираю,
О древний Хаос, Праотец вселенной!
1891
ПОМПЕЯ
I
Беспечный жил народ в счастливом городке:
Любил он красоту и дольней жизни сладость;
Была в его душе младенческая радость.
Венчанный гроздьями и с чашею в руке,
Смеялся медный фавн, и украшали стену
То хороводы муз, то пляшущий кентавр.
В те дни умели жить и жизни знали цену:
Пенатов бронзовых скрывал поникший лавр.
В уютных домиках все радовало чувство.
Начертан был рукой художника узор
Домашней утвари и кухонных амфор;
У древних даже в том — великое искусство,
Как столик мраморный поддерживает Гриф
Когтистой лапою, свой острый клюв склонив,
Их бани вознеслись, как царские чертоги,
Во храмах мирные, смеющиеся боги
Взирают на толпу, и приглашает всех
К беспечной радости их благодатный смех.
Здесь даже в смерти нет ни страха, ни печали:
Под кипарисами могильный барельеф
Изображает нимф и хоры сельских дев,
И радость буйную священных вакханалий.
И надо всем — твоя приветная краса,
Воздушно-голубой залив Партенопеи!
И дым Beзyвия над кровлями Помпеи,
Нестрашный никому, восходит в небеса,
Подобный облаку, и розовый, и нежный,
Блистая на заре улыбкой безмятежной.
II
Но смерть и к ним пришла; под огненным дождем,
На город падавшим, под грозной тучей пепла
Толпа от ужаса безумного ослепла:
Отрады человек не находил ни в чем.
Теряя с жизнью все, в своих богов не веря,
Он молча умирал, беспомощнее зверя.
Подножья идолов он с воплем обнимал,
Но Олимпийский бог, блаженный и прекрасный,
Облитый заревом, с улыбкой безучастной
На мраморном лице, моленьям не внимал.
И гибло жалкое, беспомощное племя:
Торжествовала смерть, остановилось время,
Умолк последний крик… И лишь один горит
Везувий в черной мгле, как факел Евменид.
III
Над городом века неслышно протекли,
И царства рушились; но пеплом сохраненный,
Доныне он лежит, как труп непогребенный,
Среди безрадостной и выжженной земли.
Кругом — последнего мгновенья ужас вечный, —
В низверженных богах с улыбкой их беспечной,
В остатках от одежд, от хлеба и плодов,
В безмолвных комнатах и опустелых лавках
И даже в ларчике с флаконом для духов,
В коробочке румян, в запястьях и булавках;
Как будто бы вчера прорыт глубокий след
Тяжелым колесом повозок нагруженных,
Как будто мрамор бань был только что согрет
Прикосновеньем тел, елеем умащенных.
Воздушнее мечты — картины на стене:
Тритон на водяном чешуйчатом коне,
И в ризах веющих божественные Музы;
Здесь все кругом полно могильной красоты,
Не мертвой, не живой, но вечной, как Медузы
Окаменелые от ужаса черты…
…………………………………………………
А в голубых волнах белеют паруса,
И дым Beзyвия, красою безмятежной
Блистая на заре, восходит в небеса
Подобный облаку, и розовый, и нежный…
1891
ТИБУР
Тибур, Тибур, зеленый многоструйный,
Священные руины, водопады,
Ревущие в скалах волною буйной,
Нептунов грот, исполненный прохлады,
И радуги на солнце — в легкой пыли
Шумящих вод, дыханье белых лилий
И сосен южных плоские вершины,
А там вдали, в сияющем просторе —
Великий Рим и светлые равнины,
Волнистые, похожие на море…
О древнее жилище Мецената,
Как жалобной мелодией, невольно
О прежних днях душа тоской объята!..
Мне Рима жаль, мне радостно и больно…
В раздумии пред виллой Марка Брута
Стою в тиши заветного приюта,
Где горевал о гибнущем народе,
О древности великой и свободе
Убийца твой, о Цезарь Bceмoгущий!..
А рядом здесь, под миртовою кущей
Еще звучит, полна любовной неги,
Гармония Тибулловых элегий…
Благослови, о странник, эти воды,
И влажные, таинственные своды,
Жилище нимф и Рима прах священный…
Тибур, Тибур, о край благословенный!..
1891
Рим
«ADDIO, NAPOLI»
Слабеет моря гул прощальный,
Как сонный шепот Нереид,
«Addio, Napoli» звучит…
Как тихий жертвенник, дымится
Везувий в светлой вышине,
Огонь краснеет при луне,
И белый дым над ним клубится…
Мне бесконечно дорога
Земля твоих цветущих склонов,
Сорренто с рощами лимонов,
О, золотые берега!..
Прохлада гротов — в полдень жаркий,
Где голубым огнем горит
Где камни скрыл подводный мох,
Где днем и ночью Океана
В глубокой бездне слышен вздох,
Подобный музыке органа.
И в том, как шепчется трава,
И в том, как плачет непогода,
Хотел подслушать я, Природа,
Твои сердечные слова!
Искал я в ропоте потоков,
Искал в тиши твоих ночей
Еще не понятых намеков,
Твоей души, твоих речей…
Теперь ты кажешься мне сказкой,
Сорренто! Север впереди…
Но шепчет Юг с последней лаской:
«Не уходи, не уходи!»
Слабеет моря гул прощальный,
Как сонный шепот Нереид,
«Addio, Napoli» звучит…
1891
Неаполь
ВОЗВРАЩЕНИЕ
О, березы, даль немая,
Грустные поля…
Это ты, — моя родная,
Бедная земля!
Непокорный сын к чужбине,
К воле я ушел,
Но и там в моей кручине
Я тебя нашел.
Там у моря голубого,
У чужих людей
Полюбил тебя я снова
И еще сильней.
Нет! Не может об отчизне
Теплый вечер догорает
Полный тихих грез,
Но заря не умирает
Меж ветвей берез.
Я умру, как жил,
Только б знать, что не напрасно
Я тебя любил!
1891
СЕМЕЙНАЯ ИДИЛЛИЯ
I. ВСТУПЛЕНИЕ
Ужель нельзя писать, забыв хотя на миг
Про то, как пишутся новеллы и романы,
Отвергнув, наконец, условные обманы
Ненужных вымыслов и спутанных интриг?
Ужель изобразить мне легче смерть и муку
Героев, гибнущих в невиданном бою,
Чем разговор с женой и комнату мою,
Унылый вид в окно и будничную скуку?
А между тем из них, из этих мелочей,
Забытых книгами и слишком некрасивых,
Чтоб их рассказывать в строфах красноречивых,
Слагается вся жизнь, простая жизнь людей.
И мысль одна давно мне не дает покоя:
Нельзя ли без интриг, без драмы, без героя
Перенести в рассказ из жизни целиком
Тот маленький мирок, с которым я знаком?
Мне было жаль срывать живой и благовонный
Цветок, чтоб положить в гербарий запыленный;
Из недр родных полей заботливой рукой
Я вырежу его с дрожащими листами —
Таким, каков он есть — с пахучею землей,
И каплями росы, и влажными корнями…
II. НА ДАЧЕ ПОД МОСКВОЮ
Бранят наш Петербург, наш Север, а меж тем
Что может быть скучней деревни подмосковной!
Страна фабричная: я сам не знаю, чем
Мне здесь противно все, — уныло, плоско, ровно…
Сквозь вырубленный лес, среди бесплодных нив,
По рельсам блещущим гремит локомотив.
А в селах — кабаки, огромные заводы,
Рабочий пьяный люд: здесь больше нет природы.
И вечно к небесам возносятся клубы
Фабричной копоти, и силуэт трубы,
Царящий надо всем, мне портит голубую
Таинственную даль, печальную, родную…
Должно быть, этот край недаром угнетал
Наш современный бог, могучий капитал!
А между тем и здесь, в прогулке одинокой,
Зайдешь, бывало, в глушь: кругом лесная мгла,
Зеленый мох, грибы, мохнатая пчела,
А небо меж ветвей так ясно, так глубоко,
Что чувствуешь себя от всех людей вдали,
В деревне под Москвой, как на краю земли.
Довольно двух иль трех деревьев, чтоб понятной
Нам сделалась вся жизнь природы необъятной:
Так двух иль трех людей довольно, чтоб познать
Все бездны темные души, весь мир сердечный
С его поэзией, любовью бесконечной
И всем, чего нельзя словами рассказать…
III. БАБУШКА
Но приступить давно пора к моей задаче.
Хотел я описать, без вымысла, одну
Семью, с которой жил я некогда на даче,
В деревне под Москвой. Я с бабушки начну.
Когда-то и она хозяйкой домовитой
И матерью была, и любящей женой;
Теперь, чужая всем, она в семье родной,
Как призрак дней былых, живет почти забытой.
Есть что-то строгое в чертах, как будто след
Невзгод пережитых; она одета просто;
Согнувшись, сгорбившись — почти такого роста,
Как внучка младшая — одиннадцати лет,
Не помнит бабушка, что было с ней — ни муки,
Ни радости: она как в полусне живет.
Сидит на сундучке и целый день от скуки
Ест кашку манную да чай в прикуску пьет;
Порой по комнатам чего-то ищет, бродит,
Храня заботливый и недовольный вид,
И, думая, что в дверь отворенную входит,
У отпертых шкафов задумчиво стоит.
«Куда вы, бабушка?» — кричат ей, но слепая
Предмет ощупает тихонько, не спеша,
Потом уйдет, вздохнув, платок перебирая
Худыми пальцами и туфлями шурша.
И пахнет табачком от кацавейки длинной,
От рук морщинистых, — так пахнет иногда
В шкатулках дедовских, где многие года
Таится аромат под крышкою старинной…
Порою бедная, подняв упорный взгляд,
Речам живых людей с усильем долго внемлет,
Ей хочется понять, но скажет невпопад
И вновь беззубым ртом жует и будто дремлет.
Как малое дитя, она глядит на всех
С недоумением и робостью послушной,
И у нее такой бессильный, добрый смех,
Просящий жалости, как будто простодушно
Старушка над собой смеется, и порой
Я думаю: зачем жила она, любила,
Страдала? Где же цель всей жизни прожитой?
И вот, что всех нас ждет, а впереди — могила.
Осталось ей одно: с корзинкою грибов,
Бывало, девочки усталые вернутся,
«Где, родненькие, где?..» — на звук их голосов
Слепая ощупью бредет. Они смеются,
Обняв ее… Едва их голос прозвенел,
Старушка ожила, и взор не так печален,
Как будто золотой луч солнца заблестел
На сумрачных камнях покинутых развалин…
В слепые бедные глаза, в беззубый рот
Губами свежими ее целуют внучки, —
Веселью нет конца, — и маленькие ручки
В дрожащую ладонь, смеясь, она берет.
И рядом с желтою, пергаментною кожей
Поблекшего лица лукавый блеск в очах,
И смех, и ямочки на розовых щеках
Мне кажутся еще прекрасней и моложе.
И кротко светится бессмертная любовь
В глазах у бабушки. Так вот — чего могила
У нас не может взять!.. И мне понятно вновь,
Зачем она жила, зачем она любила.
IV. ТЕТЯ НАДЯ
А все же бабушка от внучек далека,
И смотрят девочки на бедную старушку
Так снисходительно, немного свысока,
Как на старинную, любимую игрушку.
Душою близкий к ней и преданный навек
Остался на земле один лишь человек —
То тетя Надя, дочь старушки…
……………………………………………
Говорят,
Она красавицей была. Теперь некстати
Еще кокетлива; в дырявых башмаках
И с заспанным лицом, и скукою в глазах,
Всегда растрепана, в замаранном халате,
Она по комнатам блуждает. В пустоте,
В которой жизнь ее проходит, сплетни с прачкой,
Забота, чтоб вскипел кофейник на плите,
Прогулка в лавочку за нитками, за пачкой
Каких-то пуговок, пасьянс, потом еда,
И сон, и штопанье чулок, — вот все занятья.
И так влачит она недели и года…
Порою шьет она причудливые платья
Из кружев, пышных лент и ярких лоскутков —
Приманка жалкая, соблазн для женихов.
А чаще попросту, сложив покорно руки,
На крышу, на ворон глядит в окно от скуки
И только медленно, зевая, крестит рот.
А рядом, на софе, лежит сибирский кот —
Пушистый, с нежными прозрачными глазами,
Как изумруд — но злой и с острыми когтями.
Лампадка теплится пред образом в тиши…
Так много лет втроем вдали от мира жили
Старушка, серый кот и тетя. В нем души
Они не чаяли, но, верно, обкормили
Любимца жирного, и бедный кот издох.
Все счастье тетеньки его последний вздох
Унес навек. С тех пор пустая жизнь без дела
Еще печальнее. Но я подметить мог
И в ней один святой, заветный уголок:
Холодная ко всем, любовью без предела,
Ревнивой, женскою она любила мать;
И днем, и ночью с ней, — умела разговором,
Картинкой, лакомством иль просто нежным взором
Старушку, как дитя больное, утешать.
И кто бы ни дерзнул обмолвиться намеком,
Что память бабушки слабеет, в тот же миг
Вся вспыхнет тетенька, и нет конца упрекам,
Уйдет из комнаты, поднимет шум и крик, —
Ей верить хочется, что бабушка такая,
Как все, и умная, и даже не слепая.
Старушка для нее — не призрак дней былых,
Как для семьи, а друг — живой среди живых.
Два бедных существа, отживших, одиноких,
Не нужных никому и
