не знаю, —
Только знаю, что люблю.
1914
«Пусть же дьявол ликует…»
Пусть же дьявол ликует,
Как еще никогда;
И пылает вражда;
Пусть любовь холодеет,
Каменеют сердца, —
Кто любить еще смеет,
Тот люби до конца.
<1915>
ИЗ ДНЕВНИКА
1
Но так устало, так устало,
Что вот на все душа готова,
И я судьбу благословлю
За то, что я страдаю снова,
За то, что снова я люблю.
2
Мне жаль, что жизнь твоя бесследной
И мимолетней сна пройдет
И что заря любви последней
Над жизнью темной не блеснет;
Твои опущенные веки
И не узнаешь ты вовеки,
3
Суждены пути нам розные, —
Не сойдемся никогда.
От былого годы грозные
Не оставят и следа.
Но того, что сердцу радостно,
Быть любимым как ни сладостно
Все же сладостней любить.
4
Как мухи белые, летали,
Уже цветы мои увяли,
И умер, умер Адонис…
И в черной стуже ноября
О светлом боге я тоскую
И с тайной нежностью целую
5
В душе моей покой,
И тихо сердце радо,
Что я опять с тобой.
О большем не молю.
Как тихо сердце радо,
Как просто я люблю!
6
Моей любви святая сила
Тебя навеки оградила;
Мое спокойно торжество,
И так, как ты меня любила,
Ты не полюбишь никого.
7
— Кто ты? Друг? — Не друг. — А кто же?
Дальше всех и всех дороже —
Наш чертог во мраке светит,
Ризу брачную готовь:
На пороге смерти встретит
Нас Бессмертная Любовь.
8
Я край одежд Твоих лобзаю,
Но не дерзаю, не дерзаю
Тебя по имени назвать.
И пусть над жадною пучиной
Разбита утлая ладья, —
Моя любовь — Тебе Единой,
Тебе Единой — песнь моя!
1915
КАССАНДРА
Испепелил, Святая Дева,
Тебя напрасный Фэбов жар;
Был даром божеского гнева
Тебе предзнанья грозный дар.
Ты видела в нетщетном страхе,
Как вьется роковая нить;
Ты знала все, но пальцев пряхи
Ты не могла остановить.
Провыла псица Аполлона:
«Огонь и меч!» — народ не внял,
Кассандру поздно оправдал.
Ты знала путь к заветным срокам,
И в блеске дня ты зрела ночь.
Но мщение судеб пророкам:
<1922>
ВЕЧЕРНЯЯ ПЕСНЬ
Склоняется солнце, кончается путь;
Ночлег недалеко — пора отдохнуть.
Хвала Тебе, Господи! Все, что Ты дал,
Я принял смиренно, — любил и страдал.
Страдать и любить я готов до конца
И знать, что за подвиг не будет венца.
Но жизнь непонятна, а смерть так проста;
Закройтесь же, очи, сомкнитесь, уста!
Не слаще ли сладкой надежды земной —
Прости меня, Господи! — вечный покой?
<1923>
ПЕСНЬ ПАРОК Из «Ифигении» Гете
«О, смертное племя,
Бессмертных страшись!
Бразды они держат
В предвечной деснице,
И делают боги
С людьми, что хотят.
Кто ими возвышен,
Тот бойся их дважды!
На скалах и тучах
Расставлены стулья
У трапез златых.
Подъемлется распря —
И падают гости
С бесчестьем и срамом
В ночные глубины,
И, скованы мраком,
Вотще правосудья
Невинные ждут.
А боги пируют,
В веселии вечном,
У трапез златых;
С вершин на вершину
Ступают чрез бездны, —
И к ним из ущелий
Дыханье титанов,
Задушенных в безднах,
Восходит туманом,
Как жертвенный дым.
Они отвращают
От целых родов,
И вновь повторенный
Лик деда во внуках,
Узнать не хотят».
Так пели три Парки.
В подземной пещере,
Той песне внимая
И думая думу
О детях и внуках,
Качал головой.
<1924>
ЦАРСКОСЕЛЬСКИЙ БАРЕЛЬЕФ
Памяти В. А. Жуковского
Euridicen toto referebant flumine ripae
Vergilii, Georg. IV [5]
Шел, возвращаясь из ада, Орфей со своей Евридикой.
Все миновали преграды, и только на самом пороге
Остановился и, клятву забыв, на нее оглянулся,
Светом уже озаренную. «Горе! — она возопила. —
Горе! Какое безумье тебя и меня погубило!
Неумолимая участь обратно меня отзывает,
Друг мой, прости же навеки! Дремой затуманились очи,
И от тебя уношусь я, объятая тьмой бесконечной,
Слабые руки к тебе я — уже не твоя — простираю!»
Так простонала и дымом растаяла в воздухе легком.
Ловит он тень ее, с ней говорит, но ее уж не видит…
Там на высокой скале у пустынного Стримона плачет
Горький певец, изливая печаль свою в хладных пещерах,
И укрощаются звери, и дубы сдвигаются песнью.
Так Филомела в тени сребролистого тополя плачет,
Если птенцов из гнезда ее пахарь жестокий похитит;
Плачет она по ночам, повторяя унылую песню,
И наполняет стенящею жалобой темные дали…
Раз он любил — и уже никогда никого не полюбит;
В льдистой пустыне Рифеевой, в вечных снегах Танаиса,
В полночи Гиперборейской певец одинокий блуждает,
Тщетную милость Аида клянет и зовет Евридику…
Презрены им Киконийские жены, но отомстили:
В таинствах Вакха ночных, в исступленьях святых
растерзали
Юное тело и по полю члены его разметали,
Голову жалкую волны глубокого Эбра катили,
А замирающий голос все еще звал Евридику.
«О, Евридика!» — душа его повторяла и в смерти,
И отзывалося эхо в прибрежных скалах: «Евридика!»
<1924>
ПСАЛОМ ЦАРЯ АХЕНАТОНА
Чудно явленье твое на востоке,
Жизненачальник Атон!
Когда восходишь ты на краю небес,
То наполняешь землю красотой твоей.
Ты прекрасен, велик, лучезарен, высок!
Всю тварь обнимают лучи твои,
Всех живых пленил ты в свой плен —
Заключил в узы любви.
Ты далек, но лучи твои близко;
Шествуешь в небе, но день — твой след на земле.
Когда же почиешь на западе —
Люди лежат во тьме, как мертвые;
Очи закрыты, головы закутаны;
Из-под головы у них крадут — не слышат во сне.
Всякий лев выходит из логова,
Из норы выползает всякая гадина:
Воздремал Творец, и безглагольна тварь.
Ты восходишь — земля просвещается;
Посылаешь лучи твои — мрак бежит.
Люди встают, омывают члены свои,
Облекаются в ризы свои.
Воздевают руки, молятся;
И выходит человек на работу свою.
Всякий скот пасется на пастбище,
Птицы порхают над гнездами,
Подымают крылья, как длани манящие;
Всякий ягненок прыгает,
Всякая мошка кружится:
Жизнью твоей оживают, Господи!
Лодки плывут вверх и вниз по реке;
Все пути тобой открываются.
Рыбы пляшут в воде пред лицом твоим;
Проникают лучи твои в сердце морей.
Ты образуешь зародыш в теле жены,
В теле мужа семя творишь.
Сохраняешь дитя во чреве матери,
Утешаешь его, чтоб не плакало,
Прежде чем его утешит мать.
Шевелится ли птенчик в яйце своем —
Ты даешь ему дыхание
И силу разбить скорлупу.
Выходит он из яйца, шатается,
А голосом своим уже зовет тебя.
Как многочисленны дела твои, Господи,
Как сокровенны, Единый, Ему же нет равного!
Создал ты землю по сердцу твоему,
Когда никого с тобой не было в вечности;
И человеков создал, и скотов полевых,
И ходячее на ногах по земле,
И парящее на крыльях в воздухе.
Создал Сирию, Нубию, а также Египет.
Каждый народ утвердил ты в земле его,
Каждому все сотворил на потребу,
Меру жизни и пищу отмерил им,
Разделил племена их по говору,
И по цвету лица, и по образу.
Нил извел ты из мира подземного,
Да насытишь благами людей твоих;
Нил другой сотворил ты на тверди небес,
Чтобы воды его низвергались дождем,
Напояли диких зверей на горах
И поля и луга орошали.
Как велики дела твои, Господи!
Нил небесный ты дал чужеземцам,
Нил подземный — египтянам.
Кормишь всякий злак, как дитя свое.
Времена года ты создал для тварей своих:
Зиму — да прохлаждаются,
Создал небеса далекие,
Дабы созерцать из них всю тварь свою.
Приходишь, уходишь, возвращаешься
И творишь из себя, из Единого,
Тысячи тысяч образов:
Племена, города и селенья,
И поля, и дороги, и реки, —
Видят все вечное солнце твое.
Твой восход — им жизнь, твой закат — им смерть.
Когда полагал основание земли,
Открыл ты мне волю свою,
Сыну своему, вечно сущему, от Отца исходящему…
И никто тебя не знает,
Знаю только я, твой сын,
Ахенатон Уаэнра!
Радость-Солнца, Сын-солнца-единственный!
<1926>
«Плавает лебедь в воде замерзающей…»
Плавает лебедь в воде замерзающей,
Но уже с трудом;
Скоро сожмет ее лед мерцающий
Мертвым кольцом.
Выйдет на лед птица белая,
Глупая, бедная,
Не умеет ходить.
А звездная тайна полночная,
Как улыбка моя.
И падает лебедь беспомощно,
Как я, как я!
<1926>
ВДРУГ
Иногда бывает так скучно,
Что лучше бы на свет не смотреть,
Как в подземном склепе, душно,
Может быть, России не будет, —
Кто это понял до дна?
Разве душа забудет,
Разве забыть должна?
И вдруг все меняется чудно,
Сердце решает: «пусть!»
И легко все, что было так трудно,
И светла, как молитва, грусть.
Кто сотрет главу Змия, —
Знаю, веря, любя.
Только из рук Господних, Россия,
Только из них мы примем тебя!
1928
СОННОЕ
Где это было, не знаю.
Слишком подобное раю,
Все неземное — земное.
Только бывает во сне
Милое небо такое, —
Синее в звездном огне.
Тишь, глушь, бездорожье,
В алых маках межи.
Русское, русское — Божье
Поле зреющей ржи!
Господи, что это значит?
Жду, смотрю не дыша,
И от радости плачет,
Богу поет душа.
1928
ОДУВАНЧИКИ
«Блаженны нищие духом…»
Небо нагорное сине;
Верески смольным духом
Дышат в блаженной пустыне;
Белые овцы кротки,
Белые лилии свежи;
Геннезаретские лодки
Тянут по заводи мрежи.
Сонм рыбаков Галилейских;
Смуглы разбойничьи лица
У пастухов Идумейских.
Победоносны и грубы,
Слышатся с дальней дороги
Римские медные трубы…
А Равуни босоногий
Все повторяет: «Блаженны…»
С ветром слова улетают.
Бедные люди смиренны, —
Что это значит, не знают.
Слушают, не разумея;
Кто это, сердце не спросит.
Ветер с холмов Галилеи
Пух одуванчиков носит.
«Блаженны нищие духом…»
Кто это, люди не знают,
Но одуванчики пухом
Ноги Ему осыпают.
1928
Я НЕ БЫЛ СЧАСТЛИВ НИКОГДА
Я не был счастлив никогда,
Из чаши сладостной я не пил.
Так за годами шли года;
Огня у пепла не прошу,
Лишь теплотой благоуханной,
Склонясь к нему лицом, дышу.
О, пусть же все несовершенно, —
Во всем — таинственная весть,
И Бога моего смиренно
Благодарю за все, что есть.
1929
ГЛАВНОЕ
Доброе, злое, ничтожное, славное, —
А самое главное, самое главное,
То, что страшней даже смертной тоски, —
Грубость духа, грубость материи,
Грубость жизни, любви — всего;
Грубость зверихи родной, Эсэсэрии, —
Грубость, дикость — и в них торжество.
Может быть, все разрешится, развяжется?
Господи, воли не знаю Твоей,
Где же судить мне? А все-таки кажется,
Можно бы мир создать понежней!
<1930>
ПЯТАЯ
Бедность, Чужбина, Немощь и Старость,
Четверо, четверо, все вы со мной,
Все возвещаете вечную радость —
Темные сестры, древние девы,
Строгие судьи во зле и добре,
Сходитесь ночью, шепчетесь все вы,
Сестры, о пятой, о старшей Сестре.
Шепот ваш тише, все тише, любовней;
Ближе, все ближе звездная твердь.
Скоро скажу я с улыбкой сыновней:
Здравствуй, родимая Смерть!
<1930>
ЛЕГЕНДЫ И ПОЭМЫ
ВОСТОЧНЫЙ МИФ
Взлелеянный в тиши чертога золотого,
Царевич никогда не видел мук и слез,
Про зло не говорил никто ему ни слова,
И знал он лишь одно о силе черных гроз,
Что после них в саду свежее пурпур роз.
Он молвил раз: «Отец, мешает мне ограда
Смотреть, куда летят весною журавли,
Мне хочется узнать, что там, за дверью сада,
Мне что-то чудится волшебное вдали…
Пусти меня туда!..» И двери отворились,
И, светлый, радостный, едва блеснул восход,
Царевич выехал на север из ворот.
Из шелка веера и зонтики склонились,
Гремела музыка, и амброй дорогой
Кропили путь его, как свежею росой.
Но вдруг на улице, усеянной цветами,
В ликующей толпе он видит, как старик
С дрожащей головой, с потухшими очами
На ветхую клюку беспомощно поник.
И конюха спросил царевич изумленный:
«О что с ним?.. Взор его мне душу леденит…
Как страшен бледный лик и череп обнаженный.
Беги ему помочь!..» Но конюх говорит:
«Помочь ему нельзя: то старость роковая,
С тех пор, как потерял он юность и красу,
Покинутый людьми, живет он, угасая,
Забыт и одинок, как старый пень в лесу.
Таков удел земной!..» — «О, если так, — довольно,
Не надо музыки и песен, и цветов.
Домой, скорей домой!.. Мне тягостно и больно
Смотреть на счастие бессмысленных глупцов.
Как могут жить они, любить и веселиться,
Когда спасенья нет от старости седой;
И стоит ли желать и верить, и стремиться,
