миллионов людей, а ведь это сказано всем? Даже ап. Павел любит ли врага, когда учит благотворить ему, чтобы «собрать на голову его горящие угли»? О любви к врагам сказано всем; но выйти на улицу с твердой надеждой найти на мостовой алмазы вместо булыжников, не то же ли самое, что сказать всем людям: «Любите врагов»?

Или еще непонятнее, еще страшнее: «Кто не возненавидит отца своего и матерь свою…» Хочется, не дослушав, бежать от страха.

Слыша такие слова, люди, может быть, не злые и не глупые, а обыкновенно добрые и умные, решили: «В этом Человеке бес». – «И, услышав, ближние Его пошли взять его; ибо говорили они, что он вышел из себя – ekstate сошел с ума» (Мрк. 3, 21). Ближние – братья, сестры, Матерь Его, – а ведь знала же мать, Кого родила. Но если бы и мы это услышали вчера-сегодня, то сказали бы то же.

XXVI

Что такое брачная любовь, земной эрос, знаем отчасти и мы, грешные, по опыту; но что такое любовь братская, эрос небесный, или, точнее, небесно-земной, – братски-брачная любовь, – мы совсем не знаем; это знают только святые. Но вот что удивительно: все, что так непонятно, страшно для нас в небесной любви, agape, как ее называет Евангелие, становится простым, легким и радостным в любви земной, эросе. Любящие друг друга, влюбленные, не судятся и отдают друг другу все до последней рубашки. Если же один любит, а другой ненавидит, то любящий любит и врага, и это так естественно, что ему не надо говорить: «Люби». – «И оставит человек отца и мать, и прилепится к жене своей», – так же естественно.

Эрос, любовь земная, учит любви небесной, агапе. Только здесь, в эросе, сказал впервые человек человеку: «Люблю», назвал любовь по имени.

Укрощает Эрос

И зверей свирепых…

Только что в их сердце

Темное проникнет

Золотым лучом.

(Euripid., Hippol., chor. IV)

И тварь бессловесная – всеми голосами, и немая – всеми красками, благоуханьями, говорит: «Люблю».

Сказанное Платоном о мнимо-небесной любви можно бы сказать и об истинной: «малое войско любящих победило бы весь мир» (Pl., Symp., VI). Раз уже победило, – может быть, и снова победит.

И вот что еще удивительно: сколько бы мы ни привыкали, ни глохли, ни слепли к евангельским словам, наступает почти для каждого из нас такая минута, когда он вдруг чувствует в них огненное жало, и, если бы минута эта продлилась, то, может быть, он почувствовал бы, что жало это двойное – любви и влюбленности, Агапы и Эроса. Есть уголь во всяком алмазе, есть влюбленность во всякой любви.

XXVII

«Мировая несовместимость влюбления с Евангелием»? Нет, несовместимость влюбления с миром без Евангелия.

«Пол» – грубое и плоское, анатомическое слово; но, говоря этим словом, Евангелие не «нуль пола», а полнота его, плерома, такое солнце любви – влюбленности, что люди слепнут от него: так Розанов ослеп, ослепли Содомляне всех веков и народов, и до сего дня, тычась, как слепые щенки мордами, ищут света во тьме.

XXVIII

Боги Атлантиды, боги древних мистерий, не похожи на Сына, как тени – на солнце; но как по теням видно, где солнце, так видно по ним, где Он. Все они любят людей, страдают и умирают за них; все, от Диониса преэллинского до Кветцалькоатля древнемексиканского, соединяют в себе «мужское с женским в прекраснейшую гармонию»; все благовествуют любовь братски-брачную – «да будут два едино», – конец Содома, и вечный мир – «да будут все едино», – конец войны.

XXIX

«Это не боги, а бесы». Ну, еще бы! Сколько веков пробыли в безднах морских, где пропахли тиною; сколько веков пробыли в аду, где пропахли смолою и серою. Их боятся и брезгуют ими христиане, но Христос не побоялся и не побрезгал: сошел к ним в ад и вывел их из ада.

Нет, не боги сделались бесами, а бесы – богами.

Лик младой

Был гневен, полон гордости ужасной

И весь дышал он силой неземной, —

бог Войны.

Другой женообразный, сладострастный, —

бог Содома. Эти, впрочем, остались в аду, – вышли другие, неизвестные, так же как Сошедший к ним в ад неизвестен.

XXX

Боги Атлантиды, первого человечества погибшего, – вечные спутники второго, может быть, погибающего, – легкими тенями порхают около нас, как неуспокоенные души забытых, но не забывших друзей; шепчут нам что-то на ухо, в чем-то остерегают, как вещие сны; слабо жужжат, как зимние пчелы; слабо хватают нас призрачными дланями – может быть, хотят остановить на краю пропасти; манят куда-то, как далекие звезды, куда-то ведут, как вехи на вечном пути.

О, если б мы их услышали, поняли, чье имя у них у всех на устах, от какого солнца все они тени; если б узнали во всех этих лицах лицо одного Неизвестного.

3. Из Атлантиды в Европу

I

В самом начале XX века, в развалинах Кносского дворца на о. Крите, найден древний, языческий крест, гладкий, из бело-серого, волнистого мрамора, восьмиконечный, равнобедренный, до того по виду схожий с нашим христианским крестом, что присутствовавший при находке греческий священник перекрестился и поцеловал его «с неменьшим благоговением, чем, должно быть, поклонялись ему древние», замечает английский археолог, Артур Эванс, открывший Кносс (Art. Evans. Palace of Monos, 517).

Может быть, священник не так ошибся, как это кажется нам: поклонился в чужом кресте своему, потому что ведь и тот был знаменьем страдающего бога-жертвы, чье первое имя нам неизвестно, а имена позднейшие – ханаано-израильское – «Адонай», «Господь мой», и греческое – «Адонис».

Только тенью нашего креста был тот, критский, как только тенью жертвы Голгофской, был тот, безыменный, бог, но святостью тела и тень свята. Кносский крест относится к середине или началу второго тысячелетия – временам до-Моисеевым; но подобные этому кресты могли быть и раньше, во времена до-Авраамовы: «Прежде нежели был Авраам, Я есмь».

II

Кносский крест даже более похож на нынешний христианский, чем на Голгофский, – орудие римской казни, виселицу-кол, stauros, с не пересекающей его, а только наложенной и прибитой к нему перекладиной для рук, patibulum, так что виселица напоминает латинское Т, Иезекиилево tau (Dussaud, Les civilisations prehelliniques, 373), или выжженные на лобных костях пещерных женщин Ледниковой древности, вероятно, солнечно-магические знаки, тоже в виде буквы Т.

Что же такое это сходство двух крестов – миносского, может быть, до-Авраамова, и нашего христианского, – чудо или случай? Выбор и здесь, как везде в религии, свободен. Но если миносский крест, так же как маянские, на Юкатане, тольтекские, в Анагуаке, и Ледниковый, на Мас-д’Азильской гальке, мохнатый, точно из звериного меха, живой, и бронзовые, Бронзового века, крестики-спицы в колесиках, – если и этот, как те, только упрощенная, с отломанными углами, свастика угольчатый крест,

солнечно-магический знак, то возможная чудесность в сходстве этих двух крестов, нашего и критского, не отменяется, потому что ведь и наш тоже, в известном смысле, – «магический» знак, знаменующий победу вечного Солнца – Сына.

Да, выбор свободен: или оба креста случайны, или оба, хотя и в бесконечно разной степени и в разных смыслах, чудесны.

III

Рядом с миносским крестом, вспомним юкатанские, сначала так обрадовавшие, а потом напугавшие Колумбовых спутников. Древний, материковый, и духовный, Атлантический мост между двумя гемисферами рухнул; уцелели только две крайние сваи – Юкатан, Крит, – и на обоих Крест, а между ними, Ледниковый, бывший, и, может быть, огненный, будущий Крест Атлантиды-Европы.

IV

«С Крита, – полагает Эванс, – крест занесен в Палестину, где после тысячелетнего сна и забвения, снова вознесся Крестом на Голгофе» (Dussaud, 1. c. 373). Кем и когда занесен? «Керетимами», kheretim, по еврейскому подлиннику Библии, «Критянами», kretoi, по переводу LXX толковников, или «Кафторимами», kaphtorim, поселенцами с о. Кафтора, Kaphtor, египетского Keftiu, того же Крита, – племенами, столь часто упоминаемыми в Библии, а также «Филистимлянами» Peleschtim, египетских памятников (Палестина – Филистимия), тоже критским племенем (Evans, 1. c., 666. – Lichtenberg, Die Agaische Kultur, 1918, p. 133). Пятикнижие Моисеево относит начало Кафторимских – Критских поселений в Ханаане к баснословной или доисторической древности – к «потопу» – «Атлантиде», по мифу Платона (Быт. 10, 14. – I Паралип. I, 12), а конец их мы можем отнести уже к истории, к 1700 и 1400 году (Fimmen, Die Kretisch-Mykenische Kultur, 1921, p. 213), когда два великих землетрясения опустошили Крит, и люди, вероятно, бежали с острова на твердую землю, в Ханаан.

«Господь разорил Филистимлян, остаток острова Кафтора», – Крита (Иер. 47, 4). – «Не Я ли вывел Израиля из Египта и Филистимлян из Кафтора, – говорит Господь» (Ам. 9, 7). Два «исхода» – два чуда. Что это значит? «От Египта воззвал я Сына Моего» (Ос. II, I). Сына – Израиля, для самого пророка, а для нас – Христа. Если бы даже только тень Его воззвал Господь с Кафтора-Крита, то эти два исхода, Израильтян и Критян, – два равных чуда, и даже второе для нас больше первого.

V

Крит… колыбель нашего рода святая.

Greta… gentis cunabula nostrae, —

говорит Виргилий (Aeneid., III, v. 105.); то же могли бы и мы сказать о Крите, святой колыбели христианства.

Крит сквозь Ханаан-Палестину, Св. Землю, проступает для нас, как древнее в палимпсесте письмо – сквозь новое. Только теперь мы начинаем открывать под единобожием Израиля – верхним слоем навеянных из Синайской пустыни зыбучих песков – многобожие мнимое, действительную троичность, – черный и влажный тук Св. Земли, может быть, питающий корни Галилейской лилии – Евангелия. В этом смысле можно бы сказать, что домоисеева, доавраамова тень христианства есть критианство.

VI

Первый чудный дар критских поселенцев Ханаану – Крест; второй – святые воды Иордана.

Критское племя кидонов, как мы узнаем из Гомера, «обитало у светлых потоков Ярдана» (Odys., III, v. 292). Имя его перенесено в Палестину: здешний Иордан – Ярдан критский. Память о том сохранилась в имени одного из притоков Иордана, – Krith, нынешний Kilt, у Иерихона (L. Schneller, 1. c. p. 353, 367, 366).

И, наконец, третий дар – Голубь.

…Там, в городах многолюдных, Сирийских,

Белые голуби, птицы священные, вольно летают.

…Volitet crebras intecte

Alba palestino sancta columba Syro, —

вспоминает, в поздний римский век, Тибулл (Fr. Cumonti. Les religions orientales dans le paganisme romain, 1909, p. 173). Но голубь – в Ханаане священная птица уже с незапамятной древности.

Многими веками отделены Микены от Миносского Крита, но внутренне, в религии, связаны с ним. Найденная в третьей гробничной шахте Микенского Акрополя золотая, тисненная бляха-брактея изображает голую девочку, лет девяти, с тремя летящими к ней голубками. Судя по множеству таких же троичных критских символов, и эти три голубка – символ троичный, а девочка – великая богиня Мать, чьи