1876, v. I, 123).
Души простейшие,
Animae simplicissimae, —
сказано в другой, тоже языческой, надгробной надписи (Heuzey, 132). Лучше нельзя сказать и о критянах.
XIX
Богу открыты только «простейшие души».
…Всегда нам открыто являются боги…
С нами они без чинов за трапезу садятся…
Всех нас считают родными,
говорят у Гомера феакийцы-критяне (Odis., VII, v. v. 201–205).
«Всюду, в Елевзисе, Самофракии, Фракии, у племени Киконов, в земле Орфея… посвящения в мистерии совершаются тайно; в Кноссе же явно», – сообщает Диодор (Diod., V, 77. – Harrison, Prolegomena, 566). Здесь как будто противоречье: таинство не тайное; но что это значит, мы могли бы понять по нашему собственному христианскому, как будто всем открытому, и сокровеннейшему таинству.
XX
Боги на Крите – такие же дети, как люди. «Мертвый возвращается в ту землю, где боги были детьми» – это чудное слово египтян поняли бы критяне.
Имя здешнего бога – «Пигмалион», «Малый», или «Пигмей», «Дактиль», – «Мальчик-с-пальчик» (Dussaud, 371). В Кносском дворце, часовеньки – крошечные келийки, локтя три-четыре в ширину и длину (G. Karo. Altkretische Kultstatten, 127): чем теснее, тем святее; в тесноте, в малости Бог; бесконечно-великое в малом, солнца в атомах, царство Божие в горчишном зерне. Это и значит: Бог Младенец.
XXI
Он родился здесь, на Крите, на горе Эгэоне, Aigaion, в подземной, сталактитовой пещере, недавно открытой, где, судя по слою жертвенного пепла и обугленных костей в семь футов глубины, а также по геометрическим, на глиняных черепках, рисункам, поклонение здешнему богу совершалось уже около V–VI тысячелетия (G. Karo, 118–122).
Здесь «колыбель нашего рода святая», Бога Младенца вертеп довифлеемский. Древнего имени его мы не знаем, а имена позднейшие, крито-эгейские: Kirris, Gauas, Pygmalion, Zan (Dussaud, 371); имя ханаанское, от конца второго Бронзового века: Adonai, что значит на вероятном языке Иисуса, галилео-арамейском, «Господь мой» (Frazer, 6); и, наконец, самое позднее, греческое: Zeus Kretagenes, «Зевс Криторожденный», или просто – Kouros, «Дитя», «Младенец»; это имя самое вещее.
Многоименный – безыменный: Тот, Кого еще нельзя назвать по имени.
XXII
Здесь, на Крите, родился; здесь же и умер на горе Юкте, Juktas, над Кноссом, чей облик, в золоте вечернего неба, напоминает чудесно, и в наши дни, обращенное к небу лицо человека, спящего или мертвого (Evans, Palace of Minos, 156). Бог родился, жил и умер, как человек, смертный, от смертной рожденный, – вот главный догмат здешней религии, так же как древнемексиканской, – Кветцалькоатля.
Куча огромных каменных глыб, должно быть, след «заповедной ограды», temenos, сохранилась на горе Юкте, до наших дней. Память о том, что здесь было, так живуча, что и нынешние критские пастухи продолжают называть эти глыбы «гробом Зевса», mnema tou Zia (Evans, Mycenaean tree and pillar cult, p. 121). Это тот самый «гроб Адониса, Адоная», – «гроб Господень», нельзя перевести иначе, – на котором будто бы Пифагор написал:
Здесь лежит умирающий Зан, именуемый Зевсом (Porphyr., vita Pythag., с. XVII). Не умерший однажды, а всегда «умирающий».
Циклопические глыбы эти напоминают «Атлантское» зодчество анагуакских развалин в Мексике, тиагуанакских – в Перу, а также исполинские глыбы, подобные тем, что шли на стройку египетских пирамид, найденные на дне моря, у о. Фароса, исторической, Александрийской и, может быть, доисторической, Крито-Эгейской гавани; а эти последние напоминают гидравлическое зодчество атлантов – подземные каналы и гавани, по описанию Платона.
Если все это так, то значит, первое, что люди, после потопа – «Атлантиды», снова начали строить на земле, есть «гроб Господень». Рушилось все, а это осталось; и, может быть, все опять рушится, а это останется.
XXIII
«Гроб и колыбель Господня», – вот с каким грузом с далекого Запада приплыл и остановился, в виду Св. Земли, таинственный Остров-Ковчег.
XXIV
Бог Младенец – Курос, а дядьки, пестуны его, – Куреты. Кто они такие? «Первые люди Золотого века», по Гезиоду, а по Диодору: «Жили Куреты на горах, в дремучих дебрях лесных и в расселинах скал, – всюду, где находили естественный кров, потому что люди, в те дни, строить домов еще не умели» (Brit. Soc. Ant., XV, 1903, p. 352). И по Эсхилу:
Во тьме сырых землянок и пещер,
Как муравьи проворные гнездились.
«Их первых увидело солнце, прозябших из земли, как древесная поросль», толкует один христианский писатель миф о Куретах (Hippolyt. Philosoph., V, 7). Первые люди, Куреты, вышли из земли, после потопа, как после теплого дождя грибы выходят из-под кучи прелых листьев, – так можно понять Овидия:
…largoque satos Curetos ab imbri.
(Ovid., Metam., IV, v. 282)
Если между Критом и Западной Европой существовала духовная, а может быть, и племенная связь, что очень вероятно, судя по Когульским пещерным росписям, то Куреты – мифологические тени пещерных людей Ледниковой древности, кроманьонов, наших европейских праотцев. Это первого человечества последние, второго – первые люди.
XXV
Нынешние критские пастухи и охотники видят по ночам, на оголенных теперь, но некогда дремуче-лесистых, вершинах Сфакии, Sphakia, блуждающих духов, леших, мужских и женских, или, вернее, мужеженских, тени Куретов, существ, кажется, таких же двуполых, как сам питомец их, божественный Отрок-Дева, Kouros-Kore.
Ласковые дядьки-няньки пестуют бога Младенца, кормят, моют, пеленают, баюкают, а главное, прячут от лютого отца, Кроноса, который хочет пожрать Сына. Это, впрочем, только новая, ледяная кора мифологии, а древний, теплый ключ на дне мистерии: Сына приносит Отец в жертву за мир. Чтобы уберечь Младенца до времени, Куреты заслоняют его телами своими, в вечной пляске, как будто воинственной, а на самом деле, очень мирной. «Тесным кольцом окружают тебя, ударяя мечами в брони свои, дабы оглушаемый Кронос младенческих криков твоих не услышал» (Callimach., Hymn. ad Jovem).
Странная пляска эта, с топаньем ног, головокружительно-быстрая, но все на одном и том же месте, напоминает оргийную «пяточную пляску», чьи следы сохранились в Тюк-д’Одубертской пещере, перед маленьким глиняным идолом Ледникового быка, бизона. Вот когда уже люди поклонялись богу Младенцу, великому Куросу.
Плотник Иосиф, муж Девы Марии, спасший Младенца Иисуса от Ирода, тоже как бы «топаньем ног», но уже не на месте, а в величайшем из всех движений мира – в бегстве в Египет, – последний Курет.
XXVI
Около Диктейской пещеры, на восточном берегу Крита, обращенном к Св. Земле, в нынешнем Палайкастро, древней Элейе (Heleia, «Ивовая Заросль»), столице острова после Разрушения Кносса и Фэста около 1400 г. до Р. X., найден гимн Куретов, песнь Золотого века, одна из простейших и прекраснейших человеческих молитв:
Курос Величайший, радуйся,
Вседержитель радости, радуйся!
Шествуешь ты,
предводительствуя духами;
приди же и к нам, на гору Диктейскую,
и с песнью-пляской возрадуйся!
Да взыграем на лютнях тебе,
согласуя их с флейтами,
и воспоем, стоя вокруг
алтаря крепкозданного.
Ибо здесь тебя, Дитя бессмертное,
кормильцы щитоносные,
от Реи приняв – с топаньем ног,
спрятали.
И годы тогда потекли, изобильные,
и правда овладела смертными,
укротил же и диких зверей
мир благоденственный.
(Harrison. Themis, 1912, p. 1)
«Мир», – в одном этом слове – вся религия Адониса-Атласа. «В мире жить, не подымать друг на друга оружья никогда», может быть, заповедь эту на такой же орихалковой скрижали, как бог Посейдон – в столице атлантов, начертал и царь Минос, сойдя к народу с Диктейской горы, где родился божественный Курос (Donelly, 207).
Здесь, на восточном конце рухнувшего Атлантического моста, Курос, а там, на западном – Кветцалькоатль, оба – вестники мира: «уши затыкают оба, когда говорят им о войне». И уже в Ханаане, будущей Св. Земле, где поселятся Керетимы, выходцы с Крита, Мельхиседек, царь Салима – «царь мира» – благословит Авраама именем Бога Всевышнего, Адоная, «Господа нашего» – Бога мира (Евр. 7, 1–2. – Fr. Lenormant. Lettres Assyriologique, 1872, v. II, p. 291). Так, в бывшей религии последнее, а в будущей – первое слово: мир.
XXVII
Самое мирное из всех живых существ – растение; самое чистое, детское, райское; самое жертвенное: всех питает, в жертву приносится всем, а ему – никто. В этом подобно Сыну. «Плоть твою люди вкушают», – сказано в египетской Книге Мертвых об Озирисе-Бате, Bata, Хлебном Духе (A. Moret. Rois et dieux d’Egypte, 106, 114).
Бог в растении – это поняли критяне так, как, может быть, никто никогда. Всюду на резных камнях и росписях – поклонение богу Дереву – плакучей иве, кипарису, лозе, явору. Жертвенник – перед входом в часовеньку, в «заповедной ограде», abaton, и тут же деревцо – растение-дитя так же как бог-дитя; жрицы, со священною пляскою, вырывают его из земли с корнем, – убивают, приносят в жертву; или деревцо – на самом жертвеннике, как заколаемый бог-животное (Dussaud, 347); или между святыми рогами закланного бога Тельца: как бы четыре ступени восходящей жертвенной лестницы – растение, животное, человек, бог (Evans, Palace of Minos, 161).
На овальной печати золотого Микенского перстня, голая жрица-плясунья вырывает – убивает деревцо, и сама убивается, плачет над ним, как мать – над умирающим сыном или невеста – над женихом, а с неба слетает к Деревцу Голубь, мы уже знаем, какой (Evans, Mycenaean tree and pillar cult, 101).
В глиняных чанах-гробах, pithoi тоже растут деревца, напоминая о том, что воскресший выйдет из мертвого, как растение из зерна (Dussaud, 412). В росписи на саркофаге Hagia Triada, Древо Жизни зеленеет перед мертвым, выходящим из гроба (Evans, 1. c., 439–441).
Когда началось поклонение богу Злаку или Дереву, мы не знаем, но можно проследить его до III тысячелетия на Крите, и, может быть, до IV–V – в Египте и Вавилоне; кончилось же оно только вместе с Адониями, в III–IV веке по Р. X.
XXVIII
Вспомним Гильгамешев Злак Жизни, на дне океана, райское Древо Жизни, Еноха, на «Закате всех солнц», золотые плоды Геракла, в саду Гесперид-Вечерниц, глиф маянских письмен – человека-дерево, растущее из вод потопа, и, наконец, в изваянии Кесарии Филипповой, всеисцеляющий Злак, прозябший у ног Иисуса; вспомним все это и мы прочтем еще один исполинский, по всему земному шару, во всех веках-эонах, начертанный символ – Древо Жизни.
XXIX
Бог невидим, неизобразим, – критяне и это знают: нет у них ни божеских идолов-образов, ни даже, в позднейшем смысле, храмов; только естественные пещеры, пустые, с глиняными рогами Жертвы-Тельца, домашние часовеньки и заповедные ограды, abata, с низенькими, в виде полукруга, каменными стенками, тоже пустые, только с камнем-бэтилем, деревцом или жертвенником; голые, открытые места, – «всегда нам открыто являются боги», – но никому, под страхом смерти, не доступные: «Как страшно место сие; это не иное что, как дом Божий, врата небесные!»
В этих-то оградах и совершаются странные, открытые всем, как бы не тайные, таинства, изображаемые в резьбе на здешних драгоценных камнях-талисманах и на овальных печатях золотых, должно быть, магических, перстней: жрицы (в царстве Матери, царстве жен, нет вовсе или почти нет жрецов) вызывают бога живого, во плоти, – вот почему не нужно
