индустриализации.

Иначе говоря, мы должны держать курс на вздорожание промтоваров и сельскохозяйственных продуктов. Нетрудно понять, что такое «маневрирование» ценами не может не привести к полной ликвидации советской политики цен, к ликвидации регулирующей роли государства на рынке и к полному развязыванию мелкобуржуазной стихии.

Кому это выгодно?

Только зажиточным слоям города и деревни, ибо дорогие промтовары и сельскохозяйственные продукты станут недоступными как для рабочего класса, так и для бедноты и малоимущих слоев деревни.

Это тоже будет смычка, но смычка своеобразная — смычка богатых слоев деревни и города. Рабочие и малоимущие слои деревни будут иметь полное право спросить нас: какая мы власть — рабоче-крестьянская или кулацко-нэпмановская?

Ясно, что партия не может стать на этот гибельный путь…

«Что еще не нравится Бухарину? — спрашивает Сталин и сам же отвечает. — Он возмущен и вопит против того, что государство стало поставщиком товаров для крестьянства, а крестьянство становится поставщиком хлеба для государства. Он считает это нарушением всех правил нэпа, чуть ли не срывом нэпа. Почему, спрашивается, на каком основании?»

Сталин говорил просто, четко, без каких-либо жестов и эмоций. Но именно в этой простоте и ясной логике и заключалась великая сила убеждения. Каждое сказанное им слово был понятно и находило отклик в душах делегатов. Он задавал вопросы участникам пленума, словно приглашая их вместе с ним подумать над тем, о чем он говорит.

— Что может быть плохого, — спрашивал Сталин, — в том, что государство, государственная промышленность является поставщиком товаров для крестьянства, без посредников, а крестьянство — поставщиком хлеба для промышленности, для государства также без посредников?

И действительно, думали участники съезда, кто такой так называемый посредник? Он стоит между производителем и потребителем, не пашет, не сеет, покупает у производителя по дешевке продукцию и продает втридорога государству. Посредник — это тот же спекулянт, которого мало интересуют проблемы производителя и потребителя. Его интересует только «навар», только личный интерес.

Наконец, что может быть плохого в том, что крестьянство уже превратилось в поставщика хлопка, свеклы, льна для нужд государственной промышленности, а государственная промышленность — в поставщика городских товаров, семян и орудий производства для этих отраслей сельского хозяйства по заранее определенным ценам и качеству товара? И если это можно было сделать по поставкам льна, хлопка и свеклы, то почему нельзя сделать по поставкам хлеба? Почему торговля мелкими партиями, торговля мелочами может называться товарообменом, а торговля крупными партиями по заранее составленным договорам товарообменом считаться не может?

Разве трудно понять, что эти новые массовые формы товарооборота по договорным обязательствам между городом и деревней являются крупным шагом вперед, проявлением более прогрессивного, планового, социалистического руководства народным хозяйством?

То, что говорил Сталин, однозначно было понятно участникам пленума, то, что хотел Бухарин и его единомышленники, каждый понимал по-своему. Одни считали Бухарина заблудшей овцой, другие — сознательным деструктивным элементом, извращающим линию партии; для третьих он был «темной лошадкой», пробравшейся на самый верх и вредившей делу социализма. Что касается Сталина, то для него позиция Бухарина и бухаринцев была ясна, как божий день: Бухарин и его сторонники не верили в возможность индустриализации страны и тем самым вольно или невольно подрывали ее обороноспособность. Они настоятельно добивались сокращения ассигнований на развитие тяжелой индустрии и уменьшения затрат на покупку оборудования за границей. Это был все тот же по сути, хотя слегка обновленный по форме план американского банкира Дауэса, сторонника поглощения России международным капиталом, который проповедовали и троцкисты. По мнению Бухарина, коллективизация не является объективной необходимостью, а задумана Сталиным для выколачивания денег для нужд сверхиндустриализации. Крестьян обложили данью, как когда-то феодалы или завоеватели обкладывали данью порабощенные ими народы.

Свою позицию Бухарин считал непробиваемой. Он ждал поворота мнений участников пленума в свою пользу и даже попытался перебить выступление Сталина.

— Россия, — сказал Сталин, — аграрная страна.

И тут же последовала реплика Бухарина:

— Это всем известно…

Сталин невозмутимо и спокойно продолжал:

— Вот видите, — сказал он, — это знает даже Бухарин. — В зале раздался смех. — А мы, чтобы выжить в условиях капиталистического окружения, взяли курс на индустриализацию. Что делать? Хотим мы этого или не хотим, но часть денег нужно переместить из сельского хозяйства на развитие промышленности. Иначе все наши планы по перестройке народного хозяйства останутся просто добрыми пожеланиями. Чтобы выполнить эту задачу, Владимир Ильич Ленин предложил ввести систему ножниц. Речь идет о том, что кроме обычных налогов, прямых и косвенных, которые платит крестьянство государству, оно дает еще некий сверхналог в виде переплат на промтовары и в виде недополучек по линии цен на сельхозпродукты.

Так вот, этот сверхналог, получаемый в результате «ножниц», составляет «нечто вроде дани». Не дань, а «нечто вроде дани». Это есть плата за нашу отсталость. Этот сверхналог нужен для того, чтобы двинуть вперед развитие индустрии и покончить с нашей отсталостью. Если у товарища Бухарина есть более легкий, более лучший способ перемещения капитала из сельского хозяйства в промышленность, то мы готовы его принять.

— Перекачка средств нужна, — выкрикнул Бухарин с места, — но «дань» — неудачное слово.

В зале раздается смех.

— Стало бьггь, по существу вопроса, — говорит Сталин, — у нас разногласий нет, «перекачка» средств из сельского хозяйства в промышленность нужна. Из-за чего тогда разгорелся сыр-бор? Из-за чего шум? Бухарина не удовлетворяет слово «дань». Его ввел в оборот Владимир Ильич Ленин, чтобы подчеркнуть временный характер «дани» и ликвидировать при первой возможности. Возможно, Ленин не устраивал Бухарина как марксист, но тут мы ему ничем помочь не можем.

Но дело, конечно, было не в слове «дань». Все было гораздо серьезнее. Сталин понимал, что, придравшись к слову «дань» и обвинив партию в военно-феодальной эксплуатации крестьянства, Бухарин и его единомышленники пытались скрыть свои истинные цели: спасти мелкого собственника, сорвать индустриализацию, «раскрепостить» рынок, отпустив цены, и дать свободу частной торговле. Если бы предложения бухаринцев одержали верх, то это неизбежно привело бы к гибели всех социальных завоеваний революции и в скором времени — к полной реставрации капитализма. Вот почему Бухарина и его единомышленников Сталин считал контрреволюционерами, со всеми вытекающими для них последствиями. Он предложил осудить взгляды группы Бухарина и его закулисные переговоры с Каменевым с целью создания фракции внутри партии, а также снять Бухарина и Томского с занимаемых постов.

— Поступали предложения, — сказал Сталин, — о немедленном исключении Бухарина и Томского из Политбюро ЦК. Я с этим не согласен. По-моему, можно обойтись в настоящее время без такой крайней меры.

Однако судьба Бухарина была предрешена. Миф о нем, как о любимце партии и серьезном марксистском теоретике перестал существовать.

В ноябре того же года пленум ЦК ВКП(б) признал пропаганду взглядов правых оппортунистов несовместимой с пребыванием в партии и вывел Бухарина из состава Политбюро ЦК ВКП(б), а Рыкову и Томскому сделал последнее предупреждение.

Сцены семейной жизни

После пленума Сталин не пошел домой, а зашел в свой кремлевский кабинет. Ему хотелось побыть одному и подумать над всем происшедшим. Материалы пленума решили не публиковать в печати, а резолюцию по внутрипартийным вопросам разослать всем местным организациям партии и членам XVI конференции. Однако (Сталин был убежден в этом) о решении пленума скоро узнает весь мир. В капиталистической и эмигрантской прессе запестрят заголовки типа: «Сталин уничтожает Ленинскую гвардию», «Грызня в Кремле», «В Кремле идет борьба за власть», «Не пролетарская, а сталинская диктатура», «Сталин — узурпатор» и т. д. и т. п. «Ну и что же, — думал Сталин, — пусть пишут. Собака лает… Нам нужно делать свое дело. Если прислушиваться ко всему, что кто-то где-то сказал, то нам не выжить. Бухарин и его сообщники получили по заслугам. Коллективизация необходима. Другого мнения нет и быть не может. Нельзя провести индустриализацию без коллективизации. Это две стороны одной и той же медали».

Сталин медленно ходил по кабинету. На ходу думалось лучше. Уже поздно. Следовало бы идти домой. Он скучал по детям, но не хотелось лишний раз встречаться с Надеждой. Она вечно была недовольна. Депрессия сменялась агрессией. С детьми она тоже была чрезмерно строга. Но эта строгость была, чаще всего, проявлением ее неустойчивого настроения. Однажды она отхлестала по рукам Светлану за то, что та по неосторожности порезала скатерть.

«Я так ревела, — уже будучи взрослой, вспоминала Светлана Иосифовна, — что пришел отец, взял меня на руки, утешал, целовал и кое-как успокоил… Отец меня вечно носил на руках, называл ласковыми словами — «воробушка», «мушка». Несколько раз он также спасал меня от банок и горчичников — он не переносил детского плача и крика.

Мама же была неумолима и сердилась на него за «баловство»

В своей книге «20 писем к другу», которую Светлана Иосифовна написала, уже будучи в американской эмиграции и, естественно, с оглядкой на читателей Запада и находясь под определенным идеологическим влиянием, она не может не признать, что Сталин был нежным и внимательным отцом. Она приводит письма отца и матери, по которым можно судить о характере отношений в семье Сталина к детям, а следовательно, и взаимоотношениях взрослых между собой.

«Вот одно-единственное сохранившееся мамино письмо ко мне», — пишет Светлана Иосифовна. Приводим его без сокращений.

«Здравствуй, Светочка!

Вася мне написал, что девочка что-то пошаливает усердно. Ужасно скучно получать такие письма про девочку. Я думала, что оставила девочку большую, рассудительную, а она, оказывается, совсем маленькая и, главное, не умеет жить по-взрослому. Я тебя прошу, Светланочка, поговори с Н.К. (Наталья Константиновна — воспитательница. — Авт.), как бы так наладить все дела твои, чтобы я больше таких писем не получала. Поговори обязательно и напиши мне вместе с Васей или Н.К. письмо о том, как вы договорились обо всем. Когда мама уезжала, девочка обещала очень много, а оказывается, делает мало.

Так ты обязательно мне ответь, как ты решила жить дальше, по-серьезному или как-либо иначе.

Подумай как следует, девочка уже большая и умеет думать. Читаешь ли ты что-нибудь на русском языке? Жду от девочки ответ.

Твоя мама».

Вот и все, — пишет Светлана Иосифовна. — Ни слова ласки. Проступки «большой девочки», которой было тогда лет пять с половиной или шесть, наверное, были невелики…

Отец писал мне другие письма. Называл он меня (лет до шестнадцати) «Сетанка» — это я себя так называла, когда была маленькая. И еще он называл меня «хозяйка»… И еще он любил говорить, если я чего-нибудь просила: «Ну что ты просишь! Прикажи только, и мы тотчас все исполним». Отсюда — игра в «приказы», которая долго тянулась у нас в доме. А еще была выдумка: «идеальная девочка» — Лелька, которую вечно ставили