Анжелюс. Ги де Мопассан

I
Часы пробили шесть. Графиня де Бремонталь отвела глаза от книги, которую она читала, и взглянула на красивые часы в стиле Людовика XVI, висевшие на стене. Потом она окинула медленным взглядом свою большую гостиную, несколько темную, хотя в ней горели четыре лампы: две на столе, на котором разбросано было много книг, и две на камине. Огонь, пылавший в камине, настоящий деревенский огонь, настоящий огонь дворянского замка, бросал яркие отблески на стены, освещая фигуры людей на гобеленах, позолоченные рамы, фамильные портреты и темно-красные драпировки, которыми были занавешены окна. Но несмотря на весь этот свет, большая комната казалась мрачной, холодной, как будто и на ней лежала печать зимы. Чувствовалось, что за окнами, где земля была покрыта снежной пеленой, дул резкий, ледяной ветер, от которого трещали старые деревья парка.

Графиня поднялась, медленной, усталой походкой беременной женщины подошла к камину, села и протянула ноги к огню. Жар от пылающих в камине поленьев охватил ее лицо, создавая ощущение горячей и в то же время грубой ласки, тогда как ее спина, плечи и затылок еще вздрагивали от мертвящего холода зимы, той ужасной зимы[1], которая нависла над Францией. Холод пронизывал ее всю, заполняя и душу и тело, и к этому физическому томлению присоединялась тоска при мысли об ужасной катастрофе, обрушившейся на родину.

Нервная, истерзанная заботами, охваченная ужасным предчувствием, г-жа де Бремонталь снова встала. Где он сейчас, ее муж, от которого она уже пять месяцев не имела никаких известий? В плену у пруссаков или убит? Замучен в неприятельской крепости или зарыт в яме на поле битвы вместе со многими другими трупами, разлагающаяся плоть и кости которых перемешались вместе?

О, какой ужас! Какой ужас!

Она ходила теперь взад и вперед по большому безмолвному залу. Пушистые ковры заглушали шум ее шагов. Никогда еще не чувствовала она такого гнета, тоски и отчаяния. Что еще может случиться? О, эта ужасная зима, зима, предвещающая конец света, разорившая целую страну, убивающая взрослых сыновей, последнюю надежду и поддержку несчастных матерей, отнимающая отцов у беспомощных детей, мужей у молодых жен! Она видела всех их умирающими, изуродованными ружейной пулей, саблей, пушечным ядром, придавленными конской подковой и погребенными в одну из таких же, как эта, ночей под снежным саваном, запятнанным кровью.

Она почувствовала, что сейчас заплачет, закричит, подавленная страхом перед неизвестным будущим, и снова взглянула на часы. Нет, она не в силах больше ждать в одиночестве, пока приедут отец, сельский кюре и доктор, которые должны были у нее обедать. Но удастся ли им вообще выйти из дома и добраться до замка? Особенно беспокоилась она об отце. Ему предстояло проехать в карете несколько километров по берегу Сены. Кучер, опытный и старый, хорошо знал дорогу, знала ее и лошадь; но эта ночь, казалось, сулила несчастья.

Двое других приглашенных, кстати сказать, бывавшие у нее почти каждый вечер, должны были переправиться на лодке через реку. Это было еще хуже. Хотя вода здесь никогда не замерзала, потому что сюда доходил морской прилив, которому ничто не может сопротивляться, но громадные глыбы льда, приносимые течением сверху, могли опрокинуть лодку перевозчика.

Графиня вернулась к камину и потянула за шнурок звонка.

Появился старый слуга.

— Что, маленький еще не спит? — спросила она.

— Думаю, что нет, госпожа графиня.

— Скажите Аннетте, чтобы она привела его ко мне, я хочу поцеловать его.

— Сейчас, госпожа графиня!

Слуга уже уходил, когда она снова позвала его:

— Пьер!

— Что изволите, госпожа графиня?

— Как вы думаете, не опасно господину Бутмару ехать берегом реки по такой погоде?

Старый нормандец ответил:

— Нисколько, госпожа графиня! Кучер Филипп и его лошадь Барб очень смирного нрава и хорошо знают дорогу, будьте уверены.

Успокоившись за отца, она спросила:

— А удастся ли господину кюре и доктору Патюрелю благополучно переправиться из Ла-Буйя через реку? Ведь сейчас там идет лед.

— Ну, конечно, госпожа графиня. Старик Пишар так ловок, что ему не страшен никакой ледоход. Кроме того, у него есть большая зимняя лодка, в которой он, когда нужно, переправляет даже корову или лошадь.

— Хорошо, — сказала она, — пришлите же ко мне маленького Анри.

Она села к столу и открыла книгу.

Это были Размышления Ламартина[2], и случайно глаза ее упали на последние стихи Праздника у Терезы:

Все стихло, пала ночь; огни пылать кончали;
Во тьме дубрав ручьи уныло зароптали;
И где-то, схоронясь среди густых ветвей,
Любовник и поэт, залился соловей.
Рассыпалась толпа под пышною листвою,
Шалунья скромника, смеясь, влечет с собою;
Возлюбленною в тень влюбленный уведен.
И в смутном забытье, напоминавшем сон,
Они следили, как, приливом постепенным,
С их тайным говором, со взором их блаженным,
С их сердцем, чувствами, с их гаснущим умом
Сливался лунный свет, рассеянный кругом.
Сердце графини сжалось при мысли о том, что существуют ночи, как в этих стихах, и такие, как сегодня. Почему такие контрасты: эта чарующая нежность — и эта жестокость природы?

Дверь открылась; она встала. Молодая няня, красивая, свежая нормандка, вошла в комнату, держа за руку маленького четырехлетнего мальчика. Свет от лампы падал на белокурые вьющиеся волосы, которые обрамляли его личико светлым ореолом.

— Оставьте его здесь, у меня, до приезда гостей, — сказала графиня.

Когда няня вышла, она посадила ребенка к себе на колени и посмотрела ему в глаза. Они улыбались друг другу той единственной, неповторимой улыбкой, которой обмениваются мать и дитя, улыбкой любви, вечной, ни с чем не сравнимой и не имеющей себе соперников.

Потом она обняла мальчика и поцеловала в головку. Она целовала волосы, веки, рот, дрожа от затылка до пят той восхитительной дрожью счастья, какую испытывают всеми фибрами своего существа настоящие матери. Затем она стала баюкать его, а он обнял ее за шею и спросил своим тоненьким голоском:

— Мама, скажи, скоро вернется папа?

Она схватила его и прижала к себе, как бы желая защитить, оградить от далекой, но чудовищной опасности войны, которая в будущем могла потребовать и его.

И она прошептала, снова целуя ребенка:

— Да, дорогой мой, скоро. О мой мальчик, какое счастье, что ты еще совсем маленький! Они не могут взять тебя, негодяи!

О каких негодяях говорила она? Она и сама не знала.

Но вот мальчик своим чутким слухом уловил доносившийся издали в тишине ночи слабый звук колокольчика.

— Вот и дедушка! — сказал он.

— Где ты видишь дедушку? — спросила мать.

— Это бубенчики его лошадки.

Она тоже услышала звон, и когда на душе стало одной заботой меньше, она как будто сразу успокоилась и с облегчением вытянула ноги.

Теперь они оба прислушивались ко все более отчетливому позвякиванию колокольчика и ударам хлыста, раздававшимся в морозном воздухе и предвещавшим прибытие гостей.

Минуту спустя дверь отворилась и вошел пожилой, хорошо сохранившийся мужчина, холеный, со свежим цветом лица и белыми бакенбардами, блестевшими, как серебро.

Высокий, довольно полный, он имел вид баловня судьбы, и его все еще называли красавцем Бутмаром. Это был типичный коммерсант, нормандский промышленник, наживший большое состояние. Ничто не могло нарушить его хорошего настроения, непоколебимого хладнокровия, абсолютной веры в себя. С начала войны только одно глубоко огорчало его: перестали дымить четыре трубы двух так обогативших его химических заводов. Вначале он верил в победу с той крепкой и хвастливой убежденностью шовиниста, которой был проникнут каждый французский буржуа до рокового 1870 года. Теперь же, во время кровавых поражений, разгромов и отступлений, он повторял с непоколебимой уверенностью человека, которому неизменно сопутствовала удача во всех его начинаниях:

— Да, это тяжелое испытание, но Франция воспрянет снова.

Дочь устремилась ему навстречу с распростертыми объятиями, а маленький Анри схватил его за руку. Они долго целовались.

— Есть ли какие-нибудь новости? — спросила она.

— Есть. Говорят, что пруссаки заняли сегодня Руан. Армия генерала Бриана отступила на Гавр по левому берегу. Она должна быть теперь в Понт-Одемере. Шаланды и пароходы ждут прибытия армии в Гонфлёре, чтобы переправить ее в Гавр.

Графиня вздрогнула. Как? Пруссаки так близко, в Руане, всего в нескольких милях от них? И она прошептала:

— Тогда нам грозит большая опасность, отец.

Он ответил:

— Конечно, мы не совсем в безопасности, но им дан приказ относиться с уважением к мирным жителям и к тем домам, в которых остались хозяева. Не будь этого приказа, который они всегда соблюдают, я бы переехал сюда. Но в таком старике, как я, тебе мало проку, а мне, может быть, удастся спасти свои заводы. Застанут они меня здесь или нет, мы все равно не можем сопротивляться и протестовать, а потому рискованно покинуть Дьепдаль и переехать сюда.

Она пробормотала, испуганная, растерянная:

— Но ведь я одна в этом замке. Я потеряю голову среди этих дикарей!

Поняв, что действительно невозможно оставить дочь одну перед этой ужасной непосредственной угрозой, — эта мысль пришла ему в голову впервые и ошеломила его, — он ответил:

— Ты права! Но сегодня вечером еще нет опасности, — не рискнут же они в ночь своего прибытия отправиться дальше по незнакомым местам! Я вернусь в Дьепдаль, сделаю необходимые распоряжения, а завтра приеду сюда ночевать и останусь с тобой до конца оккупации.

Она поцеловала его. Тонким чутьем женщины, хорошо знающей его, она поняла, какую огромную жертву он ей приносил, покидая свои заводы, и сказала:

— Спасибо, отец!

Няня Аннетта пришла за ребенком. Взгляд, который г-н Бутмар бросил на нее, и тот, более скромный, еле заметный, которым ответила ему лукавая нормандка, вызвали легкую краску на бледных щеках графини, так как она начала замечать внимание отца к служанке и молчаливое согласие последней.

После смерти жены, умершей девять лет тому назад, г-н Бутмар никогда не покидал Дьепдаля и свои химические заводы, но у него было немало любовных интрижек в окрестностях. Эти случайно обнаруженные связи доказывали его нетребовательность, вульгарный вкус, и г-жа де Бремонталь страдала, оскорбленная в своей дочерней гордости и в том аристократическом тщеславии, которое появилось у нее с тех пор, как она стала графиней и владелицей замка.

Маленький Анри, простившись с матерью и дедушкой, ушел, посылая им воздушные поцелуи.

Не успел он выйти, как послышался звонок у входной двери, возвещавший о прибытии двух других приглашенных. Первым вошел аббат Марво, высокий, худой, совершенно прямой, с глубокими морщинами на лбу и щеках. Нетрудно было видеть и догадаться, что этот человек много страдал, что у него была душа скорбного мыслителя и это еще с молодых лет наложило на его черты печать усталости.

Дворянин по происхождению — его фамилия была де Марво, — он был дальним, очень дальним родственником Бремонталей. Он начал свою жизнь с военной службы