— Я пришел вас предостеречь. — Он подался ко мне, и я заметил, как нервно дрожат его руки. — Вы влюблены в нее, — торопливо и решительно продолжал он, — в миссис Тиерс. Нет-нет, не отрицайте. Я знаю, знаю, и, небом клянусь, я сделаю все, чтобы вас спасти.
Посетитель тяжело дышал, явно подыскивая слова в сильнейшем душевном волнении.
— Миссис Тиерс не женщина и не человек. — Он еще больше подался в кресле вперед и простер ко мне руки. — Да, я знаю, как она красива, как беспомощны перед ней мужчины. Мы с ней знакомы шесть лет, и это из-за нее я стал таким. Вы сочтете меня сумасшедшим. Скорее всего, уже считаете. Ничего удивительного. Что еще вам остается? Какой-то незнакомец заявился к вам в контору и утверждает, что в наш прозаичный девятнадцатый век еще существуют создания, которые вовсе не люди… и наделены сверхчеловеческими свойствами, и одно из этих созданий — ваша любимая.
Он стал спокойнее, серьезнее, и говорил почти рассудительно, как человек, который пытается лишь убедить, но в душе уже потерял на это надежду.
— Вы сейчас смеетесь надо мной, а может, жалеете, но Господь свидетель, я говорю правду… хотя, как может Он быть всемогущим, если позволяет этой твари жить? Говорю вам сэр, знакомство с нею смерти подобно. Не поверите — вас постигнет участь еще хуже моей… как мужа миссис Тиерс, который умер у ее ног здесь, в Лондоне, как того американца, который умер, сидя с ней за столиком кафе в Ницце… лишь небеса знают, скольких еще она погубила.
Конечно, я не сомневался в безумии незнакомца, но его искренность — сила убежденности, с которой он говорил — странным образом меня тронула. Несомненно, бедняга всему этому верил.
— Прошло шесть лет с тех пор, как мы с ней впервые повстречались. Это произошло в Гавре, во Франции. Я случайно сел за соседний столик у «Фраскати» и сразу влюбился. С ней был тот американец. Я последовал за ней в Канны, в Трувиль, в Монако. Куда бы она ни направлялась, американец следовал за ней. В их отношениях не было ничего неподобающего, но он всюду за ней ходил, как и я, просто, в отличие от меня, был с нею знаком. И я знал, или, по крайней мере, думал, что пока они вместе, у меня нет ни единого шанса ее завоевать. Американец ее явно боготворил, и она, похоже, была к нему неравнодушна, ведь он был красивым малым. Ридинг, так его звали. Я наблюдал за ней издалека в надежде, что однажды пробьет мой час.
Он пробил в кафе «Ройял», и никто, кроме нее самой, не заметил, как это случилось. Внезапно миссис Тиерс выбежала из-за углового столика, где они сидели, и позвала на помощь. Вокруг столпились все официанты и посетители. Американец умер… умер прямо за столиком. Голова была задрана, глаза смотрели в одну точку, будто его внезапно что-то испугало. Причиной смерти сочли сердечный приступ. Сердечный приступ!
Почти стемнело, и он придвинул кресло ко мне. В тусклом свете из окна я хорошо видел его изможденное лицо и лихорадочно горящие глаза.
— Тогда я и свел с ней знакомство, — продолжал он, помолчав. — Я приклеился к ней, как тот американец, и три месяца полагал себя самым большим счастливцем Европы. Венеция, Флоренция, Париж, Лондон — я не отлучался ни на шаг, день за днем. Она меня вроде бы любила. Как же я гордился тем, что она рядом, когда нас видели вместе в Буа и Гайд-парке! Потом она на месяц остановилась в Оксфорде, и я, с ее позволения, каждое утро заезжал за ней в гостиницу «Митра», что неподалеку от университета. Под тенью его серых стен и во время прогулок по ухоженным аллеям и садам лицо моей любимой словно обретало новую, более одухотворенную красоту, сочетаясь с живописностью места. В одном из таких мест, галереях собора Крайст-Черч, когда мы на минуту остановились отдохнуть, я признался ей в своих чувствах и попросил стать моей женой.
Голос незнакомца звучал очень печально. От былой резкости ничего не осталось, и, когда он вспоминал — или только грезил? — о сладких днях своей влюбленности, в его тоне, скорее, проскальзывало сожаление, чем гнев.
— Она не отказала, но и не согласилась. А я был счастлив, как идиот, — счастлив целых три дня — до того вечера в аллеях колледжа Магдалины, когда буквально за десять минут из здорового, сильного мужчины превратился в развалину, которую вы перед собой видите.
Сожаление исчезло без следа. Его голос снова звенел от ярости.
— Мы сидели на скамье в так называемой аллее Аддисона. Я настаивал на более определенном ответе. Она словно не слышала, будто я был пустым местом, просто откинулась на спинку скамьи, уронила руки на колени и вперилась своими огромными, погибельными очами в даль за лугом. Охваченный страстью, я сжал ее руки и взмолился об ответе. Наконец она повернулась ко мне. Я встретил ее глаза…
Голос моего посетителя сорвался, он замолк, закрыв лицо ладонями. С минуту, а то и больше, мы тихо сидели в сумерках. Затем он снова поднял голову и медленно, равнодушно продолжал:
— Когда я заглянул ей в глаза, они выглядели потухшими, как будто она меня не видела или смотрела сквозь меня. Но постепенно ее глаза начали меняться. В их глубине разгоралось пламя. Зрачки расширились, стали черными и сверкающими… никогда не видел, чтобы глаза так блестели. Что это было? Любовь? Я наклонился еще ближе и вгляделся в них пристальнее. Теперь ее глаза пылали. Глядя в них, я потерял связь с действительностью. Это было словно обморок. Я смутно осознавал, что теряю способность двигаться, говорить, думать. Эти очи… они меня засасывали. Я как-то понял, что должен стряхнуть наваждение, но ничего не выходило. Я был бессилен, а она… она словно пожирала саму мою жизнь. Иначе не скажешь. Я онемел и, хотя пытался заговорить, не мог даже пошевелиться. Затем сознание начало меня покидать. Я оказался на краю — один лишь Бог знает чего — но тут мои уши уловили хруст гравия.
Кто это шел, я не знаю. Не помню, сколько так просидел. Помню только, что она поднялась, не говоря ни слова, и покинула меня. Способность ходить вернулась ко мне только к вечеру. Солнце уже спряталось за стенами колледжа, и на аллее было темно. Почти не соображая, я на ватных ногах как-то выбрался за ворота и поднялся по Хай-стрит к гостинице «Кларендой», где снимал номер. На следующее утро я проснулся таким, как сейчас… калекой, паралитиком на всю жизнь.
Весь этот безумный рассказ я слушал, как завороженный. Если рассматривать его как образчик драматического красноречия, он был поистине бесподобен. Когда незнакомец закончил, я подумывал встрять с какой-нибудь банальностью, но в моем тогдашнем состоянии ничего не приходило на ум.
Он первым нарушил тишину:
— Тиерс, несчастный дурак! Я предостерегал его, как сейчас вас. Она вышла за него через два года и за две недели свела его в могилу. Он умер в их особняке на Парк-лейн… умер от сердечного приступа! Сердечного приступа!
Тут я невольно подумал о Джеймсе Уэстерби.
Мой посетитель собирался что-то добавить, но с лестницы за дверью донеслись шаги, дверь отворилась, и на пороге застыл мой помощник, потрясенный темнотой.
— Входите, Джексон, — пригласил я, давая знать о своем присутствии, — и, пожалуйста, зажгите свет.
Мой посетитель с гримасой боли поднялся и взял костыль.
— Я рассказал все, что имеет прямое отношение к делу, — произнес он равнодушным тоном клиента, обратившегося к своему адвокату, — а вы, безусловно, поступите так, как сочтете нужным.
Джексон, собиравшийся зажечь газ от горящей спички, придержал для незнакомца дверь, и тот, молча, заковылял прочь. Лишь когда он скрылся из виду, я понял, что так и не узнал его имени.
— Джексон, вы раньше видели здесь этого джентльмена?
— Не припоминаю.
Возможно, мне бы стоило встретиться с незнакомцем еще раз.
Но мои мысли уже снова обратились к ней. Этот человек явно был душевнобольным, так что я счел его историю нелепой. Однако по дороге домой из конторы меня не покидало видение — ее очи, пылавшие огнем, который он в них когда-то зажег. И правда, что за очи! Просто чудо, не оторваться! И вместе с тем до чего же просто представить, как они, расширяясь, затягивают тебя в омут, и ты в конце концов тонешь.
В тот день я не надеялся снова увидеть миссис Тиерс, поскольку часть утра «помогал ей делать покупки» и рассчитывал, что завтра вечером поведу ее в театр. После одинокого ужина в ресторане, я поднялся к себе в комнаты, чтобы скоротать вечер, предавшись сну.
Рассказ незнакомца ни в коей мере не повлиял на мои чувства к ней. Вообще-то, я о нем почти не думал, разве что жалел того бедолагу и строил догадки. Кто он? Возможно, он ее любил, и любовь свела его с ума? Стоит ли мне рассказать миссис Тиерс о его визите? Вероятно, это причинит ей боль, оживив неприятные воспоминания, но с другой стороны, хотелось бы узнать об этом калеке больше.
Тем не менее, я не находил себе места. В тот вечер собственная квартира казалась мне еще более одинокой и неуютной. Около девяти часов я не, выдержав, надел шляпу и пальто и вышел на улицу.
Ночь стояла холодная, слякотная, без намека на луну или звезды. В тумане свет уличных фонарей казался размытым и неровным.
Я непроизвольно повернул на запад и, разумеется, направился к Гресмер-Кресцент, но безо всякого стремления заходить в гости, а с тоской влюбленного, желающего оказаться ближе к предмету своих воздыханий. Я прошел мимо ее дома по противоположной стороне улицы. В номере девятнадцатом на первом этаже было большое эркерное окно и, когда я приблизился, штора с узкой его стороны приподнялась на несколько дюймов. Я смог мельком заглянуть в ярко освещенную, изысканную гостиную, с которой успел так хорошо познакомиться изнутри. Я надеялся заметить в окне миссис Тиерс, но на маленьком пятачке, видном через щель, не было никого.
Добравшись до конца Гресмер-Кресцент, я по соседним улицам описал круг и снова оказался перед домом миссис Тиерс. Теперь я приближался к нему с севера, и он выглядел темным, если не считать узкой полоски света по краю эркерного окна. Проходя мимо, я оглянулся на
