Остаток вечера плохо сохранился в памяти. Знаю, что меня довели до дома. Калека и кто-то третий уложили меня в постель. Не знаю, кем был этот человек и где он к нам присоединился. Ту ночь я провел в полуобморочном состоянии, да и весь следующий день пластом пролежал в кровати, ни с кем не разговаривая и не испытывая тяги к общению, только сказал женщине, которая убирала у меня в комнатах, что не нуждаюсь ни в помощи, ни в пище. В сумерках эта добрая женщина появилась снова, и еще раз — глубокой ночью. Но я слабо сознавал, что вокруг происходит, и ничего не хотел. Даже говорить было трудно.
Я не вставал с постели семь дней, все рождественские праздники. Почти ничего не ел, мало говорил и мыслил не очень четко. Наконец, на следующий день после Рождества, отыскав в себе храбрость и силы, я набросился на гору почты, что продолжала расти на столе в моей комнате. Казалось бы, почерк миссис Тиерс должен был попасться хотя бы на одном конверте, но тут меня ожидало разочарование. Однако, повинуясь безотчетному порыву, я открыл первый конверт, адрес на котором был надписан незнакомой рукой. В нем лежала только газетная вырезка:
«Вчера на Гресмер-Кресцент 19, в доме миссис Уолтер Тиерс, вдовы покойного Уолтера Тиерса, эсквайра, произошла прискорбная трагедия. Вечером миссис Тиерс, двадцати шести лет от роду, как обычно, удалилась к себе почивать. Утром она не ответила на стук прислуги и горничная, зайдя, почувствовала сильный и странный запах. Испугавшись, она выскочила за дверь и привела другую служанку. Обе вошли в комнату и обнаружили мертвое тело миссис Тиерс и перевернутую бутылку хлороформа неподалеку от ее подушки. Вне всяких сомнений, произошел несчастный случай, и никакого расследования не проводилось. Обращает на себя внимание странное совпадение: это уже вторая смерть в доме за неделю. В прошлый понедельник от сердечного приступа скоропостижно скончалась служанка, работавшая в доме. Ее похороны состоялись вчера вечером, и миссис Тиерс на них присутствовала».
К заметке был прикреплен листок с датой выхода вечерней газеты, откуда ее вырезали: «Пятница. 19 декабря». Значит, это произошло неделю назад, на следующий день после того ужасного вечера. Похороны, наверное, уже состоялись.
Как я уже говорил, почерк на конверте был незнакомым, но я догадывался, от кого могло прийти это письмо, и после того, как оно пролежало у меня годы, неожиданно получил подтверждение тогдашних догадок. Месяца полтора назад мне стало известно, что я назначен душеприказчиком покойного Джеймса Ливингстона из Херефорда. Джеймс Ливингстон? Имя мне ничего не говорило. Подозревая, что здесь закралась какая-то ошибка, я зашел в контору поверенного, от которого узнал эту новость.
— Нет, никакой ошибки, — заверил меня он. — Я сам составлял завещание, и мистер Ливингстон дал мне указание обратиться к вам. Говорите, вы его вообще не знали? — Он задумчиво нахмурился. — Это определенно странно, потому что он вас знал. Вы едва ли смогли бы его забыть. Мистер Ливингстон был калекой: правую сторону тела чуть ли не полностью парализовало.
Френсис Флэгг
АРОМАТ
Пер. М. Фоменко
Знаменитый врач и известный деятель Общества психических исследований[29] задумчиво раскуривал трубку. Дело было вечером, в 1931 году.
— Сталкивался ли я за все годы изучения странных явлений с чем-либо не подпадающим под критерии того, что нам угодно именовать «естественным объяснением»? Сложно сказать. Но много лет назад… — Он замолчал и чиркнул спичкой. — Пожалуй, лучше я вам расскажу.
— В то время я был молодым врачом и практиковал медицину в одном из городков Новой Шотландии. Тогда я еще не состоял в обществе, но уже интересовался спиритуализмом и родственными предметами. В университете моим руководителем был Мюнстенбург[30], и я видел некоторые из его уникальных экспериментов в области гипноза. Мюнстенбург проводил и другие эксцентричные исследования, связанные с так называемыми оккультными или тайными знаниями, о чем известно немногим. Именно под его влиянием я занялся психологией — и кое-какими другими областями знаний, которые в университетах не признают и не изучают.
Спустя положенное время у меня, естественно, появилась коллекция странных фактов и впечатлений, а также большая библиотека, отнюдь не состоявшая из сухих медицинских трактатов. По счастью, я обладал небольшим доходом, не зависящим от практики, и мог посвящать больше времени чтению и исследованиям, чем пациентам. Мой кабинет находился в так называемом здании «Геральд», жил же я в «Брунсвике», старомодном пансионе, и не только жил, но и завтракал, обедал и ужинал.
Однажды вечером я сидел у себя после ужина, наслаждаясь трубкой и книгой Хадсона «Лань в Гайд-парке»[31], как вдруг раздался торопливый стук в дверь.
— Войдите, — рассеянно отозвался я.
Вошел худощавый, темноволосый и темноглазый молодой человек с бледным лицом и незапоминающимися чертами. Поселился он в «Брунсвике» не так давно — всего за несколько дней до этого хозяйка представила мне его за завтраком. Звали его Лемюэль Мейсон. Как я понял (хоть по виду этого не скажешь), происходил он из рыбаков Люненбурга. Он закончил педагогическое училище и после летних каникул собирался занять место учителя в местной частной академии. Показался он мне тихим и самым обыкновенным молодым человеком лет двадцати с небольшим. Однако наблюдательный взгляд врача подсказал мне за обеденным столом, что он чем-то серьезно болен: его бледное лицо казалось чересчур изможденным и даже свидетельствовало о сильном расстройстве. Первые же слова молодого человека поразили меня.
— Доктор, скажите, я схожу с ума?
— Вероятно, нет, иначе вы бы не спрашивали, — ответил я, изобразив обнадеживающую улыбку. — Не скажете ли, что вас беспокоит?
Он произнес что-то невразумительное. Я пристально наблюдал за ним и после внимательно осмотрел.
— Нет, — сказал я, — признаков безумия я не нахожу. Со всех точек зрения вы совершенно нормальны. Все ваши физические и психические рефлексы и реакции соответствуют норме. Вы, конечно, испытываете некоторое нервное возбуждение и немного, что вполне понятно, взволнованы теми странными впечатлениями, о которых вы говорили. Но я вновь уверяю вас, что пережитое вами найдет простое и научное объяснение.
Я не был ни в чем уверен и сказал это, лишь стремясь его успокоить. Я понимал, что для точного определения его психического состояния понадобятся более длительные наблюдения.
— Скажите, как выглядит ваша комната? — спросил я. Он уже сообщил мне, что живет в другом корпусе примерно в двух кварталах от моего.
— Комната маленькая, доктор, не больше вашей прихожей.
— И как она обставлена?
— Там стоит железная кровать, шкаф, стол и два стула.
— А теперь еще раз, и помедленней, расскажите мне о том, что случилось.
— Я снял эту комнату из-за дешевизны — благодаря ее репутации плату назначили символическую.
— Репутации? О чем вы?
— Точно не знаю. Кажется, там умерла какая-то девушка. Я никогда не считал себя нервным человеком, не верю в привидения и прочую чепуху. В общем, я обрадовался возможности сэкономить.
— И что же вы видели?
— Ничего. И это самое любопытное, — хрипло рассмеялся он. — Но я чувствовал запах…
— Ваша комната как-то соединяется с соседней?
— Нет. Единственная дверь с фрамугой ведет в холл.
— Кто-либо еще упоминал о запахе?
— Насколько мне известно, нет.
— А окно?
— Окно выходит в сад позади дома. У окна растет слива, а под ней разбита клумба с анютиными глазками и кустами роз.
— Вы уверены, что запах исходил не от них? В знойный и влажный вечер запах цветов может быть довольно сильным.
— Нет, доктор, все было совсем не так. Разрешите, я изложу все с самого начала. Въехал я вчера после обеда. В девять лег в постель. Окно и фрамуга над дверью, конечно, были открыты. Около часа я лежал и читал. Во время чтения я чувствовал какой-то тонкий аромат, раз или два даже вставал и выходил в холл. Запах при этом исчезал. Это был, однако, только намек на запах. Затем я погасил свет и заснул.
Не знаю, в котором часу аромат пробудил меня, но вся комната была пропитана им. Это были не благовония и не запах влажной земли и раскрывшихся цветов — скорее, запах чего-то неприятного и, я уверен, гниющего. Но в тот момент я об этом не думал: запах, пока я его чувствовал, опьянял меня. В этом и состояло самое страшное. Говорю вам, я лежал в постели и наслаждался этим ароматом. Я упивался им, катался по кровати взад и вперед, как собака, почуявшая запах падали. Все мое тело словно впитывало отравленный воздух всеми порами и каждым квадратным сантиметром кожи; по ней бегали мурашки, мышцы подрагивали и весь я, с ног до головы, испытывал такой изысканный восторг и экстаз, что и описать не могу.
Всю ночь я пролежал, ощущая вокруг это море восхитительного аромата. Внезапно забрезжил утренний свет и в соседних комнатах завозились жильцы. Запах исчез. Я чувствовал себя слабым и разбитым. От слабости меня вырвало, и я не смог выйти к завтраку. Как раз тогда я понял, что всю ночь наслаждался ароматом гниения, чем-то несказанно зловонным, но показавшимся мне желанным и нестерпимо нежным. Поэтому я и пришел к вам.
Он в изнеможении откинулся назад. Я не знал, что сказать. Как я упоминал, до прихода Мейсона я читал «Лань в Гайд-парке». Если вы знакомы с этой книгой, вы должны помнить, что в одном из разделов говорится о чувстве обоняния у животных. По странному совпадению — если что- либо в нашем мире можно назвать лишь «совпадением» — я читал именно эти страницы, а также некоторые отрывки, посвященные обсуждению сновидений. Прибегнув к объяснению Хадсона, я успокаивающе сказал:
— Случай редкий, но вполне объяснимый. Я полагаю, что вы кое-что знаете о природе снов. Допустим, спящий укололся булавкой. Следует сон, который как бы истолковывает укол. Человеку снится, что он в жаркий летний день бродит по лесу, хочет отдохнуть и растягивается в тени на траве; он отдыхает и, может быть, дремлет, но внезапно его беспокоит тихий шелестящий звук. Он оглядывается по сторонам и видит, что к нему, приподняв голову, скользит по траве
