его двуличие и стало причиною всех дальнейших несчастий. Если бы лорд Гастингс не доверял столь безмерно этому человеку, он мог бы бежать вместе с лордом Стенли и остальными лордами, расстроив всю затею; ибо он сам замечал многие недобрые знаки, хоть и перетолковывал их для себя к лучшему, — настолько был он уверен, что не может быть ему опасен тот совет, где находится Кэтсби.
Протектор и герцог Бэкингем очень искусно выражали притворное расположение к лорду Гастингсу и часто разделяли его общество. Несомненно, протектор и вправду относился к нему хорошо и неохотно пошел на то, чтобы потерять его, однако он боялся, что, пока тот жив, они не достигнут своей цели. По этой причине он поручил Кэтсби замолвить издали несколько слов, чтобы дознаться, возможно ли залучить Гастингса на их сторону? Но Кэтсби неизвестно, беседовал ли он с ним или нет, — сообщил им, будто Гастингс оказался так тверд и в суждениях своих так резок, что он не решается продолжить переговоры. И действительно, лорд-чемберлен вместо доверия высказал Кэтсби свое недоверие к его участию в этом деле; поэтому-то Кэтсби, опасаясь, как бы лорд Гастингс с друзьями не подорвал своими действиями его доверенного положения (к чему уже клонилось все дело), побудил протектора поскорее избавиться от него, тем более что он надеялся после его смерти получить немалую долю той власти, какой пользовался лорд Гастингс в своем графстве {В 1565 иначе: «Все случилось наихудшим образом, потому что Гастингс в дружественной беседе, похваставшись своей самоуверенностью, открыл опасения других. Поэтому Кэтсби из страха, что многие могут выступить и помешать его обману, сорвавши этим весь их замысел, уже, казалось, продвинувшийся вперед, решил, что преступление следует ускорить и колеблющихся схватить, а лорда-чемберлена казнить, коль скоро его нельзя привлечь на свою сторону. И он это доказывал тем усерднее, что сам намеревался получить должности Гастингса в графстве Ланкастер, где тот был всего сильней».}. Одной этой надежды было достаточно, чтобы сделать его участником и даже главным зачинщиком этого ужасного предательства.
Вскоре после сказанного, а именно в пятницу, 13 июня, многие лорды собрались в Тауэр на совет63 и здесь обсуждали, какими торжествами отпраздновать королевскую коронацию, срок которой был уже так близок, что процессии и фигуры для этих торжеств готовились в Вестминстере день и ночь, а скота было забито столько, что мясо потом пришлось выбрасывать. И вот когда эти лорды заседали там, совещаясь о подобных делах, протектор в первый раз вышел к ним лишь около девяти часов, приветствовал их почтительно и просил извинения за то, что отсутствовал так долго, сказавши просто, что в это утро он проспал. Поговоривши с ними немного, он обратился к епископу Эли с такими словами:
«Милорд! В вашем саду в Холберне растет отменная земляника. Я прошу вас, позвольте мне взять оттуда корзину ягод!» {В 1565 добавлено: «как знак вашего доброго расположения».}
«С радостью, милорд, — отозвался тот, — и дай бог, чтобы я мог с такою же готовностью преподнести вам на радость что-нибудь и получше». И тотчас он со всей поспешностью послал своего слугу за корзинкой земляники.
Протектор предложил лордам продолжать обсуждение, а сам попросился отлучиться ненадолго и удалился. А час спустя, между десятью и одиннадцатью, он вернулся к ним в палату, весь изменившись, с удивительно раздраженным и злым выражением лица; насупив брови, нахмурив лоб, с пеной на искусанных губах, он прошел и сел на свое место. Все лорды были тяжко изумлены и испуганы столь внезапной переменой, не зная, что она предвещает. И вот, посидевши немного молча, он начал так:
«Какого наказания заслуживают те, кто замышляет и готовит гибель мне, мне, столь близкому родичу короля и протектору его королевской особы и всего королевства?»
На такой вопрос все лорды хранили молчание, в тяжком изумлении гадая, кто же здесь имеется в виду, ибо каждый знал, что он-то чист от подозрений. Наконец лорд-чемберлен, которому дружба с протектором придавала смелости, дал ответ и сказал, что такие люди, кто бы они ни были, заслуживают казни как гнусные изменники. И все остальные подтвердили его слова.
«А чародейством этим занимается, — сказал тогда протектор, — не кто иной, как жена моего брата и вместе с ней другие!» Так он сказал о королеве.
При таких словах многие из лордов, которые стояли за королеву, пришли в сильное замешательство. Зато лорд Гастингс {В 1565 добавлено: «которого одного только и ждала уже казнь».} был в душе гораздо больше рад, что виновницей оказалась она, а не кто-нибудь из друзей; и сердце его лишь роптало, что он не был в это посвящен заранее, — ведь когда перед этим были схвачены и приговорены к смерти родственники королевы, то делалось это с его согласия, и он сам велел их обезглавить в Помфрете {64}, не зная, что в тот самый день {65} его самого ведено обезглавить в Лондоне.
Затем протектор сказал: «Все вы сейчас увидите, каким образом эта колдунья и ее ведьма-советчица, жена Шора {66}, с их присными иссушили мое тело своим колдовством и чародейством!» И тотчас он подтянул рукав своего кафтана до локтя и показал свою левую руку, совершенно высохшую и маленькую, но лишь потому, что она всегда такой и была.
Тут каждый в душе почувствовал приближение беды, понимая, что это затевается новая распря. Все хорошо знали, что королева слишком умна, чтобы заниматься подобными глупостями; а если бы даже и захотела, то в советницы она бы взяла кого угодно, только не жену Шора, которую она ненавидела больше всех за то, что король, ее муж, любил ее больше всех любовниц. Да и не было здесь человека, который бы не знал доподлинно, что рука у него всегда была больной, с самого рождения. Тем не менее лорд-чемберлен (к которому после смерти короля Эдуарда перешла жена Шора: он был в нее влюблен без ума еще при жизни короля, однако, говорят, сторонился ее из почтения к королю или ради верности другу) ответил и сказал:
«Несомненно, милорд, если они так ужасно поступили, они заслуживают ужасного наказания».
«Вот оно что! — воскликнул протектор. — Вижу я, как ты служишь мне: «если бы, да кабы!» Я сказал тебе, что они так сделали, и я за это расправлюсь с тобою, предатель!» И, словно в великом гневе, он с грохотом ударил кулаком по столу.
Услыхав этот знак, за стеной палаты кто-то закричал: «Измена!», дверь распахнулась, и ворвались вооруженные воины, толпой заполнив всю палату до отказа. И тогда протектор {В 1565 добавлено: «коснувшись рукою Гастингса».} сказал: «Я арестовываю изменника!»
«Как, милорд? Меня?!» — воскликнул Гастингс.
«Да, изменник!» — ответил протектор.
Кто-то другой бросился к лорду Стенли {В 1565 иначе: и «тотчас некий Миддлтон {67} замахнулся на графа Дерби секирой… и хоть он и уклонился от удара, быстро скользнув вниз, но кончик острия его задел, и он весь залился кровью из раны».}, тот отпрянул от, удара и свалился под стол. Если бы не это, голова его была бы расколота до зубов: хоть он и быстро отпрянул, все же на ушах у него показалась кровь {В 1565 добавлено: «Граф и напавший на него однажды поспорили из-за некоторых владений, и поэтому многолетняя вражда возникла между ними. То ли силой, то ли по суду граф выдворил Миддлтона из его поместья, и тот, позволив себе слишком многое, решился в чужом деле утолить свою обиду».}.
Затем они все были быстро разведены по разным палатам {В 1565 иначе: «Тут же были арестованы остальные бароны и епископы и во избежание сговора разведены по разным местам».} исключая лорда-чемберлена, которому протектор приказал не медлить и поторопиться с исповедью. «Клянусь святым Павлом, сказал он, — я не сяду обедать, пока не увижу тебя без головы!» Ему было запрещено спрашивать, в чем дело; с трудом он нашел случайного священника и сделал краткую исповедь, — на более длинную ему не дали времени, потому что протектор спешил к обеду, а не мог сесть за стол, пока не будет выполнена его клятва. Потом он был приведен {В 1565: «Поэтому по приказу герцога Бэкингема (которого осужденный на коленях умолял о пощаде), едва успев исповедаться, он был доставлен…»} на зеленый луг близ часовни в Тауэре, здесь его голову положили на длинное бревно, и она была отрублена. А затем тело вместе с головой похоронили в Виндзоре рядом с телом короля Эдуарда. Помилуй, господи, души их обоих!
Здесь следует рассказать удивительный случай — то ли предостережение о том, чего лорду-чемберлену следовало избегать, то ли знамение о том, чего он не мог избежать {В 1565 иначе: «Заслуживают внимания некоторые сновидения, предвещавшие ему смерть, — считать ли их божьими предостережениями от опасностей или знаменьями необоримой судьбы; а может быть, это вещая душа в смутных образах предсказывает грозящие бедствия, пока чувства погружены в сон, и так предуказывает будущие события телу».}. В полночь накануне смерти лорд Стенли прислал к нему с великой спешностью тайного гонца с просьбой тотчас встать и бежать вместе с ним: ждать некогда, ему приснился ужасный сон {1565 пространнее: «потому что в страшном сне его хозяину явилось грозное видение: им обоим (страшится он) оно предвещает в будущем беду, если они не спасутся бегством».}; ему показалось, что вепрь {68} своими клыками так истерзал им обоим головы, что кровь потекла у них по плечам. А так как вепрь был в гербе у протектора, то этот сон показался ему таким страшным, что он решил не мешкать долее, но седлать коня и вместе с лордом Гастингсом, если тот согласен, той же ночью пуститься прочь, чтобы к рассвету быть уже вне опасности. Но лорд Гастингс сказал гонцу так: «О добрый лорд! Неужели милорд, твой господин, так заботится о безделицах, так верит снам? Ведь это или призраки его собственного страха, или ночное отражение его дневных забот. Скажи ему, что верить в такие сны попросту нечестиво. Если же они служат знамениями грядущего, то не кажется ли ему, что они с таким же успехом сбудутся и в случае нашего бегства, если нас схватят и вернут, ведь за беглеца заступиться некому! Вот тогда-то вепрю и будет предлог вцепиться в нас своими клыкам»: кто бежит, тот ведь в чем-нибудь да виновен. Поэтому либо здесь нет опасности, и нам никто
