не угрожает; либо если опасность есть, то она страшней бегущему, чем оставшемуся. Если же погибель наша неизбежна, то пусть лучше люди увидят, что нас обманом погубили враги, а не думают, что причиной тому наша собственная глупость или трусость. Ступай же к своему господину, человек, и передай ему от меня привет, и пусть он будет спокоен и ничего не боится: в том человеке, которого он подозревает, я уверен, как в своей собственной руке». — «Да поможет этому бог, сэр», — сказал гонец и отправился в обратный путь {В 1565 добавлено: «Истинность этого знамения оказалась подтвержденной десятью часами позже, когда были схвачены и он, и Стенли (который тоже раздумал бежать), не послушавшиеся этого вещего сна».}.
Известно также, что в то самое утро, когда он был обезглавлен, его лошадь по дороге в Тауэр два или три раза споткнулась так, что едва не упала. Подобное, как всякому известно, повседневно случается и с теми, кому никакое несчастье не грозит, однако по старинному преданию и суеверию в этом усматривается знак, не раз уже несомненно предвещавший очень большую беду.
Следующий пример был уже не предостережением, а вражескою угрозою. В то утро, прежде чем он встал, пришел к нему один рыцарь, якобы из почтительности, чтобы сопровождать его в совет, но на самом деле присланный протектором, дабы его поторопить, ибо с протектором был он в тайном сговоре ради этой цели. В то время это был средний человек, а теперь достиг великой власти. И вот, когда случилось лорду-чемберлену по дороге остановить свою лошадь на Тауэр-Стрит и побеседовать со священником, которого он встретил, то этот рыцарь нарушил их беседу и шутя сказал ему так: «Милорд, я прошу вас продолжить путь: зачем вам столько толковать с этим священником? Ведь пока еще священник вам не надобен!» Этой насмешкою он словно хотел сказать: «а скоро понадобится!» Но лорд так мало в это вдумался — и так мало почувствовал сомнений, что никогда в жизни он не был так бодр и весел; а такое настроение само по себе часто сулит большие перемены. Пусть меня лучше постигнет что угодно, только не эта праздная уверенность человеческого ума накануне смерти!
У самой пристани Тауэра, так близко от того места, где так скоро отлетела его голова, ему встретился некий глашатай Гастингс, его однофамилец {69}. И, повстречав его там, лорд припомнил другое время, когда им случилось обоим встретиться подобным же образом и на этом же месте {В 1565 добавлено: «и он поведал ему свою печаль и страх».}. В то прежнее время лорда-чемберлена обвинил перед королем Эдуардом лорд Риверс, брат королевы {В 1565 добавлено: «в том, что он замышлял предать французам Калэ, в котором он был наместником. И хотя, как потом обнаружилось, это обвинение было чистейшей выдумкою, вначале казалось, что Гастингс находится в большой опасности. Дело в том, что он обошел в этой должности Риверса, которому она была наверное обещана и который на нее надеялся, и он, разозлившись, через ночные речи королевы донес это коварное обвинение до монарших ушей».}. Так что некоторое время (хотя и недолгое) он был в немилости у короля и сильно боялся за себя. И так как теперь он встретил этого глашатая на том месте, где когда-то опасность так удачно его миновала, он с большим удовольствием заговорил с ним о том, о чем они говорили здесь, когда он был в Тауэре. Он сказал: «А, Гастингс! Помнишь ли ты, как однажды я здесь тебя встретил с нелегким сердцем?» — «Да, милорд, — ответил тот, — это я помню отлично; что ж, поблагодарим бога, враги ваши не снискали этим добра, а вы не получили вреда». — «Ты мог бы сказать это еще вернее, — молвил лорд, — если бы ты знал столько, сколько я знаю о том, что пока известно лишь немногим, но вскоре откроется многим». Он имел в виду недавно арестованных лордов из родни королевы, которые в этот самый день {70} должны были быть обезглавлены в Помфрете: это он знал хорошо, а о том, что топор уже повис и над его собственной головой, не догадывался. «Право же, приятель, — продолжал он, никогда у меня не было столько горя, и никогда надо мной не было такой опасности, как тогда, когда мы б тобою здесь встретились. И вот как все переменилось: теперь в опасности находятся мои враги (как ты об этом вскоре узнаешь поподробнее), а я еще никогда в жизни не был так весел и так далек от беды». О милостивый боже! Так слепа наша смертная природа: когда человек больше всего боялся, он был в полной безопасности, а когда уверился было в своей безопасности, то не прошло и двух часов, как он лишился головы.
Так окончил свою жизнь этот достойный человек, добрый рыцарь и дворянин, пользовавшийся таким вниманием у государя, живший на широкую ногу, прямой и откровенный с врагами, а с друзьями скрытный; его просто было обмануть, так как из-за доброго сердца и мужества он не умел предвидеть опасностей. Муж любящий и горячо любимый, верный и доверчивый, в этой доверчивости своей оказался он неумерен.
Тотчас молва о кончине этого лорда быстро побежала по городу, а потом и еще дальше, свистя, как ветер, в уши каждому человеку {71}. Но протектор, намереваясь набросить некий покров на совершенное, тотчас после обеда послал со всей поспешностью созвать в Тауэр виднейших людей со всего города. Чтобы их принять, он надел вместе с герцогом Бэкингемом старые и плохо скованные доспехи — такие, что никто бы не подумал, что они удостоили бы надеть их на плечи, если бы не какая-то внезапная опасность. И затем протектор объявил им, что лорд-чемберлен и его сообщники замышляли во время совета в этот день убить врасплох и его, и герцога, а что они намеревались делать далее, о том еще неизвестно. Об этой их измене он ничего не знал прежде десяти часов нынешнего утра. Такая внезапная опасность и заставила их надеть для защиты первые попавшиеся доспехи. Но бог помог им, и несчастье обернулось против замысливших. Эту весть и велел он разнести повсюду. И все дали на это самый учтивый ответ, словно никто и не усомнился в том, во что никто не верил {В 1565 подробнее: «(каждый) превозносил их мужество, хвалил милосердие, поздравлял со спасением, но молча и про себя они испытывали только отвращение как к преступлению, так и к его свершителям».}.
Однако для дальнейшего умиротворения людских умов он тотчас после обеда спешно послал глашатая, чтобы от имени короля огласить по городу объявление. В нем говорилось, что лорд Гастингс и его различные сообщники с изменнической целью сговорились в этот день убить лорда-протектора и герцога Бэкингема, заседавших в совете, а затем взять власть над королем и королевством на свое усмотрение, чтобы без помехи обирать и грабить, кого им будет угодно. В объявлении много было сказано и другого, чтобы очернить лорда-чемберлена: он-де был дурным советником отцу короля и дурным своим обществом, коварным сводничеством и недобрым примером подстрекал его ко многим поступкам, пятнавшим его честь и вредившим всему королевству, в особенности же к порочной жизни и безмерному изнурению тела со многими женщинами и более всего с женой Шора, которая была ему самой тайной советчицей в этой гнусной измене, с которой он спал и раньше, спал и в последнюю свою ночь перед смертью; поэтому не диво, что такая недостойная жизнь привела его к столь злополучной кончине. Казни он был подвергнут по наистрожайшему распоряжению его королевского высочества и его почтенного и преданного совета как за его пороки, открыто проявившиеся в этой коварно затеянной измене, так и затем, чтобы отсрочка казни не смогла подтолкнуть других злонамеренных соучастников заговора собраться и восстать для его освобождения. Такие замыслы теперь благодаря вполне им заслуженной казни мудро предотвращены, и все королевство должно божьей милостью пребывать в добром спокойствии и мире.
Объявление это сделано было всего лишь через два часа после того, как лорд-чемберлен был обезглавлен; но оно было так тщательно составлено и так красиво выписано на пергаменте такой искусною рукой (что само по себе дело долгое), что и ребенку было совершенно ясно: все это было приготовлено заранее. Всего промежутка между казнью и объявлением едва достало бы и для того, чтобы все это только записать, будь то хоть бы на бумаге, второпях и кое-как. Поэтому когда при чтении объявления нечаянно случился один школьный учитель при соборе св. Павла и сравнил в уме краткость времени с пространностью речи, то он сказал соседям: «Славное дело, да не быстро ли поспело?» — на что один купец ответил ему: «Это писалось по предвидению» {В MS Arundel иначе: «И хоть суровость событий, казалось, не допускала никаких шуток, один школьный учитель не без остроумия высмеял образцовую нелепость этого указа: слушая среди толпы то, что ей читалось, он» сравнил краткость времени с пространностью писания и трудом писавших и сказал на это кстати строку из Теренция:
«Что-то вышло, Дав, неладно у тебя со временем!»}.
Тотчас после этого, движимый будто бы гневом, а на самом деле жадностью, протектор послал людей к дому жены Шора {72} (которая там жила одна, без мужа), отобрал у нее все, что она имела, ценностью свыше двух-трех тысяч марок, а ее отправил в тюрьму {73}. А немного спустя он выставил обвинение, что она умышляла его околдовать и была в сговоре с лордом-чемберленом, чтобы его убить; когда же стало ясно, что в этом нет ни следа правдоподобия, тогда он подло обвинил ее в том, чего она сама не могла отрицать, так как все знали, что это правда, хоть и все потешались, слыша какой Великой это вдруг стало виной: в том, что она нецеломудренна телом. И по этой-то причине сей воздержный, сей чистый и непорочный правитель, прямо с неба ниспосланный в наш порочный мир для исправления людских нравов, вынудил лондонского епископа наложить на нее всенародное покаяние — идти в воскресной процессии перед крестом и со свечой в руках. Шла она очень женственно, с видом и поступью самыми чинными, и хоть на ней не было никаких украшений, ничего, кроме платья, она была мила и прекрасна, потому что от взглядов толпы лицо ее покрылось румянцем стыда,
