и с теми, кто действительно нуждается в убежище».}. В самом деле, если кто скрылся в убежище с чужим добром, то почему король не может, не посягая на его свободу, отобрать часть этого добра даже и из убежища {1565 четче: «отобрать у беглеца и вернуть хозяину похищенное, не нанося никакого оскорбления святыне».}? Ведь ни король, ни папа не могут дать никакому месту такой привилегии, которая освобождала бы человека, способного платить, от уплаты его долгов.»
С такими его словами согласились многие присутствовавшие духовные лица, то ли стараясь угодить говорившему, то ли и вправду так думая: «Действительно, — говорили они, — что по закону бога и святой церкви имущество человека, находящегося в убежище, должно быть отдано для уплаты его долгов, а ворованное добро возвращено их владельцу; самому же ему довольно и свободы поддерживать свою жизнь трудом собственных рук.»
«В самом деле, — сказал герцог, — вы сказали, мне думается, истинную правду. А если замужняя жена захочет уйти в убежище, дабы избавиться от своего мужа, то и тут, я бы полагал, он мог бы законно и не оскорбляя святого Петра взять ее из Петровой церкви силою — в том случае, конечно, если она не сумеет привести никакой другой причины. Если же считать, что ни один человек, желающий остаться в убежище, не может быть оттуда взят, то, должно быть, и ребенок, которому страшно идти в школу, может укрыться в убежище, и учитель не посмеет его тронуть? А ведь наш случай так же прост, но еще менее оправдан: там хоть был детский страх, но все-таки страх, а здесь нет совершенно ничего. Честное слово, я часто слышал о мужчинах из убежища, но никогда не слышал о детях из убежища. Поэтому, заканчивая свою мысль, скажу: кто по проступку своему нуждается в убежище и думает найти в нем защиту, тот пусть укроется в нем; но не может укрываться в убежище человек, не столь разумный, чтобы этого желать, не столь преступный, чтобы этого заслужить, и чьей жизни или свободе не грозит никакое законное преследование {В 1565 добавлено: «Беззаконного же преследования здесь еще меньше можно опасаться, поскольку высшей властью владеет его брат, у самого у него также немало сил, у друзей его еще того более, а светлейший его дядя и все мы вместе с ним усерднейше печемся о его жизни и безопасности».}. И тот, кто вызволит такого человека из убежища для его же собственного блага, истинно говорю, не нарушит ничем священных прав убежища.»
Когда герцог кончил, то все светские лорды, а также многие из духовных лиц, полагая, что никто на свете не замышляет зла против малолетнего ребенка, постановили, что если его не отпустят добровольно, то он должен быть выведен насильно. Однако, во избежание всякого рода слухов, они почли за лучшее, чтобы лорд-кардинал попытался сначала вызволить его с согласия королевы. И поэтому весь совет явился в Звездную палату Вестминстера {46}; и лорд-кардинал, оставив протектора со свитою в Звездной палате {47}, вошел в убежище к королеве. При нем было несколько других лордов: либо из уважения к ее сану, либо для того, чтобы она по присутствию многих поняла, что он говорит не от единственного лица, либо потому, что протектор не считал здесь возможным довериться одному человеку, либо же, быть может, если бы она все-таки решила оставить сына при себе, то кое-кому из свиты было тайно поручено, не считаясь с нею, взять ее сына силой, не дав ей времени отослать его прочь, хотя она, вероятно, услышав, в чем дело, и попыталась бы просить для этого выгодной ей отсрочки.
Когда королева и лорды предстали друг другу, то лорд-кардинал сообщил ей, что, по мнению протектора и всего совета, укрывши королевского брата в таком месте, она этим самым вызывает не только сильнейший ропот и злословие в народе, но также и великую печаль и неудовольствие его королевского величества. Единственной утехой его милости было бы иметь родного брата при себе; а когда он томится здесь, в убежище, то это позор и для них обоих, и для нее самой: как будто брат брату грозит бедою и опасностью!
Далее он сообщил, что совет прислал его просить, чтобы она освободила сына и чтобы из этого места, которое они считают тюрьмой, принц был доставлен на волю к королю, где он будет жить, как подобает его сану. Такой ее поступок будет великим благом для королевства, услугой для совета, выгодой для нее самой, помощью для ее друзей в беде, а сверх того (что, конечно, для нее всего желаннее) большим удовольствием и почетом не только королю, но также и юному герцогу: ведь для них обоих лучше всего быть вместе, хотя бы ради совместного их отдыха и забав, не говоря о многих более важных причинах. Это могло бы показаться пустяком, однако лорд-протектор и к этому относится серьезно, хорошо понимая, что отроческий их возраст нуждается в развлечениях и играх, а по возрасту и сану никто посторонний не подходит им в товарищи лучше, чем сами они друг для друга {В 1565 сцена встречи кардинала с Елизаветой изложена иначе: «Поэтому когда они предстали друг другу, кардинал заявил, что баронам представляется варварством, что единственный брат оторван от короля и чуть ли не заточен в тюрьму; этим она навлекает на обоих лишь бесчестие, а во всех заморских землях вызывает и раздувает лишь неприязнь к правителю, чей единственный брат, как гласит молва, изнывает в убежище, и дурные толки о такой стране, где живет народ столь жестокий и дикий, что даже брат не безопасен от брата. Потому и прислали его король и вельможи, чтобы со всею преданностью и любовью подать ей добрый и спасительный совет. Прежде всего следует освободить герцога из этого темного узилища и вернуть к державному двору, в сладостное общество его брата. Сделав так, она покажет, что правильно судит и предо всеми о государственных делах, и пред друзьями об общих, и сама с собою о частных, а более всего доставит удовольствие королю и герцогу, которым так приятно и удобно жить друг при друге».}.
«Милорд, — ответила королева, — я не смею отрицать: благородному отроку, за которого вы просите, и впрямь было бы всего уместнее жить вместе с королем, его братом; и, сказать по совести, им обоим покамест было бы очень на пользу находиться под материнским присмотром, так как даже старший из них еще в нежном возрасте, а младший и тем более: он дитя, ему нужен хороший уход, недавно он очень ослабел от тяжелой болезни и до сих пор еще не столько выздоровел, сколько чуть-чуть поправился, так что я никому на свете не могу его доверить, а должна, ухаживать за ним сама, тем более что и врачи говорят и мы сами знаем, что повторение болезни вдвойне опасно, так как природа человека, истомленная, потрясенная и ослабленная от первого приступа, уже почти не в силах вынести второй. И хотя, быть может, найдутся и другие, которые сделают для него все, что могут, однако никто не умеет лечить его так, как я, выхаживавшая его так долго, и никто не будет лелеять его нежнее, чем собственная мать, носившая его во чреве.»
«Государыня, — сказал кардинал, — ни единый человек не станет отрицать, что ваша милость вашим детям нужней, чем кто бы то ни было {В 1565 добавлено: «пока вы живы, чтобы заботиться о жизни ваших детей, особенно в этом нежном их возрасте».}; и весь совет будет не только согласен, но даже рад, если вы изъявите желание поселиться в месте, соответствующем их сану. Но если вы решили оставаться здесь, тогда совет полагает, что было бы пристойнее, чтобы герцог Йорк находился вместе с королем на свободе и в почете к обоюдному их удовольствию, а не ютился, как изгнанник, в убежище к обоюдному их бесчестью и стыду. Не всегда ведь столь неизбежно для ребенка быть при матери, иногда случается и так, что ему удобнее жить в другом месте. Это хорошо видно из того, что когда ваш любезный сын, тогда еще принц, а ныне король, для чести и блага страны должен был держать свой двор вдали от вас, в Уэльсе, то ваша милость сами это одобрили.»
«Не так уж я это одобрила, — отвечала королева, — да и случай был совсем не такой, так как тот был тогда здоров, этот же сейчас болен. Оттого я так и удивляюсь, почему милорд-протектор так жаждет принять его под свою опеку? Ведь болезнь, постигшая дитя по немилости природы, может навлечь на него самого клевету и подозрение в обмане! {1565 пространнее: «Ведь если бы волею судьбы невинное дитя погибло (чего не дай бог!), он легко бы оказался сам под подозрением в злодействе? А сейчас он подвергает злобным инотолкованиям (это ведь ни для кого не трудно!) мой поступок, который и невынужденный ничуть не постыден, а в нынешней моей вынужденности и подавно простителен, даже если бы в нем и было чего стыдиться. Гнусными речами он порочит мою материнскую заботу о благе сына и тревогу мою выдает за злокозненность, будто я не спасения ищу для себя и сына, а ненависть разжигаю к нему и вельможам! Я и так уже слишком терпелива: ах, если бы могла я возмущаться словами и не тревожиться худшими бедствиями! Даже последовательности я не вижу в его речах: ибо он утверждает, что меня никто ни в чем не трогает, и он же не хочет мне оставить даже родного сына; он уверяет, будто мне нигде не грозит опасность, но не дает мне покоя даже там, где и разбойник чувствует себя в безопасности. Если я действительно свободна, тогда почему нельзя мне жить, где это позволено? И почему позорно моему ребенку быть при матери?»} И напрасно лорды уверяют, будто для чести моего сына и для них самих такой позор, что он находится здесь, в этом месте: наоборот, дело чести для них именно в том, чтобы он оставался там, где за ним, без сомнения, будет лучший уход. А такой уход за ним будет только здесь, пока я здесь, я же отсюда уходить не собираюсь, чтобы не попасть в беду вслед за другими моими друзьями, — право, лучше бы, с божьей помощью, им
