прихлопнут проворной Люсетт у Ады на ноге повыше колена.
Шарабан отбыл, увозя кресла, корзины и трех жующих лакеев — Эссекса, Миддлсекса и Сомерсета; уже мадемуазель Ларивьер и мадам Форестье обменивались певучим «адье». Взмахи рук на прощание, и близнецы вместе с древней гувернанткой и сонливой молоденькой тетушкой унеслись прочь в своем ландо. Блеклая, с прозрачными крыльями и неожиданно черным тельцем бабочка устремилась за ними вслед. Ада крикнула:
— Смотрите!
И сказала, что эта бабочка из рода японских «Аполлонов». Тут вдруг мадемуазель Ларивьер заявила, что, конечно, возьмет себе псевдоним, если ее рассказ напечатают. И, подведя двух своих очаровательных питомиц к коляске, sans façons[88] ткнула кончиком зонта в жирную красную шею Бена Райта, вульгарно храпевшего на заднем сиденье под низко свисавшей гирляндами листвой. Зашвырнув шляпку Иде на колени, Ада побежала к тому месту, где стоял Ван. Не сообразив, как будет двигаться солнце, он оставил свой велосипед под палящими лучами на целых три часа. Ада взялась поднять велосипед, вскрикнула обжегшись, чуть не упала, метнулась, устояла — и тут, смешно крякнув, лопнула задняя шина.
Вышедший из строя аппарат был оставлен под кустом, чтобы потом Бутейан младший, еще один персонаж из здешней челяди, отсюда его забрал. Люсетт отказалась покинуть свое местечко на козлах (приняв с благосклонным кивочком приглашение своего подвыпившего соседа по облучку, который у всех на глазах и без всякой задней мысли провел своей лапищей по ее голеньким коленкам); и за неимением страпонтина Аде пришлось довольствоваться сидением на твердых Вановых коленях.
Так произошел первый телесный контакт наших детей, и оба были смущены. Она уселась спиною к Вану, чуть изменила позу, едва лишь дернулась коляска, потом поерзала еще, расправляя свою необъятную юбку, которая словно покрыла его воздушным облаком, прямо-таки как простыня в парикмахерской. В каком-то полубредовом нелепом восторге Ван придерживал Аду за талию. Жаркие солнечные пятна, проворно скользя поперек полос ее кофточки-зебры, по тыльной стороне ее обнаженных рук, казалось, летели дальше, как по туннелю, через Вана.
— Отчего ты расплакалась? — спросил он, вдыхая аромат ее волос и ощущая жар ее уха.
Ада обернулась и некоторое время внимательно и загадочно смотрела на него, не произнося ни слова.
(Отчего расплакалась? Не знаю — что меня растревожило, сама не могу объяснить, только привиделось во всем этом что-то ужасное, темное, дикое, да, да, именно ужасное! Более поздняя приписка.)
— Прости меня, — сказал он, когда Ада отвернулась. Больше ни разу не сделаю этого в твоем присутствии.
(Да, кстати, насчет этого «прямо-таки как» — какая отвратительная фраза. Очередная приписка много позже рукою Ады.)
Вскипая и переполняясь страстью, Ван всем своим существом сладостно упивался своей ношей, чувствуя, как отзывается она на каждый дорожный ухаб, мягко распадаясь на две половинки, ударяя в самый стержень его желания, которое, он понимал, необходимо сдерживать, чтоб не смутить ее невинность возможной утечкой чувств. Если б не спасла ситуацию гувернантка девочки, обратившись к нему с вопросом, Ван, возможно бы, не удержался, расплавился в своей животной слабости. Бедняга Ван передвинул Адину попку на правое колено, смещая, выражаясь жаргоном мастеров пытки, «угол агонии». В тупой безысходности неудовлетворимого желания Ван следил, как проплывают мимо ряды изб, когда calèche проезжала через селение Гамлет.
— Никак не могу привыкнуть (m’y faire), — сказала мадемуазель Ожерель, — к этому несоответствию между богатством природы и человеческой нищетой. Только полюбуйтесь на этого décharné[89] старика с огромной прорехой на рубахе, взгляните, какая жалкая у него cabane[90]. И посмотрите на эту быстрокрылую ласточку! Сколько счастья в природе, сколько несчастья среди людей! Никто из вас так и не сказал, понравился или нет мой новый рассказ! А, Ван?
— Симпатичная сказочка, — сказал Ван.
— Да, сказочка, — вежливо добавила Ада.
— Allons donc![91] — вскинулась мадемуазель Ларивьер. — Какая сказка — тут все жизненно до мелочей. Перед нами драма мелкого буржуа со всеми присущими этому классу проблемами и чаяниями, со всей их спесью.
(Верно, намерение могло быть именно таково, — если исключить pointe assassine[92]; однако в рассказе отсутствовал реализм в чистом виде, поскольку педантичный, каждый грошик считающий чиновник должен был прежде всего озаботиться тем, чтоб любым путем определить, quitte à tout dire à la veuve[93], точную цену утерянного ожерелья. Именно это обстоятельство составляло главный изъян преисполненного пафосом произведения мадемуазель Ларивьер, но тогда юный Ван и еще более юная Ада не были способны точно это определить, хотя и ощущали инстинктивно какую-то во всем этом фальшь.)
Легкое шевеление на козлах. Люсетт, обернувшись к Аде, произнесла:
— Я хочу к тебе. Мне тут неудобно, и от него нехорошо пахнет (I’m uncomfortable here, and he does not smell good).
— Скоро приедем, — отозвалась Ада, — потерпи! (have a little patience).
— Что такое? — встрепенулась мадемуазель Ларивьер.
— Ничего. Il pue[94].
— О Боже! Нет, не верится мне, чтоб такой тип мог прислуживать радже!
14
На следующий день, а может, через день в саду было устроено обильное чаепитие, на котором присутствовало все семейство. Сидящая на траве Ада пыталась сплести песику венок из ромашек. Люсетт, жуя лепешку, наблюдала. Чуть ли не целую минуту Марина молча через весь стол тянула мужу его соломенную шляпу; наконец, мотнув головой, он глянул на солнце, также глядевшее прямо на него, и с чашкой и «Тулуз Инквайерер» пошел и сел на грубую скамью под огромным вязом на другом конце лужайки.
— Интересно, кто бы это мог быть, — пробормотала мадемуазель Ларивьер из-за самовара (отражавшего элементы застолья безумными фантасмагориями в духе примитивизма), сощуренно уставившись глазами на дорожку, частично проглядывавшую между пилястрами ажурной галереи.
Распростертый на траве позади Ады Ван, оторвавшись от книги (Адиного экземпляра «Аталы»), поднял глаза.
Высокий розовощекий подросток в элегантных бриджах для верховой езды соскочил с вороного пони.
— Это Грегов новый красавец пони, — сказала Ада.
Грег, непринужденно, как и подобает хорошо воспитанному мальчику, произнося извинения, вручил Марине ее платиновую зажигалку, которая обнаружилась в сумочке его теткой.
— Ах Боже мой, я даже не успела заметить потери! Как здоровье Рут?
Грег сообщил, что тетушка Рут и Грейс занемогли по причине острого расстройства желудка.
— Но ваши восхитительные сандвичи тут совершенно ни при чем, — спохватившись, добавил он. — Это из-за лесных ягод, которые они ели прямо с кустов.
Марина хотела было ударить в бронзовый гонг, чтобы лакей поднес еще тостов, но Грег сказал, что ему сейчас как раз предстоит званый ужин у графини де Пре.
— Скоровато она утешилась, — заметила Марина, имея в виду, что два года назад в центре Бостона граф был застрелен на дуэли.
— Она дама очень живая и привлекательная, — сказал Грег.
— И старше меня на десять лет! — вставила Марина.
Тут внимание матери отвлекла Люсетт.
— Кто такие евреи? — спросила она.
— Отступники от христианства, — пояснила Марина.
— А Грег почему еврей? — не унималась Люсетт.
— Почему-почему… — буркнула Марина. — Потому что у него родители евреи.
— А бабушки-дедушки? Всякие arriére[95] бабушки и дедушки?
— Право не знаю, голубчик. Скажи, Грег, твои предки — евреи?
— Видите ли, по-моему, — отвечал Грег, — они скорее иудеи, а не те пресловутые евреи, комические персонажи или дельцы-выкресты. Они переселились в Англию из Татарии пять веков тому назад. Но хоть дед моей матери был француз и маркиз и, насколько мне известно, римский католик, он настолько был помешан на всяких банках, акциях, драгоценностях, что, я думаю, уж его вполне могли бы звать un juif[96].
— Но иудейство — не самая древняя среди прочих религия, ведь так? — сказала Марина (обращаясь к Вану и прикидывая, как бы повернуть разговор на Индию, где она, Марина, задолго до Моисея, или как там его, который появился на свет средь лотосов, была танцовщицей).
— Да какая разница… — отозвался Ван.
— А Бэлль (так Люсетт звала свою гувернантку), — она что, отступница от христианства?
— Да какая разница! — вскинулся Ван. — Кому какое дело до всяких изживших себя выдумок, кому интересно — эти Юпитеры-Яхве, шпили-купола, мечетями меченная Москва, бронза и бонзы, клирики и реликвии, и белые кости верблюдов в пустыне! Все это тлен и галлюцинации первобытно-общинного мышления.
— Начнем с того, зачем вообще стоило заводить этот идиотский разговор! — произнесла Ада, осматривая не вполне украшенного цветами дакеля, или таксика.
— Меа culpa[97]! — внесла ясность мадемуазель Ларивьер с видом оскорбленного достоинства. — Просто во время пикника я сказала, что Грегу, должно быть, не по вкусу бутерброды с ветчиной, потому что евреи и татары свинину не едят.
— Римляне, — заметил Грег, — те самые римские колонисты, которые распинали и евреев-выкрестов, и последователей Вараввы, и прочих несчастных в те далекие времена, также к свинине не притрагивались, а я ее ем, как ели и мои предки.
Слово «распинали», произнесенное Грегом, озадачило Люсетт. И чтоб объяснить ей, что это такое, Ван сдвинул ноги вместе, широко раскинул руки в стороны и закатил глаза.
— В моем детстве, — сердито сказала Марина, — нас, наверное, с самого малолетства учили истории Месопотамии.
— Не все с малых лет усваивают то, чему их учат, — заметила Ада.
— А разве мы месопотамцы? — спросила Люсетт.
— Нет, мы — гиппопотамцы! — сказал Ван. И добавил: — Кстати, сегодня мы с тобой еще плугом не ходили.
Пару дней тому назад Люсетт настояла, чтобы он научил ее ходить на руках. Ван подхватил девочку за ножки, а она медленно переступала красными ладошками, время от времени падая с выражением досады или же приостанавливаясь, чтобы куснуть ромашку. Дэк реагировал хриплым, протестующим лаем.
— Et pourtant[98], — сказала, вздрагивая, не выносившая резких звуков гувернантка, — я дважды читала ей пьесу Шекспира о злом ростовщике{40} в басенном переложении Сегюр.
— И еще она знает в моей обработке монолог шекспировского безумного короля, — вставила Ада.
Ce beau Jardin fleurit en mai,
Mais en hiver
Jamais, jamais, jamais, jamais, jamais
N ‘est vert, n ‘est vert, n ‘est vert, n ‘est vert,
n ‘est vert[99].
— О, это замечательно! — воскликнул Грэг, буквально захлебываясь от восторга.
— Не так энергично, дети! — крикнула Марина Вану с Люсетт.
— Elle devient pourpre, она покраснела вся! — вмешалась гувернантка. — Я полагаю, эти гадкие упражнения ей вовсе не на пользу.
Ван, смеясь глазами, подхватил своими могучего ангела руками за щиколотки детские, прохладненькие, цвета морковного суфле, ножки Люсетт и водил как плугом ею, исполнявшей роль лемеха. Светлые пряди упали ей на глаза, над подолом юбки показались панталончики, но она неудержимо подзуживала пахаря не бросать свой плуг.
