у него такие жадные, как у спрута, когда на еду глядит. Но не в этом суть. Он ведь пыхтит, Марина! Он страдает какой-то одышкой (shortness of breath). Ему надо обратиться к доктору Кролику. Это ужасно! Пыхтит прямо как паровоз. Даже у меня в супе булькает.
— Послушай, папа, — вмешался Ван, — доктор Кролик помочь ему не в силах, поскольку, как тебе хорошо известно, скончался, а Марина не может запретить своим слугам дышать, поскольку, и это тебе также известно, они живые существа!
— Виновы гены, Виновы гены, — пробормотал Демон.
— Вот именно! — вскинулась Марина. — Что за манера диктовать! К твоему сведению, бедняга Джонс вовсе не астматик, у него это от чрезмерного усердия. Он здоров как бык, много раз за это лето перевозил меня в лодке из Ардиса в Ладору и обратно, и с большим удовольствием. Как ты, Демон, жесток! Не могу же я ему сказать «не пыхтите», как не могу приказать посудомою Киму не щелкать исподтишка фотоаппаратом — этот Ким совершенно помешался на фотографировании, хотя в целом он милый, славный и честный мальчик; как не могу я приказать своей камеристке Франш, чтоб прекратила получать приглашения из Ладоры, которые ей почему-то постоянно присылают, на самые крупные bals masqués[261].
— Это занятно! — заметил Демон.
— Ах, старый развратник! — рассмеялся Ван.
— Ван! — одернула его Ада.
— Не старый, молодой! — выдохнул Демон.
— Скажи, Бутейан, — спросила Марина, — что у нас есть приличного из белых вин, что бы ты посоветовал?
Дворецкий улыбнулся и тихонько произнес название легендарной марки.
— Вот-вот! — подхватил Демон. — Ну как можно, родная, в одиночку справиться с вечерним меню! Кстати о гребле — ты упомянула лодку… А знаешь ли, что moi, que vous parle[262], был членом сборной Оксфорда 1858 года по гребле? Ван предпочитает футбол, но сам всего лишь в сборной колледжа, верно, Ван? И еще я сильней его в теннисе — не в лаун-теннисе, разумеется, в него только попам играть, а в корт-теннисе, как говорят в Манхэттене. Что еще, Ван?
— Ты по-прежнему побеждаешь меня в фехтовании, но стреляю я лучше. Это не судак, papa, уверяю тебя, хотя очень вкусно.
(Так как Марине не удалось добыть заблаговременно к этому ужину натуральный продукт из Европы, она организовала то, что оказалось под рукой, — пучеглазую щуку, или «дори», приправленную татарским соусом и с молодым отварным картофелем.)
— О! — произнес Демон, отведав «Белый рейнвейн лорда Байрона». — Влага во искупление «Слез Богородицы»! Я только что рассказывал Вану, — продолжал он уже несколько громче (в заблуждении считая, что Марина стала туга на ухо), — про супруга твоего. Дорогая, он слишком злоупотребляет можжевеловой водкой и уже, право, становится странным и чудаковатым. На днях пришлось мне проходить через Пэт-Лейн со стороны Четвертой Авеню{82}, и тут как раз катит он, довольно резво, в своем чудовищном городском авто — таком допотопном, двухместном, на доисторическом бензине и с румпелем вместо руля. Так вот, завидел меня с приличного расстояния, и махнул, тут всю его колымагу как затрясет, в конце концов она заглохла, полквартала до меня не доехав, а он сидит в ней, дергается, пытается сдвинуть с места, как малыш свой застрявший трёхколёсный велосипед, и, когда я шел к нему, мне определенно подумалось, что это его механизм заклинило, не «хардпен».
Однако Демон по доброте не слишком чистой своей души утаил от Марины, что этот псих в тайне от мистера Эйкса, своего консультанта по искусству, купил за несколько тысяч долларов у картежного приятеля Демона и с Демонова благословения пару подделок под Корреджо — и тут же перепродал их, в силу какой-то до непростительности счастливой случайности, подобному же психу-коллекционеру за полмиллиона, каковые Демон решил взыскать с кузена в свою пользу в качестве долга, пока мозги на этой близняшке-планете еще кое-что значат; Марина же, в свой черед, воздержалась от рассказа Демону о молоденькой сестричке из больницы, с которой Дэн продолжал резвиться со времени последнего своего недуга (то была, между прочим, та самая вездесущая Бесс, которую Дэн по случаю одного памятного события попросил подыскать «что-нибудь симпатичное для девочки наполовину русского происхождения, интересующейся биологией»).
— Vous те comblez[263], — говорил Демон, откушав бургундского, — правда, мой дед со материнской стороны предпочел бы бежать из-за стола, чем видеть, как к gelinotte[264] я употребляю красное вино вместо шампанского. Изумительно, дорогая (посылает воздушный поцелуй сквозь пространство, мерцающее свечами и серебром)!
Жареный рябчик (или, скорее, представитель этого вида из Нового Света, по-местному «горный граус») явился в сопровождении моченой клюквы (по-местному «горной брусники»). Особо сочный кусок одной из этих бурых птичек выдал Демону на язык под крепкий клык шарик дроби.
— La fève de Diane[265]! — отметил он, острожно выкладывая дробинку на край тарелки. — Как у тебя, Ван, с машиной обстоят дела?
— Никак. Заказал «розли», как у тебя, но до Рождества не получу. Попытался найти «силенциум» с коляской, но не сумел, потому что война, хотя для меня остается загадкой, при чем тут война, если речь идет о мотоцикле. Но мы, Ада и я, не унываем, мы не унываем, ездим верхом, на велосипеде, даже летаем на вжиккере.
— Интересно, — лукаво промолвил Демон, — с чего бы это мне вдруг вспомнились прелестные строки нашего великого канадийского поэта насчет зардевшейся Ирен:
Le feu si délicat de la virginité
Qui… как там… sur son front…[266]
Ну что ж, тогда отправь в Англию пароходом мой, если…
— Кстати, Демон, — перебила Марина, — где и как смогла бы я приобрести старый вместительный лимузин с шофером, старым, опытным, вроде того, что у Прасковьи вот уж много лет?
— Никак нельзя, дорогая, такие уж все на небесах или на Терре. Но что, Ада, молчаливая любовь моя, хотела бы ты получить в подарок на свой день рождения? Ведь это в ближайшую субботу, по расчету по моему (by my reckoning), так ведь? Une rivière de diamants?[267]
— Протестую! — вскричала Марина. — Да-да! Я совершенно серьезно. Я против того, чтоб ты дарил ей квака́ сесва́ (quoi que ce soit[268]), о подарке мы сами с Дэном позаботимся.
— Да ты и позабудешь! — сказала со смехом Ада Демону, проворно показав язык Вану, который все это время настороженно ждал, как она отреагирует на «алмазы».
— Если что? — переспросил Демона Ван.
— Если тебя уже не ждет один в гараже у Джорджа на Ранта-Роуд. А тебе, Ада, — продолжал он, — скоро предстоит одной вжиккеровать. Хочу предложить Маскодагаме завершить каникулы в Париже. Qui… как там… sur sont front, en accuse la beauté[269]!
Так тек их пустой и никчемный разговор. Как не лелеять в темных безднах памяти эти яркие воспоминания! Как тут не корчиться, не закрывать глаза руками, когда слепящее солнце жжет косым своим взглядом! Как среди кошмара и одиночества нескончаемой ночи не…
— Что это было? — воскликнула Марина, которая лектэрических бурь пугалась даже больше, чем ладорские антиабмерийцы.
— Зарница? — предположил Ван.
— А я бы, — заметил Демон, поворачиваясь в кресле и взглядывая на вздымавшуюся штору, — я бы сказал, что это фотовспышка. В конце концов, средь нас прославленная актриса и выдающийся акробат.
Ада кинулась к окну. Под взбудораженной магнолией стоял в окружении двух глазевших горничных белый лицом парень, наставив свой фотоаппарат на их безобидно-веселое семейное сборище. Но то было лишь ночное видение, в июле нередкое. Кому баловаться со вспышкой, как не Перуну, не поминаемому всуе богу-громовержцу? В ожидании громового раската Марина еле слышно принялась считать, как будто молилась или оглашала пульс тяжелобольного. Каждый удар сердца словно ужимал на милю ночную темноту, отделявшую бьющееся сердце от злосчастного, рухнувшего пастуха где-то — далеко-далеко — на вершине неведомой горы. Грянул гром — но как-то глухо. Вторая вспышка молнии высветила высокую, застекленную балконную дверь.
Ада вернулась на свое место. Ван поднял из-под стула ее салфетку и в момент молниеносного нагибания и выпрямления нежно прошелся виском туда-сюда по внешней стороне ее колена.
— Можно мне еще этого Петерсонского рябчика, Tetrastes bonasia windriverensis? — надменно спросила Ада.
Марина звякнула маленьким, бронзовым, типа коровьего, колокольцем. Накрыв ладонью Адину руку, Демон попросил передать ему сей вызывающий странные воспоминания предмет. Она, описав прерывистую дугу, передала. Демон вдел монокль и, приглушив заговорившие воспоминания, принялся разглядывать колокольчик; но это был не тот, что стоял когда-то на подносике при кровати в темной комнате шале д-ра Лапинэ; этот был даже не швейцарской работы; просто парафраз благозвучия, видом своим, достаточно лишь взгляда на оригинал, изобличающий грубую ремесленную подделку.
Увы, птичка не сохранилась на момент «почестей, ей оказанных», и после кратких переговоров с Бутейаном несколько неадекватная, но в высшей степени аппетитная замена в виде арлезианской колбаски была предложена юной леди к asperges en branches[270], над чем теперь увлеченно трудились за столом. Невозможно было без благоговения взирать, с каким наслаждением Ада и Демон совершенно одинаково изгибали лоснящиеся губы, откуда-то с небесных высот направляя в рот этого чувственного сородича нашего горделивого ландыша; сходно охватив пальцами вилку почти щепотью того самого нового «троеперстного знамения», за отказ от которого (нелепейший раскол, выставление большого пальца более чем на полвершка над указательным) всего два века тому назад столько одних русских было сожжено на кострах другими русскими по берегам Великого Невольничьего Озера. Вану вспомнилось, как большой приятель его наставника, крупный эрудит, но излишне скромный человек Семен Афанасьевич Венгеров{83} (1855–1954), в ту пору юный доцент, но уже известный пушкинист, любил говаривать, что любимый его поэт позволил себе единственную вульгарность в незавершенной главе «Евгения Онегина», где младые гурманы с каннибальским восторгом вырывают устриц «жирных и живых» прямо из «раковин морских».{84} Однако «у каждого свой вкус», как превратно переводит на английский избитую французскую фразу (chacun à son gout[271]) британский писатель Ричард Леонард Черчилль, дважды приводя ее в своем романе «Достойный и добрый человек» о неком крымском хане, некогда любимом репортерами и политиками, — если, разумеется, верить язвительной и небеспристрастной Гийом Мопарнас, о расцвете популярности которой Ада, тыча развернутыми венчиком пальцами в чашу с водой, как раз и рассказывала Демону, точно в той же грациозной манере повторявшему ее жест.
Марина вытянула одну «албани» из хрустальной табакерки, где хранились турецкие сигареты с мундштуком из лепестков алой розы, передала ее Демону. Ада с некоторой скованностью тоже закурила сигарету.
— Ведь прекрасно знаешь, — сказала Марина, — отец не любит, когда ты
