куришь за столом.

— Да ну, ерунда! — пробормотал Демон.

— Я Дэна имею в виду, — жестко отрезала Марина. — Он весьма строг в этом вопросе.

— Ну а я — нет! — сказал Демон.

Ада с Ваном не могли удержаться от смеха. Все это выглядело шуткой — пусть не слишком удачной, но все же шуткой.

Но чуть погодя Ван произнес:

— Пожалуй, и я возьму «алиби», то есть «албани».

— Обратите внимание, — встрепенулась Ада, — как voulou[272] его оговорка! Когда хожу по грибы, с удовольствием выкуриваю сигарету, но стоит мне вернуться, этот несносный задира заявляет, что от меня попахивает романтическим лесным свиданием то ли с турком, то ли с албанцем!

— Что ж, — заметил Демон, — весьма разумно со стороны Вана послеживать за твоей нравственностью.

Настоящий русский профитроль (наимягчайшее «ль»), впервые изготовленный русскими кулинарами в Гавана еще до 1700 года, представляет собой вздутую плюшку, покрупнее и покрытую более жирным шоколадным кремом, чем маленькие, темненькие «профит-ролли»[273], подаваемые в ресторанах Европы. Наши знакомые уже покончили с этим десертом, калорийным, приправленным chocolat-au-lait[274] соусом, и уж готовы были приступить к фруктам, но им помешало возбужденное появление Бута в сопровождении его папаши, а также спотыкающегося на ходу Джонса.

В доме разом, заурчав, принялись содрогаться все унитазы и водопроводные трубы. Такое обычно случалось перед междугородным звонком, Марина, которая вот уж несколько дней ждала из Калифорнии определенного отклика на свое пылкое послание, едва сдерживая вспененное нетерпение, чуть было не кинулась бегом к дорофону в зале, заслышав первый захлебывающийся звонок, вот тут-то юный Бут поспешно и подлетел, таща за собой на длинном зеленом шнуре (на глазах то растягивавшегося, то сжимавшегося, пульсируя, точно змея при заглатывании мышки-полевки) трубку, медью и перламутром инкрустированную, которую Марина с неистовым «A l’eau»[275] (алё!) прижала к уху. Выяснилось, однако, что звонит старый зануда Дэн, спеша известить домашних, что этот Миллер все-таки и под вечер не выбрался и что в Ардис они вместе отправятся завтра ранним утром, которое вечера мудренее.

— Ранним, допустим, но мудренее вряд ли, — заметил Демон, уже сытый по горло семейными радостями и испытывавший легкое раздражение оттого, что променял добрую половину картежного бдения в Ладоре на это радушное, но весьма сомнительное по качеству пищи застолье.

— Кофе будем пить в желтой гостиной, — проговорила Марина упавшим голосом, словно убитая воспоминаниями о страшной поре далекого изгнания. — Прошу вас, Джонс, не наступайте на телефонный шнур! Ты даже не можешь себе представить, Демон, с каким ужасом я думаю о грядущей новой встрече, после всех этих лет, с этим неприятным типом, Норбертом фон Миллером, который скорей всего стал еще наглей и угодливей, более того, я убеждена, он до сих пор так и не осознал, что именно я жена Дэна. Он из русских прибалтов (к Вану), но на самом деле echt deutsch[276], хоть мать его урожденная то ли Иванова, то ли Романова, то ли еще как-то, у них текстильная фабрика в Финляндии или Дании. Хотела бы я знать, как он заделался бароном, двадцать лет тому назад он был просто мистер Миллер.

— Им он и остался, — сухо сказал Демон, — просто ты одного Миллера спутала с другим. Адвокат Дэна — мой старый приятель Норман Миллер из адвокатской конторы «Фейнлей, Фелер и Миллер» и внешне очень похож на Уилфрида Лорие. В свою очередь, Норберт, у кого, насколько я припоминаю, голова как kegelkugel[277], живет в Швейцарии, великолепно знает, чья ты жена, и остается мерзавцем отпетым.

Быстро проглотив чашечку кофе и отпив вишневого ликера, Демон поднялся.

— Partir s’est mourir un peu, et mourir с ‘est partir un peu trop[278]. Прошу тебя, передай Дэну с Норманом, что завтра в любое время я готов угостить их чаем с пирожными в «Бриане». Да, кстати, как Люсетт?

Сдвигая брови и качая головой, Марина перевоплотилась в любящую и заботливую мамашу, хотя на самом деле к дочерям своим относилась даже с меньшим вниманием, чем к хитрюге Дэку или к бедолаге Дэну.

— Ах, мы тут так перепугались, — высказалась она под конец, — так ужасно перепугались! Но сейчас, по всей видимости…

— Ван, — сказал ему отец, — будь другом, поищи! Шляпы у меня с собой не было, но перчатки явно были. Скажи Бутейану, чтоб в галерее поглядел, возможно, я обронил их там… Ах нет! Постой! Все в порядке. Я их в машине оставил, помню, как ощутил на пальцах холодок цветка, когда проходя вынимал его из вазы…

И он отбросил гвоздику прочь, отринув этим жестом и тень на мелькнувшее было желание нырнуть обеими руками в мягкие недра грудей.

— Я думала, ты ночевать останешься, — сказала Марина (не то чтобы с задней мыслью). — Скажи, какой номер у тебя в гостинице — случайно не «222»?

Она обожала романтические совпадения. Демон обследовал бирочку на ключе: «221» — что ж, как анекдотическое предзнаменование — уже неплохо. И конечно, проказница Ада стрельнула глазами в Вана, а тот, втянув ноздри, изобразил узкий, прямой, точеный нос Педро.

— Ну вот, издеваются над старухой! — проговорила Марина не без кокетства и в русской манере коснулась губами склоненного лба своего гостя, когда тот приложился к ее протянутой руке. — Ты уж прости, — добавила она, — что не выйду проводить на террасу. Я стала чувствительна к ночной сырости; наверняка и температура подскочила, тридцать семь и семь, не меньше.

Демон легонько стукнул по барометру у дверей, по нему часто стучали, заставляя показывать что-то более вразумительное; барометр так и заклинило в положении где-то на уровне четверть четвертого.

Ван с Адой проводили Демона. Ночь стояла теплая, и накрапывал, как говорят ладорские фермеры, молодой дождик. Средь глянцевых лавров в свете входных фонарей, в котором плясали ночные бабочки, элегантно сверкнул черный Демонов седан. Демон нежно поцеловал детей, девочку в одну щеку, мальчика в другую, потом снова чмокнул Аду — в ложбинку бледной руки, обвивавшей его шею. Никто особо не обращал внимания на Марину, махавшую своей усеянной блестками шалью из подсвеченного мандмеловым светом эркерного окна, хотя оттуда ей видно было лишь сияющий капот лимузина да косые струйки дождя в свете фар.

Натянув перчатки, Демон покатил прочь, шурша шинами по мокрому гравию.

— Последний его поцелуй далековато зашел, — со смехом сказал Ван.

— Да ну, просто промахнулся, — рассмеялась Ада, и оба со смехом, обнявшись в темноте, двинулись вдоль флигеля.

На мгновение задержались под гостеприимным покровом дерева, где многие гости, любители сигар, бывало, постаивали после ужина. Невинно и безмятежно, друг подле дружки, каждый в своей природой определенной позе, они дополнили струйкой и потоком более размеренный ритм ночного дождя, а после, держась за руки, стояли в углу решетчатой галереи, ожидая, когда потухнут в доме огни.

— Что же было все-таки off-key, не так, во всем этом вечере? — тихонько спросил Ван. — Ты заметила?

— Конечно, заметила. И все же я его обожаю. По-моему, он совершенный безумец, без всякого места или занятия в жизни, и человек вовсе не счастливый и совершенно несерьезный — и вообще во всем свете другого такого нет.

— Но отчего же так нескладно все было? Ты рта почти не раскрыла, а все, что мы говорили, было так фальшиво. Неужто он каким-то образом учуял тебя во мне, а меня в тебе? Попытался было у меня спросить… Да, не самая удачная получилась семейная встреча! Так почему же за этим ужином все как-то не заладилось?

— Ах, любимый, любимый, будто ты не понимаешь! Пусть придется, пока судьба не разведет, до бесконечности тянуть этот маскарад, но никогда, пока они оба живы, не будем мы с тобой мужем и женой. Просто не сможем ими стать, потому что он по-своему еще консервативней, чем паршивое общественное мнение. Не можем же мы подкупить собственных родителей, а ждать сорок, пятьдесят лет, пока они умрут, — такое просто страшно себе представить, да и сама мысль, чтоб такого ждать, нам с тобой чужда, она мерзка, она ужасна!

Он нежно коснулся губами ее полуприкрытых губ — «возвышенно», так именовали они моменты особой глубины в отличие от моментов необузданной страсти.

— И все-таки забавно, — сказал он, — жить тайными агентами как будто в чужой стране. Марина наверх поднялась. У тебя волосы мокрые.

— Шпионами с Терры? Скажи, ты веришь, веришь, что Терра существует? Ах, ну как же! Как же иначе! Ведь я знаю тебя!

— Я считаю, что Терра — состояние ума. И это совсем другое дело.

— Да, но сам хочешь убедить, что именно то самое!

И снова благоговейным прикосновением губ он осенил ее губы. На самом их краю, однако, ощутил зарождающийся огонь.

— В ближайшие дни, — проговорил он, — я попрошу, чтоб ты это повторила снова. Чтоб села, как тогда, четыре года назад, за тот же самый стол, при том же освещении, и принялась рисовать тот же цветок, тогда я снова упьюсь этим зрелищем с таким восторгом, с таким наслаждением, с такой… невыразимой благодарностью! Смотри, уж все окна в доме погасли. И из меня тоже при необходимости может получиться переводчик. Вот, послушай…

Lights in the rooms were going out.

Breathed fragrantly the rozï…

We sat together in the shade

Of a wide-branched beryozï[279].

— Как же, с чем еще переводчику рифмовать «березу» как не с «розой»! Этот жуткий стих написал Константин Романов, так ведь? Новоиспеченный претендент на членство Ласканской литературной академии, так ведь? Бездарный поэт и счастливый супруг. Счастливый супруг!

— Послушай, — сказал Ван, — я в самом деле считаю, что тебе необходимо поддевать хоть что-нибудь под платье, когда выходишь на люди!

— У тебя руки холодные. Что значит «на люди»? Сам сказал, семейный сбор.

— А хоть и семейный! Рискуешь, когда наклоняешься или сидишь развалясь.

— Я сижу развалясь? Никогда!

— Убежден, что это даже негигиенично, хотя, кто знает, может, это вспышка ревности с моей стороны? Воспоминания о Благословенном Стуле. О любимая!

— Но сейчас, — прошептала Ада, — это как нельзя кстати, правда? В крокетную? Ou comme ça?[280]

— Comme ça, немедленно! — отозвался Ван.

39

Даже крайне неприхотливая в 1888 году ладорская мода не была так непритязательна, как в Ардисе.

На праздничном пикнике по случаю своего шестнадцатилетия Ада была в обычной полотняной блузе, свободных блекло-желтых брюках и стоптанных мокасинах. Ван предлагал ей оставить распущенными волосы; она упиралась, утверждая, что слишком длинные и будут ей мешать на вольном воздухе, но все-таки пошла на уступки, подвязав их в полдлины