приезжает погостить на целую вечность, заправляет кухней и тайно имеет ключи от всех комнат прислуги — что нашей брюнеточке неплохо бы знать, — а также иные ключики, к человеческим душам, — к слову, было у нее поползновение сделать проповедниками православия не только каждого американского негритоса, попавшего в ее сети, но также и нашу умеренно православную мамашу — хотя только и добилась что взлета акций «Тримурти». One beautiful nostalgic night…[458]

— По-русски! — предупредил Ван, заметив, как английская пара, заказав прохладительного, тихонько пристроилась за столиком, навострив уши.

— Как-то ночью (one night), когда Андрей отсутствовал, то ли гланды ему вырезали, то ли еще что, милейшая бдительная Дорочка устремилась на подозрительный шум в комнате моей горничной и обнаружила бедняжку Брижитт спящей в кресле-качалке, а нас с Адой, тряхнувших стариной (reshaking old times) на кровати. Тогда-то я и заявила Доре, что по горло сыта ее бестактностью, и тут же уехала в Монарх-Бей.

— Да, странные бывают люди, — заметил Ван. — Если ты покончила со своим сиропчиком, пойдем к тебе в отель, пообедаем!

Люсетт заказала рыбу, Ван остановился на холодном мясе и салате.

— Знаешь, с кем я столкнулся нынче утром? Со стариной Грегом Ласкиным! Это он мне сказал, что ты здесь. Жена у него est en peu smob[459], нет?

— Тут все en peu smob, — заметила Люсетт, — Кордула твоя, которая также здесь вертится, все никак простить не может скрипачу Шуре Тобаку, что тот стоит в телефонной книге рядышком с ее благоверным. Немедленно после обеда отправимся ко мне в номер — двадцать пять, он мой ровесник. У меня сказочный японский диван и уйма орхидей, только что поднесенных одним из моих воздыхателей. Ах Боже мой, о чем я подумала вдруг: может, они предназначены для Брижитт, она завтра в три-тридцать венчается в Отейе с метрдотелем из «Alphonse Trois»[460]. Не важно чьи, но они зеленые, с оранжевыми и пурпурными тычинками, какая-то разновидность нежных Oncidum, «кипарисовых лягушек», так смешно их иногда именуют в обиходе. Я вытянусь на диване в позе мученицы, помнишь?

— Что, по-прежнему наполовину мученица… я хотел сказать, наполовину девственница? — поинтересовался Ван.

— На четверть! — сказала Люсетт. — Умоляю, рискни, Ван! У меня диван черный с желтыми подушками.

— Можешь ненадолго присесть ко мне на колени.

— Нет — это когда разденемся и ты насадишь меня на кол!

— Милая, сколько раз напоминать тебе, ты королевского рода, а выражаешься как последняя распутная Люцинда{150}! Неужто в твоем кругу мода такая?

— Нет у меня никакого круга, я одна-одинешенька! Изредка выхожу в свет с двумя дипломатами, греком и англичанином, им разрешено трогать меня и поигрывать друг с другом. Один старомодный светский живописец пишет мой портрет, и, когда я в настроении, они с женой меня ласкают. Приятель твой Дик Чешир шлет мне презенты и подсказки о фаворитах скачек. Не жизнь, а скука, Ван!

— Меня влечет… ах, масса всякого, — продолжала она, в печальном раздумье тыча вилкой в голубую форель, которая, судя по изогнутости и выпученным глазам, была сварена живьем в момент конвульсивной агонии… — Люблю фламандскую и голландскую живопись, цветы, вкусно поесть, Флобера, Шекспира, покупки, лыжи, плаванье, целовать красивое и дикое — но почему-то все это, и этот соус, и это голландское буйство красок, образует лишь тоненький-тоненький слой, под которым ровным счетом ничего нет, только, правда, твой образ, и лишь он придает глубину и форелью агонию этой пустоте. Я как Долорес — которая говорит: «Я — лишь портрет, написанный на небе».

— Так и не смог дочитать роман — слишком уж претенциозен.

— Претенциозен, зато правдив. У меня точно такое же ощущение бытия — частица, дымный след цвета. Come and travel with me to some distant place, where there are frescoes and fountains, why can’t we travel to some distant place with ancient foutains? By ship? By sleeping car?[461]

— Безопасней и быстрей самолетом, — сказал Ван. — И, Лога ради, говори по-русски!

Мистер Суин, обедавший с молодым человеком, обладателем щегольских бачков тореадора и прочих прелестей, церемонно поклонился в направлении их столика; затем проходивший мимо, сопровождая темноволосую, матово-бледную даму, морской офицер в лазурно-голубой форме Гвардии Гольфстрима бросил:

— Привет, Люсетт, привет, Ван!

— Привет, Альф! — поздоровался Ван, а Люсетт ответила на приветствие отсутствующей улыбкой: подперев подбородок руками, она проводила удалявшуюся даму насмешливым оком поверх сплетенных пальцев. Кинув мрачный взгляд на единоутробную сестрицу, Ван кашлянул.

— Тридцать пять, не меньше, — проговорила Люсетт, — а все еще надеется с ним королевой стать!

Отец молодого человека, Альфонс Пятый Португальский, монарх-марионетка в руках Дядюшки Виктора, только что, вняв Гамалиилу, отрекся от престола в пользу республиканской власти, однако Люсетт заботила недолговечность красоты, не изменчивость политики.

— Это Линор Коллинз. Что-то не так, Ван?

— На звезду кошке нечего пялиться, негоже!{151} Теперь сходство уж не такое, как прежде, — хотя, разумеется, я не в курсе изменений, происшедших с той стороны. A propos, как наша карьера продвигается?

— Если ты имеешь в виду Адину, надеюсь, и тут фиаско, как и в браке. Так что Демону одно утешение, что я тебя заполучу. В кино я хожу не часто, а на похоронах ни с Дорой, ни с ней общаться я не стала и потому ни малейшего представления не имею, каковы на сей день ее театральные или экранные подвиги.

— А та особа не поведала братцу про ваши невинные игры?

— Ну, разумеется, нет! Она дрожит (trembles) над его благополучием. Хотя, убеждена, это именно она вынудила Аду написать мне, чтоб я «не смела больше посягать на их семейное счастье» — и это Дарьюшке, шантажистке во плоти, я могу простить, но Адочке ни за что! Да Бога ради, не снимай ты свой кабошон, я в том смысле, что на твоей волосатой руке он еще смотрится, хотя у папаши был похожий, но омерзительно гляделся на его розовой пятерне. Отец был из тихих старателей. Однажды взял меня на девчоночий хоккей, и во время матча пришлось ему пригрозить, что позову на помощь, если он не прекратит свои исследования.

— Das auch noch![462] — выдохнул Ван, засовывая в карман перстень с тяжелым темным сапфиром.

Не будь то последний дар Марины, Ван кинул бы перстень в пепельницу.

— Послушай, Ван! — сказала Люсетт (допивая четвертый бокал). — Почему бы не рискнуть? Ведь так все просто. Женишься на мне. Получишь Ардис в придачу. Будем там жить, будешь там писать. Я уйду в тень, ничем докучать не стану. Аду пригласим — одну, разумеется, — пусть немного погостит в своем поместье, ведь я всегда считала, что мама именно ей оставит Ардис. Пока она будет гостить, я отправлюсь в Эспен, или Гстаад, или Шиттау, а вы заживете с ней в глыбе хрусталя, и снег будет падать вокруг, как в вечности, pendant que je[463] — в Эспенисе и на лыжах. Но вдруг я неожиданно заявлюсь, а она пусть себе живет как дома, я же буду поблизости, на случай если вам двоим потребуюсь. А потом на пару кошмарных месяцев она вернется к своему муженьку, ну как?

— Да уж, план восхитительный! — сказал Ван. — Беда лишь в том, что она никогда не приедет. Уже три часа, мне надо повидаться с человеком, который должен перестроить виллу Армина, которую я унаследовал и которая вместит один из моих гаремов. Бить эдак человека по руке — не самая лучшая из унаследованных тобой ирландских манер. Я провожу тебя до твоего номера. Тебе явно стоит слегка отдохнуть.

— Мне нужно сделать один очень-очень важный звонок, но так, чтоб ты не слышал, — сказала Люсетт, шаря в черной сумочке в поисках ключа.

Они вошли в холл ее апартаментов. Здесь, твердо решив уйти немедля, Ван снял очки и прильнул губами к ее губам — и ощутил знакомый вкус Ады в Ардисе, в самой середине дня, сладость слюны, солоноватость эпителия, шерри, кофе. Не потрудись он так рьяно и так недавно, ни за что не устоять ему перед искушением, перед непростительным возбуждением. Едва он попятился к дверям, Люсетт повисла у него на рукаве.

— Поцелуемся еще, еще! — лепетала Люсетт одними губами, по-детски, в каком-то суетливо-бессвязном бреду, отчаянно силясь отсечь его от раздумий, от того, чтоб сказать нет.

Ван сказал: хватит.

— Но почему? Ну прошу тебя!

Он оторвал от себя ее холодные дрожащие пальцы.

— Почему, Ван? Почему, почему, почему?

— Прекрасно ты знаешь почему! Я люблю ее, не тебя, и мне совершенно не хочется началом очередной инцестной связи еще сильней все осложнять!

— Что за бред! — воскликнула Люсетт. — Ты уже многократно, еще я была ребенком, вполне далеко со мной заходил; твой отказ пойти дальше — чистая увертка, ничего больше! И потом, потом, ты, грязный мерзавец, ведь тысячу раз изменял ей со всякими!

— Не смей говорить со мной в подобном тоне! — сказал Ван, подло воспользовавшись ее жалкими словами, чтобы повернуться и уйти.

— Я пропро… я люблю тебя, — с неистовостью прошептала Люсетт, пытаясь плач вслед ему свести до шепота, так как коридор имел двери и уши, но Ван зашагал прочь, махнув ей, не обернувшись, и, отметим, весьма снисходительно, обеими руками, и вот уж скрылся из виду.

4

Одна заманчивая проблема требовала присутствия д-ра Вина в Англии.

Старик Паар Чузский написал ему в письме, дескать, «клинике» было бы желательно, чтоб он занялся исследованием уникального случая хромэстезии, однако в виду кое-каких отдельных привходящих моментов (например, слабой вероятности симуляции) Вану стоит приехать, чтоб на месте решить, так ли уж важно самолетом переправлять пациента в Кингстон для дальнейшего обследования. Как выяснилось, некому Спенсеру Малдуну, субъекту сорока лет, слепому от рождения, не имевшему ни жены, ни друзей, а также третьему незрячему персонажу этой хроники, во время сильнейших приступов паранойи являлись галлюцинации, и он выкрикивал названия тех предметов и явлений, какие научился узнавать осязательно, или тех, что рисовались в воображении страхом услышанного (падающие деревья, ископаемые ящеры), но теперь надвигались со всех сторон, после чего возникал период ступора, неизменно заканчивавшийся переходом в нормальное состояние, и тогда неделю-другую Малдун листал книжки для слепых или в блаженстве сомкнутых красных век слушал музыкальные записи, пенье птиц и ирландскую поэзию.

Его способность дробить пространство, словно повторяемостью рисунка обоев, на горизонтали и вертикали «сильных» и «слабых» субстанций, оставалась никому не известной, пока однажды вечером один аспирант (пожелавший так и остаться «асп.»), желая прочертить