Донов; что Юзлик (режиссер) изначально замыслил построить свой «фэнтези» на дубовом романе Сервантеса; что ошметки старого сценария грязными скатавшимися шерстинками влипли в финальный сюжет; и что если внимательно прослушать звуковую дорожку, услышишь, как собутыльник в таверне дважды называет Гула «Кихоткой». Гулу удалось откупить и уничтожить некоторое количество копий, тогда как остальные были упрятаны под замок адвокатом писателя Осберха, заявившим, что линия с гитанильей украдена из какой-то его стряпни. В итоге невозможно приобрести катушки с этой лентой, которая исчезнет, как пресловутый дым, едва рассеется с провинциальных экранов. Приезжай, вместе отужинаем 10 июля. Форма одежды — фрак.

Cher ami,

Nous fûmes, mon mari et moi, profondément bouleversés par l’effroyable nouvelle. С’est à moi — et je m’en souvientdrai toujours! — que presqu ‘là veille de sa mort cette pauvre fille s’est adressée pour arranger les choses sur le Tobakoff qui est toujours bondé, et que désormais je ne prendrai plus, par un peu de superstition et beaucoup de sympathie pour la douce, la tendre Lucette. J’étais si heureuse de fair mon possible, car quelqu’un m ‘avais dit que vous aussi y seriez; d’ailleurs, elle m ‘en a parlé elle-même: elle semblait tellement joyeuse de passer quelque jours sur le «pont des gaillards» avec son cher cousin! La psychologie du suiside est un mystère que nul savant ne peut expliquer. Je n’ai jamais versé tant de larmes, la plume m’en tombe des doigts. Nous revenons à Malbrook vers la mi-août. Bien à vous,

Cordula de Prey-Tobak[483].

Ван!

Мы были глубоко с Андреем тронуты дополнительными подробностями, сообщенными тобой в твоем дорогом (т. е. скудно оснащенном марками) письме. Мы уже получили через г-на Громбчевского послание от Робинсонов, которые не могут себе простить, что дали ей (бедняги, из лучших побуждений) те пилюли от морской болезни, передозировка которых, приправленная алкоголем, должно быть, ослабила ее способность к выживанию — если в холодной, темной воде она поколебалась в своем решении. Не могу выразить, дорогой Ван, как я несчастна, тем более при мысли, что средь садов Ардиса разве могли мы знать, что такое несчастье возможно.

Единственная любовь моя!

Это письмо никогда не будет отправлено. Оно будет лежать в стальном ларце, зарытом под кипарисом в саду Виллы Армина, и если случится ему пролежать там полтысячелетия, все равно останется тайной, кто писал его и кому оно адресовано. Оно не было бы написано вовсе, если бы не стала последняя его строчка, твой последний вопль отчаяния, воплем моего триумфа. Вся тяжесть этого ликования, должно быть… [остаток предложения канул под ржавым пятном, когда в 1928 году ларец был откопан. Далее продолжение таково: ] …опять в Штаты, я предпринял беспрецедентный поиск. В Манхэттене, в Кингстоне, в Ладоре, в десятках иных городов я неустанно искал тот фильм, который не [выцвели слова] на корабле, из кинотеатра в кинотеатр, с каждым разом открывая в твоей игре новый ракурс сладостной пытки, новые потрясения прекрасным. Это [неразборчиво] полное опровержение гнусных снимков гнусного Кима. Артистически и ардистически самый лучший эпизод — один из последних, когда ты, босая, идешь за Доном, а тот устремился по мраморной галерее навстречу судьбе, к своему эшафоту, к кровати донны Анны под черным пологом, вкруг которого ты порхаешь, моя бабочка-зегрис, поправляя комически падающую свечу, шепча восхитительные, хотя и тщетные наставления на ухо хмурящейся даме, а затем выглядывая из-за мавританской ширмы и внезапно заходясь таким естественным смехом, беспомощным и милым, что начинаешь думать, искусство не искусство без этого эротического удушья веселящейся девочки. Подумать только, испанская моя зорянка, что всего-то твоя волшебная игра длится одиннадцать минут по секундомеру, складываясь из одиночных двух-, трехминутных сцен!

Увы, уже спустилась ночь в жалком квартале мастерских и дымных притонов, когда в самый последний раз и только наполовину, так как при сцене обольщения пленка замелькала черным и съежилась, удалось мне поймать [окончание письма полностью пропало].

7

Он ознаменовал зарю безмятежного и процветающего века (больше половины которого довелось Аде и мне увидать) началом второго своего философского измышления, некого «обличения пространства» (так и не завершенного, однако составившего обзором заднего вида предисловие к его «Ткани времени»). Часть этого творения, опус довольно вычурный, однако ядовито-убедительный, появился в первом номере (январь 1904) ныне широко известного американского ежемесячника «Артизан»{156}, комментарий же к отрывку сохранился в одном из трагически официальных писем (уничтожены все, кроме этого), которые время от времени посылала ему открытой почтой его сестра. Так или иначе, но после обмена посланиями в связи с гибелью Люсетт установилась, не без молчаливого согласия Демона, такая вот неконспиративная переписка:

И над вершинами Молчанья

Изгнанник Рая пролетал:

Под ним Монтпек, как в назиданье,

Алмаза гранями сиял.

Упорное игнорирование друг друга могло бы в самом деле показаться более подозрительным, чем строки приводимого ниже послания:

Ранчо Агавия

5 февраля, 1905 г.

Только что прочла «Отражения в заливе Сидра» Ивана Вина и нахожу, дорогой профессор, что это замечательная работа. «Упущенные стрелы судьбы» и иные поэтические откровения напомнили, как лет двадцать тому назад ты раза два или три гостил у нас и мы пили чай с булочками. Я была тогда, как ты помнишь (какая самонадеянность!) petite fille modèle[484] упражнявшейся в стрельбе из лука у парапета с вазой, ты же был застенчивый школьник (в кого, как догадывалась мама, я, наверное, была немножко влюблена!), безропотно поднимавший мои стрелы, упущенные в запущенные кущи упущенного замка детства бедняжки Люсетт и счастливой-рассчастливой Адетт, ныне «Приюта для слепых негров», — уверена, и мама, и Л. одобрили бы Дашино пожелание передать поместье во владение ее Секте. Даша, моя золовка (ты непременно должен с ней скорей познакомиться, да-да-да, она мечтательница и славная, и намного умнее меня), показавшая мне твою работу, просит меня передать, что надеется «возобновить» с тобою знакомство — возможно, в октябре в Швейцарии, в отеле «Бельвю», Монтру{157}. По-моему, ты был знаком с прелестной мисс «Ким» Обкарнэ, вот в точности милой Даши тип! Она прекрасно чувствует и понимает все необычное и всевозможные научные изыскания, даже названия которых я не упомню! Она закончила Чуз (где читала курс истории — которую наша Люсетт звала «Sale Histoire»[485] и смех и грех!). Считает тебя «le beau ténébreux»[486], потому что в давние времена, во времена стрекозьих крыльев, незадолго до моего замужества, она посетила — словом, тогда, когда я погрязла в своей «завернутости», — одну из твоих публичных лекций, посвященных сновидениям, после которой подошла к тебе с описанием последнего своего кошмарчика, отпечатанным на машинке и аккуратно скрепленным скрепкой, но ты, окинув ее хмурым взглядом, отказался брать листки. Так вот, она не отстает от дяди Дементия, все просит, чтоб убедил «le beau ténébreux» пожаловать в отель «Бельвю», тот, что в Монтру, по-моему, где-то числа семнадцатого октября, а тот лишь смеется, говорит, чтоб мы сами с Дашенькой этим занялись.

Словом, снова «наше вам», дорогой Иван! Мы оба надеемся, что ты — замечательный, несравненный художник, способный к тому же «лишь усмехнуться», если кретины-критики, особенно из британских джентльменов ниже-средне-высшего класса, упрекнут твой завернутый стиль в «претенциозности» и «лукавстве», подобно тому, как американский фермер считает проповедника «чудным» за то, что тот знает по-гречески.

P.S.

Душевно кланяюсь (неграмотная и вульгарная конструкция, видано ли, чтоб «душа кланялась»!) нашему заочно дорогому профессору (to our ‘unsight-unseen’ dear professor), о котором много слышал (about whom have heard much) от добраго Дементия Дедаловича и сестрицы (from good Demon and my sister).

С уважением (with respect), Андрей Вайнлендер.

Меблированное Пространство, l’espace meublé (известное нам исключительно как обставленное и заполненное, даже если содержание его определяется «отсутствием субстанции» — включая сюда и память), в основе своей, если говорить о нашем шарике, сплошная вода. Этой своей формой оно уничтожило Люсетт. Другая разновидность, более или менее атмосферного характера, но не менее омерзительно-гравитационная, уничтожила Демона.

Однажды мартовским утром 1905 года на террасе Виллы Армина, сидя, как султан, в ленивой позе на ковре, в окружении томных нагих девиц, Ван раскрыл американскую ежедневную газету, выходящую в Ницце. В четвертой или пятой заметке об авиакатастрофах младого столетия гигантский летательный аппарат по необъяснимой причине разлетелся в воздухе на высоте пятнадцать тысяч миль над Тихим океаном между островами Лисянский и Лясанов в районе Гавая. В списке «видных деятелей», погибших при взрыве, значились: глава рекламной службы крупного универсального магазина, и.о. мастера производства тонколистного металла для корпорации факсимильной связи, руководитель некой фирмы грамзаписи, главный партнер одной из адвокатских фирм, некий архитектор с солидным опытом авиатора (вот первая опечатка, которую уж не выправишь), вице-президент корпорации недвижимости, еще вице-президент, уже какого-то правления для регуляции неведомо чего…

— Кушать хочица! — проговорила maussade[487] ливанская красотка пятнадцати знойных лет от роду.

— Вон колоколец! — сказал Ван, почему-то как завороженный не отрывая взора от скопища мелькавших означенных биографий:

…президент оптовой фирмы по торговле спиртным, руководитель компании турбинного оборудования, карандашный фабрикант, два профессора философии, два газетных репортера (которым не строчить уж репортажи), заместитель инспектора банка оптовой продажи спиртного (напечатано с ошибками и взято не оттуда), заместитель инспектора трастовой компании, президент чего то, секретарь агентства печати…

Сами имена подобных деятелей, равно как и имена остальных восьмидесяти мужчин, женщин и безгласных детей, сгинувших в голубых небесах, умышленно не назывались до той поры, пока не оповестят всех близких; но даже свод простых, неконкретизированных предварительных данных оказался настолько впечатляющ, что невозможно было его не напечатать в желании разжечь общественный интерес. И только на следующее утро Ван узнал, что директор банка, на чье имя пришлась последняя в списке опечатка, был его отец.

«Упущенные стрелы судьбы каждого всегда рассеяны вкруг него» и т. д. («Отражения в заливе Сидра»).

В последний раз Ван видел отца в их родном доме, весною 1904 года. Присутствовали и другие: старик Элиот, заправила недвижимости, двое адвокатов (Громбчевский и Громвель), специалист в вопросах искусств д-р Айкс, новая секретарша Демона Розалинд Найт, церемонный Кифар Суин, банкир, сделавшийся в шестьдесят пять авангардным литератором: невероятно, но в течение всего лишь года ему удалось создать написанную свободным стихом поэму «Бесплодоземье»{158} — сатиру на англо-американские гастрономические пристрастия, а также «Кардинала Гришкина», истинно достойно исполненную прозу во славу римско-католической веры. Поэма особого интереса не вызвала; что же до романа, то он уж был провозглашен «новаторским» знаменитыми молодыми критиками (многими, с Норманом Гиршем и Луисом Диром в том числе), восхвалявшими его благоговейно и в тонах столь высоких, что нормальному уху едва ль уловить всю полноту их дискантова звучания; однако явление это