Вану ее отъезд 1905 года.
Он проводил ее — и вознесся, подобно картезанскому стеклянному человечку, подобно призрачному Времени, вставшему по стойке «смирно», обратно на свой одинокий пятый этаж. Если бы эти проклятые семнадцать лет они прожили вместе, то не испытали бы такого потрясения и унижения; старели бы, постепенно с этим свыкаясь, незаметно, как само Время.
Его Прерванный Труд, листки, завязшие в скомканной пижаме, подоспели на помощь, как и тогда, в Сорсьере.
Проглотив таблетку фаводорма и в ожидании, пока она освободит его от самого себя, на что требовалось минут сорок, Ван присел за дамское бюро, углубившись в свое «lucubratiuncula»[543].
Говорит ли что о сущности Времени исследователю природы Времени возмутительная, оплакиваемая поэтами неприглядность старости? Почти что ничего. Лишь фантазию романиста привлечет крохотная овальная пудреница, некогда содержавшая «Пух Нинон» (пудра, с райской птичкой на крышечке), позабытая в туго ходящем ящике выгнутого триумфальной аркой бюро, — ах, если б то был триумф над временем! Сине-зелено-оранжевая вещица была такая знакомая, словно хотела заставить его поверить, что она пролежала здесь семнадцать лет, дожидаясь, чтоб теперь медленно, как во сне, ее с улыбкой поворачивал в руке размечтавшийся счастливец: жалкий обман ложного возмещения, совпадение-подкидыш — и роковая ошибка; ведь именно Люсетт, ныне русалка в глубинах Атлантики (а не Ада, ныне чужая, где-то близ Морга в черном лимузине) пользовалась такой пудрой. Отбросим коробочку подальше, чтоб не сбивала с толку дрогнувшего философа; меня интересует только чистая ткань Времени, без каких бы то ни было узоров в виде событий.
В физиологическом смысле ощущение Времени есть чувство непрерывного становления, и если б это «становление» имело голос, то им, возможно, и даже естественно, была бы устойчивая вибрация; но, Лога ради, не станем путать Время с Шумом-В-Ушах, а раковинный гул длительности с пульсацией крови. С другой стороны, в философском смысле Время — это всего лишь память в процессе формирования. В жизни каждого человека, от колыбели до смертного одра, идет непрерывное и постепенное оформление и укрепление этого станового хребта сознания, то есть Времени сильных начал. «Быть» — значит знать, что кто-то «бывал». «Небытие» означает единственно «новый» вид (подложного) времени — будущее. Для меня его нет. Жизнь, любовь, библиотеки будущего не имеют.
Время никак нельзя представить знакомым трехстворчатым символом: уже не существующее Прошлое, неподвижная точка Настоящего, и «еще не», которое, возможно, не наступит. Нет и нет. Есть только две створки. Прошлое (вечно существующее в моем сознании) и Настоящее (которому мой разум придает длительность и тем самым реальность). Если добавить третий фрагмент сбывшихся ожиданий — предвиденного, предустановленного, способности предвосхищать, точно предсказывать, — то мы по-прежнему разумом обратимся к Настоящему.
Если Прошлое воспринимается как хранилище Времени и если Настоящее представляет собой процесс такого восприятия, тогда Будущее не является предметом Времени, ничего общего с Временем не имеет, а также и с материальной туманной кисеей ткани Времени. Будущее не более чем шарлатан при дворе Хроноса. Мыслители, радетели общественных наук, рассматривают Настоящее как указующий в сторону перст еще не образовавшегося «будущего» — но это топорная утопия, политика прогресса. Технократы-софисты утверждают, что, применяя законы оптики, используя новые телескопы, позволяющие увидеть нашу привычную печать сквозь космические дали глазами наших тоскующих представителей на иной планете, мы действительно сможем увидать собственное прошлое (Гутзон{175}, открывающий для себя топонимического предка и тому подобное), включая документальные свидетельства нашего неведения (как и нашей нынешней осведомленности) — что там хранится для нас; и выходит, что Будущее существовало вчера, а следовательно, существует и сегодня. Может, физически, это и стройно, но логически это чудовищно, и Черепахе Прошлого ни за что не обогнать Ахиллеса будущего, как бы мы ни препарировали расстояния на затертых меловым облаком досках.
В лучшем случае (в худшем мы пускаемся на примитивнейший обман), если мы теоретически допускаем будущее, мы расширяем обманчивое настоящее до неимоверных размеров, вынуждая его охватывать любое количество времени со всем имуществом знаемого, предчувствуемого и предвосхищаемого. В лучшем случае «будущее» — представление о гипотетическом настоящем, основанное на нашем опыте последовательности, на нашей вере в логику и привычку. На самом деле, разумеется, наши надежды не более способны сделать «будущее» существующим, чем наши сетования — изменить Прошлое. У последнего по крайней мере есть вкус, цвет, запах нашего индивидуального бытия. В каждый данный момент оно являет собой бесконечность множащихся возможностей. Любая заданная схема могла бы зачеркнуть само представление о времени (тут таблетка дохнула первым своим облачком). Неизвестное, еще не изведанное и не ожидаемое, все грандиозные «иксы» взаимопересечения — представляют собой неотъемлемые части человеческой жизни. Заданная схема, походя охолаживая восход, горячит лучи…
Начало сказываться действие таблетки. Он, совершив переоблачение в пижаму — серию неловких тыканий, полностью не довершенных, начатых как будто час назад, рухнул в постель. Ему снилось, что он читает лекцию в аудитории трансатлантического лайнера и что какой-то бродяга, видом напоминавший хитч-хайкера из Хильдена, нагло спрашивает, как, дескать, лектор объяснит, если во сне мы чувствуем, что не проснемся, не означает ли это непременно, что мы умерли, и если да, то будущее…
На рассвете с резким стоном он вскочил, весь дрожа: если сейчас ничего не предпринять, то он потеряет ее навсегда! И решил немедля выехать в Женеву, в «Манхэттен».
Его обрадовало возобновление гладких форм после недельного загаживания раструба унитаза до самого верха потоком черной жижи, что никакой водой не удавалось смыть. Воздействие оливкового масла в сочетании с итальянской конструкцией слива. Он побрился, принял ванну, быстро оделся. Не рано ли заказывать завтрак? Не позвонить ли ей в отель перед выездом? Или нанять аэроплан? Или, может, проще…
Створки балконной двери в его гостиной были распахнуты настежь. Полосы тумана все еще прочерчивали синеву гор в глубине за озером, но кое-где вершины уже золотились под безоблачной бирюзой небес. Четыре громадных грузовика прогрохотали один за другим. Он подошел к перилам балкона с мыслью: удовлетворил бы когда знакомый каприз шмякнуться вниз — смог бы? смог бы? Право же, как знать. Ниже этажом, совсем близко, стояла Ада, любуясь видом утра.
Он смотрел на ее бронзовые стриженые волосы, ее белую шею и руки, на бледные цветы ее тонкого пеньюара, на обнаженные ноги, серебряные пантофли на высоком каблучке. Задумчиво, юно, плотоядно она почесывала бок у верхушки правой ягодицы: ладорские розовые письмена на пергаменте в москитовых сумерках. Взгляни-ка наверх! Всеми своими цветами она потянулась к нему, сияя, величаво-царственным жестом повела рукой, предлагая ему эти горы, мглу и озеро с тремя лебедями.
Метнувшись с балкона, он спустился короткой винтовой лестницей на второй этаж. В низу живота засвербило сомнение: что если у нее не 410-й номер, как он предполагал, а 412-й или даже 414-й? Что будет, если она не сообразит, не выйдет к нему навстречу? Она сообразила, она вышла.
Когда «чуть позже» Ван, опустившись на колени и откашлявшись, стал целовать ее милые, прохладные руки, благодарно, благодарно, совершенно позабыв о смерти, обратив в бегство злую судьбу под нисходящей от нее умиротворенной негой, Ада спросила:
— Ты в самом деле подумал, что я уехала?
— Обманщица (deceiver), обманщица! — повторял и повторял Ван, сгорая и тая в блаженном пресыщении.
— Я велела ему, чтоб повернул назад, — сказал она, — примерно возле Моржей («morses» или «walruses», русский каламбур вокруг названия «Морже» — может, русалки знак?). А ты спал, как ты мог спать!
— Я работал, — оправдывался Ван, — покончил с первым вариантом.
Она призналась, что, когда вернулась посреди ночи, взяла с собой в номер из гостиничного книжного шкафа (у ночного портье, любителя чтения, оказался ключ) том Британской Энциклопедии, вот он, со статьей «Пространство-время»: «Пространство» (утверждается здесь, весьма двусмысленно) «означает достояние», — ты — мое достояние! — «в силу которого», — ты — моя сила! — «твердые тела могут занимать разнообразные позиции». Мило? Мило!
— Не издевайся, родная Ада, над нашей философской прозой! — примирительно сказал Ван. — Для меня теперь важно одно — то, что я придал Времени новую жизнь, отсек Сиамца-Пространство и ложное будущее. Я хотел сочинить повествование в виде трактата о Ткани Времени, исследование его туманной субстанции, проиллюстрировав множащимися метафорами, что исподволь выстраивало бы логику любовного сюжета, от прошлого к настоящему, расцветая живым рассказом, исподволь же переворачивая аналогии, чтобы мягко кануть вновь в абстракцию.
— Я вот думаю, — сказала Ада, — я думаю: а стоит ли все это раскрывать? Нам известно конкретное время, нам известно абстрактное время. Но мы никогда не познаем Время. Наши чувства просто не предназначены для такого восприятия. Это — как…
Часть пятая
1
Я, Ван Вин, приветствую тебя, жизнь, Аду Вин, д-ра Лагосса, Степана Нуткина, Вайолет Нокс, Роналда Оранджера. Сегодня мне исполнилось девяносто семь, и из своего величавого, как Эверест, кресла я слышу шарканье лопаты и скрипучие шаги в искрящемся снегом саду и то, как глухой старик, мой камердинер из русских, не сообразив, что самому не слыхать, вытягивает за кольца ящики комода в гардеробной, впихивает обратно. Эта Часть Пятая вовсе не эпилог: это самое настоящее вступление к моей на девяносто семь процентов правдивой, на три правдоподобной «Аде, или Эротиаде: Семейной хронике».
Из множества домов, имевшихся у них в Европе и в Тропиках, недавно построенное в Эксе, в Швейцарских Альпах, шато с колонным фасадом, в башенках с бойницами, стало самым любимым, в особенности в середине зимы, когда здешний знаменитый воздух, le crystal d’Ex[544], искрист «под стать высочайшим образцам человеческой мысли — чистой математике & расшифровке древних рун» (из неопубл. рекламы).
Не реже двух раз в году наша счастливая чета пускалась в довольно длительные путешествия. Больше Ада не выпестовывала и не коллекционировала бабочек, но в пору здоровой своей и активной старости обожала снимать их на пленку в их естественной среде, в глубинах ее сада или на краю света, порхающих порознь и парочками, садящихся на цветы и нечистоты, скользящих по стеклу или стене, схлестывающихся и совокупляющихся. Ван сопровождал ее в этих съемочных турне по Бразилии, Конго, Новой Гвинее, хотя втайне предпочитал добрый стакан горячительного долгим выжиданиям под деревом, пока тот или иной раритет не соблазнится присесть, чтобы запечатлиться на цветной пленке. Чтоб описать приключения Ады в Стране Адесс, потребуется отдельная книга. С фильмами — как и распластанными героинями (на удостоверяющих их личность стендах) — можно ознакомиться по договоренности в музее «Люсинда», Манхэттен, Парк-Авеню, 5.
2
Он прожил в соответствии с девизом предков: «Всегда здоров и крепок Вин: все потому, что Винов сын». В пятьдесят лет прошлое виделось ему только памятным
