тебя запутала, Ван, потому что la plus laide fille au monde peut donner beaucoup plus qu’elle n’a, а теперь, давай скажи мне: «прощай, твой навеки».

– Пока цела эта машина.

– Гамлет, – отозвалась лучшая из студенток младшего преподавателя.

– Ну хорошо, хорошо, – ответил ее и его мучитель, – однако знаешь, медицински образованному игроку в английский «скрэббл» потребовались бы еще две буквы, чтобы соорудить, допустим, STIRCOIL, известную смазку для потных желез, или CITROILS, который конюшенные юноши втирают своим кобылкам.

– Прошу тебя, перестань, Вандемонец, – взмолилась она. – Прочти ее письмо и подай мне пальто.

Но он продолжал, и лицо его дергалось.

– Я изумлен! Я и помыслить не мог, что девица, чей род восходит к скандинавским королям, великим русским князьям и ирландским баронам, способна усвоить язык сточной канавы! Да, ты права, ты ведешь себя как кокотка, Люсетта.

В грустной задумчивости Люсетта сказала:

– Как отвергнутая кокотка, Ван.

– О моя душенька, – воскликнул Ван, внезапно раскаявшийся в своей черствой жестокости. – Умоляю, прости меня! Я больной человек. Четыре последних года меня терзает консангвинеоканцероформия – таинственная болезнь, описанная Кониглиетто. Не опускай на мою лапу своей прохладной ладошки – это может только приблизить твою и мою кончину. Продолжай свой рассказ.

– Итак, научив меня простым упражнениям для одной руки, в которых я могла практиковаться наедине с собою, жестокая Ада покинула меня. Хоть, правда, по временам мы все же делали это вместе то там, то сям – на ранчито каких-то знакомых, после приема гостей; в белом «Салуне», который она учила меня водить; в летящем по прериям спальном вагоне и в грустном, грустном Ардисе, где я провела одну ночь перед возвращением в Куинстон. Ах, я люблю ее руки, Ван, потому что на них такая же small birthmark (родинка), потому что пальцы их так длинны, потому что, в сущности говоря, это руки Вана, отраженные в уменьшающем зеркале, в ласкательной форме, in tender diminitive[204] (разговор, как то нередко случалось, когда членам этой странной семьи – благороднейшей из семей Эстотии, славнейшей на Антитерре точнее, членам той ее ветви, что носит имя Винов-Земских – выпадали чувствительные минуты, пестрел английскими оборотами – особенность, недостаточно последовательно выдержанная в настоящей главе – читателя ждет неспокойная ночь).

– Она покинула меня, – продолжала Люсетта, причмокнув уголком рта и проведя равнодушной ладонью вверх-вниз по бледному, как ее тело, чулку. Да, она завела довольно печальный романчик с Джонни, молодой звездой из Фуэртевентуры, c’est dans la familie[205], ее coeval (однолетком), внешне почти не отличимым от нее, более того, родившимся с нею в один год, в один день, в одно и то же мгновение…

Тут глупенькая Люсетта допустила промашку.

– А вот этого быть не может, – прервал ее смурый Ван, уже принявшийся раскачиваться из стороны в сторону со сжатыми кулаками и наморщенным челом (как хотелось бы кое-кому приложить смоченный в кипяченой воде Wattebaush словцо, которым бедный Рак обозначал ее влажные арпеджиации, – к спелому прыщу на его правом виске). – Этого просто не может быть. Никакой треклятый близнец не вправе похвастаться этим. Даже те, которых увидала Бриджитт, рисующаяся моему воображению смазливой девчушкой с пляшущим на торчащих сосцах пламенем свечи. Временной разрыв между рожденьем двойняшек, продолжал Ван голосом безумца, сдерживаемым столь образцово, что он казался сверхпедантичным, – редко составляет меньше четверти часа – время, потребное измотанной матке, чтобы передохнуть, полистав женский журнал, и оправиться, прежде чем она возобновит свои неаппетитные сжатия. В совсем уже редких случаях вагина просто-напросто продолжает автоматическую пальбу, и тогда доктору удается без особых хлопот вытянуть наружу второе отродье, про которое говорится при этом, будто оно появилось на свет, допустим, тремя минутами позже – династическая удача – двойная удача, приводящая весь Египет в неистовство – ее можно и должно считать более важной, чем финиш марафона. Однако живые твари, сколько б их ни было, никогда не рождаются a la queue-leu-leu. «Одновременные близнецы» – это терминологическое противоречие.

– Well, I don’t know (ну уж не знаю), – пробормотала Люсетта (верным эхо воспроизводя в этой фразе жалобную интонацию матери, по видимости признающей свою ошибку и неосведомленность, но старающейся хотя бы отчасти – едва приметным кивком, скорей снисходительным, чем согласным, – притупить и принизить опровержительную реплику собеседника).

– Я только хотела сказать, – продолжала она, – что он был красивым испано-ирландским юношей, темноволосым и бледным, и многие принимали их за близнецов. Я ведь не назвала их двойняшками. Или «дройней».

«Дройней? Дройней? Кто так произносил это слово? Кто? Кто? A dripping ewes-dropper in a dream?[206] Живы ль еще те сиротки?» Однако послушаем, что дальше скажет Люсетта.

– Примерно через год Ада узнала, что он состоит на содержании у старого педераста, и прогнала его, и он застрелился на морском берегу, во время прибоя, но серферы и сержанты, то есть surgeon’ты (хирурги), спасли ему жизнь, однако мозг его поврежден, и он никогда уже не сможет сказать ни единого слова.

– Всегда полезно иметь про запас немого, – угрюмо откликнулся Ван. Теперь ему по силам сыграть безъязыкого евнуха в картине «Стамбульский буль-буль» или переодетого кухонной девочкой казачка, являющегося с важным известием.

– Ван, я тебе не наскучила?

– Ну что ты, я уже ухватил суть, уже нащупал прелестно сочащуюся и вздрагивающую историю болезни.

Ведь и правда, куда как неплохо – за три года угробить троих, успев между тем пронзить стрелою четвертого. Сногсшибательный выстрел, Адиана! Интересно, кто следующим угодит в ягдташ?

– Ты не должен выпытывать у меня подробности утоляющих, опаляющих, отвратительных ночей, которые мы проводили с нею до появления несчастного юноши, да и после, пока не нашелся новый разлучник. Если бы кожа моя была холстом, а ее губы кистью, ни единый вершок моего тела не остался бы нерасписанным, и наоборот. Ты в ужасе, Ван? Мы тебе мерзки?

– Напротив, – ответил Ван, довольно сносно изображая похабный смешок. – Не будь я гетеросексуальным самцом, я бы стал лесбиянкой.

Пошлая реакция Вана на сыгранную ею сценку, на ее отчаянное лукавство вынудила Люсетту отступить, опустить, так сказать, руки перед черным провалом, перед публикой, время от времени дающей о себе знать гнетущим покашливанием – то там то сям, в незримой, но вечной зале. Он в сотый раз взглянул на синий конверт, длинный край которого лег не вполне параллельно лоснистой красной кромке буфета, левый верхний угол наполовину ушел под поднос с содовой и коньяком, а правый нижний указывал на лежавший рядышком любимый роман Вана «Трехликий знак».

– Я бы с удовольствием снова повидался с тобой в ближайшее время, сказал Ван, прикусывая большой палец, проклиная возникшую паузу, изнывая от желания узнать, что таит синий конверт. – У меня теперь есть квартира на Алекс-авеню, приезжай, поживи в ней. В комнате для гостей полным-полно bergeres, torcheres[207] и кресел-качалок, совсем как в будуаре твоей матери.

Люсетта присела в книксене, изогнув a l’Americaine[208] уголки печального рта.

– Ты сможешь приехать на несколько дней? Обещаю вести себя подобающим образом. Приедешь?

– Мои понятия о подобающем могут не совпасть с твоими. И как же Кордула де Прей? Она возражать не будет?

– Квартира принадлежит мне, – сказал Ван, – кроме того, Кордула теперь называется госпожой Иван Дж. Тобак. Они сейчас making follies во Флоренции. Вон ее последняя открытка. Портрет Владимира-Христиана Датского, который, если ей верить, как две капли воды похож на ее Ивана Джованновича. Взгляни.

– Кому нынче интересен Састерманс, – заметила Люсетта, нарочитостью отклика, похожего на ход коня или на rovesciata[209] южноамериканского футболиста, уподобляясь своей единоутробной сестре.

Нет, это вяз. Полтыщи лет назад.

– Его предком, – продолжал суесловить Ван, – был прославленный, или выражаясь иначе, fameux русский адмирал, который дрался на дуэли epee[210] с Жаном Нико и именем которого названы острова то ли Тобаго, то ли Тобаковы, не помню, все это было давно, полтыщи лет назад.

– Я упомянула ее лишь потому, что прежние возлюбленные нередко бывают склонны к ошибочным выводам, – подобно кошке, которая, не управившись перескочить забор, убегает без повторных попыток – и без оглядки.

– Кто рассказал тебе об этой скабрезной корделюдии – я хотел сказать, интерлюдии?

– Твой отец, mon cher[211], мы много видались на Западе. Ада поначалу решила, что Стукин – вымышленное имя, что ты дрался на дуэли совсем с другим человеком, но это было еще до того, как пришло известие о смерти другого в Калугано. А Демон сказал, что тебе следовало просто отлупить его палкой.

– Не получилось, – сказал Ван, – гнусная крыса уже догнивала на больничной койке.

– Я говорю про Стукина, – вскричала Люсетта (обратившая свой визит черт знает во что), – а не про моего несчастного, всеми преданного, отравленного, ни в чем не повинного учителя музыки, которого даже Аде, если она не врет, не удалось избавить от импотенции.

– Дройня, – откликнулся Ван.

– Не обязательно его, – ответила Люсетта. – Любовник его жены играл на тройной виоле. Послушай, я возьму какую-нибудь книгу (роясь на ближней полке – «Гитаночка», «Клиши в Клише», «Мертваго навсегда», «Уродливый новоангличанин»), и прилягу, комонди, в соседней комнате, пока ты будешь… О, обожаю «Трехликий жезл».

– Спешить некуда, – сказал Ван.

Замолкают (до конца действия остается примерно пятнадцать минут).

– В десять лет, – говорит, чтобы что-то сказать, Люсетта, – я еще переживала период «Vieux Rose» Стопчиной, между тем как наша сестра (прибегая в разговоре с ним, происходившим в тот день и год, к неожиданному, царственному, авторскому, шутливому, строго говоря, неточному и неправомочному притяжательному множественного числа) прочла в этом возрасте – на трех языках – куда больше книг, чем я к двенадцати. И все же! После жуткой болезни, свалившей меня в Калифорнии, я основательно занялась собой: Пиогены победили «Пионеров». Я вовсе не стараюсь произвести на тебя впечатление, но скажи, тебе не приходилось читать любимого моего автора, Герода?

– А как же, – небрежно ответил Ван. – Срамной современник Юстиниана, римский грамматик. Ты права, чтение превосходное. Сумасшедшая смесь искусства и блистательной грубости. Ты, душа моя, читала его в дословном французском переводе с греческим текстом en regard[212], не так ли? – между тем как один из моих здешних друзей показал мне отрывок найденного недавно текста, которого ты, скорее всего, не знаешь, – о двух детях, брате с сестрой, которые делали это так часто, что в конце концов умерли сочлененными и их не смогли разделить – эта штука растягивалась, растягивалась, а