этой минуте Ван уже по горло был сыт своей безумной, но безумной на скучный лад собутыльницей. Он успел подхватить бокал, едва не сбитый им со стола взмахом руки, произведенным, чтобы привлечь внимание Ады, и без дальнейших проволочек сказал – тоном, который Ада впоследствии назвала язвительным, угрожающим и совершенно недопустимым:
– Завтра утром je veux vous accaparer, ma chere. Надеюсь, мой поверенный – или твой, если не оба, – сообщил тебе, что счета Люсетты, рассеянные по нескольким швейцарским банкам… – и он принялся расписывать положение, выдуманное им от начала и до конца. – Предлагаю, – прибавил он, – если у тебя ничего не назначено – (посылая вопросительный взгляд, перескочивший через Виноземцевых и скользнувший по тройке киношников, с идиотским одобрением закивавших) – отправиться вдвоем к мэтру Жорату не то Ратону, никак не запомню имени, enfin, к моему консультанту в Лузоне, это всего полчаса езды отсюда, передавшему мне кой-какие бумаги, они сейчас у меня в отеле, которые тебе нужно взмахнуть, – виноват, подмахнуть, вздыхая, ибо дело прескучное. Договорились? Договорились.
– Но Ада, – взвилась Дора, – ты не забыла, что завтра утром мы собирались посетить Институт гармонии цветов в замке Пирон?
– Посетите послезавтра или во вторник, или во вторник на той неделе, сказал Ван. – Я бы с радостью отвез вас троих в это чарующее lieu de meditation[298], но мой гоночный «Ансеретти» так мал, что берет лишь одного пассажира, а история с пропавшими вкладами, по-моему, не терпит отлагательств.
Южлик сгорал от желания что-то сказать. Ван предоставил добродушному роботу такую возможность.
– Я польщен и счастлив возможностью пообедать с Васко да Гама, произнес Южлик, поднимая бокал к своему благообразному лицевому устройству.
Все та же ошибка, – впрочем, указавшая Вану на источник малоизвестных сведений, которым пользовался Южлик, – «Чусские колокола» (мемуары прежнего приятеля Вана, ныне лорда Чус, сумевшие вскарабкаться на шпалеру «бестселлеров» и цеплявшиеся за нее и поныне – главным образом благодаря нескольким грязноватым, но потешным упоминаниям о «Вилле Венус» в Рэнтон-Брукс). Пока Ван обсасывал мозговую косточку уместного ответа, сдобренную куском «шарлотки» (не шарлатанской «charlotte russe»[299], какую вам подадут в большинстве ресторанов, но настоящего башнеобразного пирога с горячей запекшейся корочкой и яблочной начинкой, сооруженного Такоминым, гостиничным шефом, которого сманили сюда из Розовой Гавани, что в Калифорнии), два позыва порознь раздирали его: один – оскорбить Южлика, накрывшего своею ладонью Адину, когда он две или три перемены назад попросил ее передать ему масло (Ван испытывал к этому влажноокому самцу куда большую ревность, чем к Андрею, и с трепетом ненависти и гордости вспоминал, как праздничной ночью под новый, 1893 год влепил оплеуху своему родичу, хлыщеватому Вану Земскому, который, подойдя к их столику, позволил себе схожую ласку, и которому он несколько позже, придравшись к пустяку, сломал-таки челюсть прямо в клубе, членом коего состоял молодой князь); другой же – сказать Южлику, до чего ему нравится «Последний порыв Дон Гуана». Не имея, по очевидным причинам, возможности уступить позыву номер один, он отверг и второй как втайне припахивающий трусливой учтивостью, и ограничился тем, что ответил, проглотив янтарную, сочную кашицу:
– Сочинение Джека Чуса безусловно забавно – в особенности эпизод с зелеными яблочками и расстройством желудка или выдержки из «Желто-Розовой Книги» (Южлик повел глазами вбок, как бы припоминая нечто, и затем поклонился, отдавая дань уважения их общим воспоминаниям), – однако поганчику не следовало ни открывать мое имя, ни увечить мой теспионим.
Во весь этот прискорбный обед (оживленный разве «шарлоткой» да пятью бутылками моэта, из коих Ван выпил более трех) он старался не взглядывать на ту часть Ады, что зовется «лицом», – радостную, райскую, повергавшую в смутный трепет часть, которая в подобной сущностной форме редко встречается у прочих человечьих существ (даже если сбросить со счетов бородавчатость и одутловатость). Ада же, напротив, не могла удержаться, чтобы поминутно не обращать на него темного взора, словно каждый бросаемый взгляд помогал ей восстановить равновесие; и когда общество вновь переместилось в гостиную, чтобы допить там кофе, у Вана возникли трудности по части фокусировки, ибо число его points de repere[300] катастрофически сократилось после того, как удалились киношники.
АНДРЕЙ: Адочка, душка, расскажи же про ранчо, про скот, ему же любопытно.
АДА (словно выходя из оцепенения): О чем ты?
АНДРЕЙ: Я говорю, расскажи ему про твое житье бытье. Авось заглянет к нам.
АДА: Оставь, что там интересного?
ДАША (обращаясь к Ивану): Don’t listen to her (Не слушайте ее). Масса интересного. Дело брата огромное, волнующее дело, требующее не меньше труда, чем ученая диссертация. Наши сельскохозяйственные машины и их тени это целая коллекция предметов модерной скульптуры и живописи, which I suspect you adore as I do (которые вы, подозреваю, любите не меньше моего).
ИВАН (Андрею): I know nothing about farming but thanks all the same (Я в сельском хозяйстве профан, но все равно спасибо).
(Пауза)
ИВАН (не зная, что добавить): Yes, I would certainly like to see your machinery some day (Да, я бы с удовольствием как-нибудь полюбовался на ваши машины). Those things are always remind me of longnecked prehistoric monsters (Мне эти штуки всегда напоминают долгошеих доисторических чудищ), sort of grazing here and there, you know (знаете, когда они щиплют травку), or brooding over the sorrows of extinction (или размышляют о горестях вымирания), – but perhaps I’m thinking of excavators… (хотя, пожалуй, я это об экскаваторах…)
ДОРОТИ: Машины у Андрея совсем не доисторические (безрадостно смеется).
АНДРЕЙ: Словом, милости просим. Будете жарить верхом с кузиной.
(Пауза)
ИВАН (обращаясь к Аде): Half-past nine tomorrow morning won’t be too early for you? (Завтра в половине десятого тебе не слишком рано?) I’m at the Trois Cygnes (Я в «Трех лебедях»). Так я заеду за тобой в моей крошечной машине – не верхом (осклабляясь, точно труп, в сторону Андрея).
ДАША: Довольно скучно, что Адино гощение на озере Леман подпортят заседания с банкирами и стряпчими. Наверняка большую часть этих неотложных дел удалось бы переделать, если б она просто заглянула несколько раз chez vous[301], а не таскалась в Лузон да в Женеву.
Бредовый разговор вновь обратился к Люсеттиным банковским счетам. Иван Дементьевич объяснил, что Люсетта одну за одной теряла чековые книжки, так что никто толком не знает, по каким банкам она распихала значительные суммы денег. В конце концов Андрей, приобретший теперь сходство с посиневшим от надсада юконским мэром, открывающим пасхальную ярмарку или одолевающим лесной пожар с помощью огнетушителя новейшей конструкции, с кряхтеньем выбрался из кресла, извинился, что столь рано отправляется спать, и пожал Вану руку с таким видом, точно расставался с ним навсегда (как оно, в сущности, и было). Ван остался с дамами в холодной, опустевшей гостиной, исподволь наполнявшейся бережливым отсутствием Фарадеева света.
– Ну, как вам мой брат? – спросила Дороти. – Он редчайший человек. Не могу вам выразить, как на него подействовала ужасная гибель вашего отца и, конечно, причудливая смерть Люсетты. Даже он, добрейший из людей, не мог одобрить ее парижской sans-gene[302], – хотя внешне она ему очень нравилась, – вам, я думаю, тоже – нет-нет, не надо отрицать! – потому что, я это всегда говорила, ее красота казалась дополнением Адиной, они как две половинки чего-то безупречно красивого, в платоновском смысле (снова эта безрадостная улыбка), ведь Ада «безупречно красива», истинная мюрниночка, даже когда она вот так хмурится, – но красива лишь по нашим скромным человеческим меркам, взятым в скобки социальной эстетики, – верно, профессор? – точно так же можно назвать безупречным какое-нибудь кушанье, супружество или французскую куртизаночку.
– Сделай ей реверанс, – пасмурно порекомендовал Аде Ван.
– О, моя Адочка знает, как я ей предана, – (раскрывая ладонь вослед отдернутой Адой руке), – я делю с ней все ее горести. Сколько поджарых ковбоев пришлось нам прогнать за то, что они делали ей глазки! И сколько лишений свалилось на нас с началом нового века! Ее и моя матушки; архиепископ Иванковерский и доктор Швейцайр из Люмбаго (мы с матушкой благоговейно гостили у него в 1888-м); трое выдающихся дядьев (я их, по счастью, почти не знала) и ваш отец, который, я это всегда говорила, куда сильней походил на русского аристократа, чем на ирландского барона. Кстати, нашу неподражаемую Марину одолевали в предсмертном бреду, – ты не будешь возражать, Ада, если я посвящу его в ces potins de famille? – две взаимоисключающие иллюзии: будто вы женились на Аде и будто вы с ней брат и сестра, – столкновение этих идей причиняло ей тяжкие душевные муки. Как ваша школа психиатрии объясняет такие конфликты?
– Я уже давно не посещаю школы, – сказал, подавляя зевок, Ван, – не говоря о том, что я отнюдь не пытаюсь что-либо «объяснить» в моих сочинениях. Только описываю.
– И все-таки вы не станете отрицать, что определенные озарения…
Разговор затянулся на час, у Вана стали уже побаливать сжатые челюсти. Наконец Ада встала, и Дороти последовала ее примеру, продолжая, между тем, говорить:
– Завтра у нас обедает милейшая тетенька Белоконская-Белоскунская, чудесная старая дева, у нее вилла над Вальве. Terriblement grande dame et tout ca. Elle aime taquiner Андрюша en disant qu’un simple cultivateur comme lui n’aurait pas du epouser la fille d’une actrice et d’un marchand de tableaux. Вы не присоединитесь к нам, Жан?
Жан ответил:
– Увы, дорогая Дарья Андревна, никак не могу. Je dois «surveiller les kilos». К тому же у меня назначен на завтра деловой обед.
– По крайней мере, – (улыбнувшись), – вы могли бы называть меня Дашей.
– Я согласилась ради Андрея, – пояснила Ада, – на самом деле, эта страшно светская дама – просто вульгарная старая стерва.
– Ада! – с нежным осуждением воскликнула Даша.
Прежде чем обе дамы направились к лифту, Ада взглянула на Вана, и он далеко не дурак в любовной стратегии – воздержался от напоминания о «забытой» ею на кресле черной шелковой сумочке. Он не стал провожать их по коридору, ведшему к лифту, но, подхватив оставленный Адой знак, остался поджидать ее запланированного возвращения за колонной помесного, в рассуждении архитектуры, вестибюля, зная, что через миг, когда покраснеет, придавленный пальцем, глазок лифта, она скажет проклятой компаньонке (уже пересматривающей, надо думать, свои представления относительно «beau tenebreux»): «Ах, сумочку забыла!» – и стремглав порхнет назад, чтобы подобно Веровой Нинон, очутиться в его объятиях.
Их открытые рты слились в нежном неистовстве, Ван сразу накинулся на ее новую, небесную, юную японскую шею, по
