французского языка: «Je m’en vais chercher le grand peut-être».
76
Строка 504: IPH
Хороший вкус и закон о диффамации не позволяют мне открыть настоящее название почтенного института высшей философии, в адрес которого наш поэт отпускает в этой Песни немало прихотливых острот. Его конечные инициалы, HP (High Philosophy), снабдили студентов аббревиатурой «Hi-Phi», и Шейд тонко спародировал ее в своих комбинациях — IPH, или If. Он расположен, и весьма живописно, в юго-западном штате, который должен здесь остаться неназванным.
Должен заявить также, что совершенно не одобряю легкомыслия, с которым поэт наш третирует, в этой Песни, определенные аспекты духовных чаяний, осуществить которые способна только религия (смотри примечание к строке 550).
77
Строка 549: Iph презирал богов (Включая Г)
Вот где истинный Гвоздь вопроса! И понимания этого, сдается мне, не хватало не только Институту (смотри строку 517), но и самому поэту. Для христианина никакая потусторонняя жизнь не является ни приемлемой, ни вообразимой без участия Господа в нашей вечной судьбе, что, в свой черед, подразумевает заслуженное воздаяние за всякое прегрешение, большое и малое. В моем дневничке присутствует несколько извлечений из разговора между мной и поэтом, бывшего 23 июня «на моей веранде после партии в шахматы, ничья». Я переношу их сюда лишь для того, что они прекрасно высвечивают его отношение к этому предмету.
Мне случилось упомянуть, — забыл, в какой связи, — о некоторых отличиях его Церкви от моей. Нужно сказать, что наша земблянская разновидность протестантства довольно близка к «верхним» англиканским церквям, но обладает и кой-какими свойственными только ей одной возвышенными странностями. Нашу Реформацию возглавил гениальный композитор, наша литургия пронизана роскошной музыкой, и нет в целом свете голосов слаще, чем у наших мальчиков-хористов. Сибил Шейд родилась в семье католиков, но уже в раннем девичестве, как она сама мне рассказывала, выработала «собственную религию», что, как правило, означает, в самом лучшем случае, полуприверженность к какой-либо полуязыческой секте, в худшем же еле теплый атеизм. Мужа она отлучила не только от отеческой епископальной церкви, но и от всех иных форм обрядового вероисповедания.
По какой-то причине мы разговорились о помутившемся ныне понятии «греха», о том, как оно смешалось с идеей «преступления», значительно более плотски окрашенной, и я кратко остановился на своих детских впечатлениях от некоторых обрядов нашей церкви. Мы исповедуемся на ухо священнику в богато украшенном алькове, исповедник держит в руке горящую свечку и стоит сбоку от высокого пасторского кресла, очень похожего по форме на коронационный трон шотландского короля. Бывши воспитанным мальчиком, я вечно боялся закапать его лилово-черный рукав жгучими восковыми слезами, что текли по моим костяшкам, образуя тугую корочку; как завороженный, смотрел я на освещенную выемку его уха, напоминавшую морскую раковину или лоснистую орхидею, — извилистое вместилище, казавшееся мне слишком просторным для моих пустячных грехов.
ШЕЙД: Все семь смертных грехов пустячны, однако без трех из них: без гордыни, похоти и праздности поэзия никогда не смогла бы родиться.
КИНБОТ: Честно ли основывать возражения на устаревшей терминологии?
ШЕЙД: На ней основана любая религия.
КИНБОТ: То, что мы называем Первородным Грехом, никогда устареть не может.
ШЕЙД: Об этом я ничего не знаю. В детстве я вообще считал, что речь идет об убийстве Авеля Каином. Лично я — на стороне старинных табакерочников: L’homme est né bon.
КИНБОТ: И все же, основное определение греха — это непослушание Господней воле.
ШЕЙД: Как я могу слушаться того, чего не ведаю, и чего самую существенность я вправе отрицать?
КИНБОТ: Те-те-те! А существенность грехов вы тоже отрицаете?
ШЕЙД: Я могу назвать только два: убийство и намеренное причинение боли.
КИНБОТ: Значит, человек, ведущий совершенно уединенную жизнь, не может быть грешником?
ШЕЙД: Он может мучить животных. Может отравить источники своего острова. Он может в посмертном заявлении оговорить невинного.
КИНБОТ: И стало быть, девиз?..
ШЕЙД: Жалость.
КИНБОТ: Но кто же внушил ее нам, Джон? Кто Судия жизни и Творец смерти?
ШЕЙД: Жизнь — большой сюрприз. Не вижу, отчего бы смерти не быть еще большим.
КИНБОТ: Вот тут-то я и поймал вас, Джон: стоит нам отвергнуть Высший Разум, что полагает нашу личную потустороннюю жизнь и направляет ее, как нам придется принять невыносимо страшное представление о Случайности, распространенное на вечность. Смотрите, что получается. На всем протяжении вечности наши несчастные призраки пребывают во власти неописуемых превратностей. Им не к кому воззвать, не у кого испросить ни совета, ни поддержки, ни защиты — ничего. Бедный призрак Кинбота, бедная тень Шейда, они могли заблудиться, могли поворотить не туда — из одной лишь рассеянности или просто по неведению пустякового правила нелепой игры природы, — если в мире вообще существуют какие-то правила.
ШЕЙД: Есть же правила в шахматных задачах: недопустимость двойных решений, к примеру.
КИНБОТ: Я подразумевал сатанинские правила, которые противник скорее всего нарушит, едва мы начнем их понимать. Вот почему не всегда работает черная магия. Демоны, в их телескопическом коварстве, нарушают условия, заключенные с нами, и мы опять погружаемся в хаос случайностей. Даже если мы укротим случайность необходимостью и допустим безбожный детерминизм, машинальность причин и следствий, с тем, чтобы посмертно дать нашим душам сомнительное утешение метастатистики, нам все равно придется расплачиваться личными неудачами, тысяча вторым автомобильным крушением сверх числа намеченных на празднование Дня Независимости в Гадесе. Нет-нет, если уж мы решаем всерьез относиться к загробной жизни, не стоит с самого начала опускаться до уровня научно-фантастической нелепости или истории спиритизма в эпизодах. Мысль о душе, ныряющей в беспредельную и беспорядочную загробную жизнь без руководящего ею Провидения.
ШЕЙД: За углом всегда отыщется психопомпос, не так ли?
КИНБОТ: Но только не за этим, Джон. Без Провидения душе останется уповать на осколки ее скорлупы, на опыт, накопленный в пору внутрителесного заточения, по-детски цепляться за провинциальные принципы и захолустные уложения, за индивидуальность, образованную по-преимуществу тенями, которые отбрасывает решетка ее же собственной тюрьмы. Религиозное сознание и на миг не утешится подобной идеей. Насколько разумнее — даже с точки зрения гордого безбожника! — принять присутствие Божие: вначале как фосфорическое мерцание, бледный свет в потемках телесной жизни, а после — как ослепительное сияние! Я тоже, я тоже, дорогой вы мой Джон, был в свое время подвержен религиозным сомнениям. Церковь помогла мне перебороть их. Она помогла мне также не просить слишком многого, не требовать слишком ясного образа того, что невообразимо. Блаженный Августин сказал.
ШЕЙД: Отчего это каждый непременно норовит процитировать мне блаженного Августина?
КИНБОТ: Как сказал блаженный Августин: «Человек может понять, что не есть Бог, но не способен понять, что Он есть». Думается, я знаю, что Он не есть: Он не есть отчаяние, Он не есть страх, Он не есть земля в хрипящем горле, ни черный гул в наших ушах, сходящий на нет в пустоте. Я знаю также, что так или этак а Разум участвовал в сотворении мира и был главной движущей силой. И пытаясь найти верное имя для этого Вселенского Разума, для Первопричины или Абсолюта, или Природы, я признаю, что первенство принадлежит имени Божию.
78
Я должен сказать кое-что касательно более раннего примечания (к строке 12). Ученость и совестливость долго им занимались, и ныне я думаю, что две строки, помещенные в том примечании, искажены и измараны поспешной мечтательностью суждения. Только там, один-единственный раз во все то время, что я пишу этот многотрудный комментарий, разочарование и обида довели меня до порога подлога. Я вынужден просить читателя пренебречь приведенными там строками (в которых, боюсь, и размер-то мной восстановлен неверно). Я мог бы вычеркнуть их перед отдачей в печать, но тогда придется перерабатывать все примечание или, по крайности, значительную его часть, а у меня времени нет на подобные глупости.
79
Строки 557–558: Как отыскать в удушьи и в тумане янтарный нежный шар, Страну Желаний
Лучший куплет во всей этой Песни.
80
Строка 577: другая
Я далек от того, чтобы намекать на существованье какой-то другой женщины в жизни моего друга. Он преспокойно играл роль образцового мужа, навязанную ему захолустными поклонниками, а кроме того, — смертельно боялся жены. Не раз приходилось мне одергивать сплетников, которые связывали имя поэта с именем одной его студентки (смотри Предисловие). В последнее время американские романисты, состоящие в большинстве членами Соединенного факультета английской литературы, который, с какой стороны ни взгляни, пропитан литературной одаренностью, фрейдистскими выдумками и постыдной гетеросексуальной похотью гораздо пуще, чем весь прочий свет, заездили эту тему до изнурения, — и потому я навряд ли решусь на тягостную церемонию представления вам сей юной особы. Да я и знал-то ее едва-едва. Пригласил однажды к себе, — скоротать вечерок с Шейдами, — единственно ради опровержения всех этих слухов; что очень кстати напомнило мне о необходимости сказать нечто по поводу удивительного ритуала обмена приглашениями, бытующего в унылом Нью-Вае.
Справившись в моем дневничке, я выяснил, что за пять месяцев близости с Шейдами меня приглашали к их столу только три раза. Посвящение состоялось в субботу, 14 марта, — в тот день я у них обедал, при чем присутствовали: Натточдаг (с которым я всякий день видался в его кабинете), профессор по кафедре музыки Гордон (этот полностью завладел разговором), заведующий кафедрой русского языка и литературы (водевильный педант, о котором чем меньше скажешь, тем будет и лучше) и три-четыре взаимозаменяемых дамы, одна из которых (миссис Гордон, коли не ошибаюсь) пребывала в интересном положении, а другая, вовсе мне неведомая, вследствие несчастного послеобеденного распределения кресел, не переставая, с восьми до одиннадцати, говорила со мной, а вернее сказать — в меня. На следующем приеме, — то был менее представительный, но никак не более уютный souper, — в субботу 23 мая, присутствовали Мильтон Стоун (новый библиотекарь, с которым Шейд до полуночи рассуждал о классификации некоторых документов, касающихся Вордсмита), старый, добрый Натточдаг (с которым я продолжал видеться каждодневно) и небезуханная француженка (снабдившая меня исчерпывающими сведениями о преподавании иностранных языков в Калифорнийском университете). Дата третьей моей и последней трапезы в книжечку не попала, но, помнится, она случилась июньским утром, — я принес вычерченный мной замечательный план Королевского Дворца в Онгаве с разного рода геральдическими ухищрениями и с наложенными там и сям легкими мазками золотистой краски, добыть которую стоило мне немалых трудов, — и в знак благодарности меня накормили наспех сготовленным завтраком. Нужно еще прибавить, что как я ни роптал, вегетарианские ограничения моего стола во все три раза были оставлены без внимания, — мне неизменно подсовывали продукт животного происхождения, окруженный или окружающий какую-нибудь оскверненную зелень, которую одну я, быть может, еще и соблаговолил бы отведать. Я отквитался и
