Эмеральд, вылезая из кресла.
Тут ко мне обратился профессор Пардон:
— А мне казалось, что вы родились в России, и что ваша фамилия — это анаграмма из Боткин или Бодкин?
Кинбот: «Вы меня путаете с каким-то беглецом с Новой Земблы» (саркастически выделив «Новую»).
— Не вы ли говорили, Чарльз, что kinbote означает на вашем языке «цареубийца»? — спросил мой дражайший Шейд.
— Да, погубитель королей, — ответил я (страстно желая пояснить, что король, утопивший свою подлинную личность в зеркале изгнания, в сущности, и есть цареубийца).
Шейд (обращаясь к немецкому гостю): «Профессор Кинбот — автор замечательной книги о фамилиях. Кажется [ко мне], есть и английский перевод?»
— Оксфорд, 1956, — ответил я.
— Но русский язык вы все-таки знаете? — спросил Пардон. — Я, помнится, слышал на днях, как вы разговаривали с этим… как же его… о Господи (старательно складывает губы).
Шейд: «Сэр, мы все испытываем страх, подступаясь к этому имени» (со смехом).
Профессор Харлей: «Держите в уме французское название шины — punoo».
Шейд: «Ну, сэр, боюсь, вы всего лишь проткнули препятствие» (с оглушительным смехом).
— Покрышкин, — скаламбурил я. — Да, продолжал я, обращаясь к Пардону, — разумеется, я говорю по-русски. Видите ли, этот язык был моден par excellence — и гораздо более французского, — во всяком случае, среди земблянской знати и при Дворе. Теперь, конечно, все изменилось. Теперь именно в низших сословиях силком насаждают русскую речь.
— Но ведь и мы пытаемся преподавать в школах русский язык, — сказал «розовый».
Пока мы беседовали, в дальнем конце комнаты возился с книжными полками молодой Эмеральд. Ныне он воротился с томом «T-Z» иллюстрированной энциклопедии.
— Ну-с, — сказал он, — вот вам ваш король. Правда, он тут молодой и красивый. («Нет, это не годится», — заныл немецкий гость.) Молодой, красивый и в сногсшибательном мундирчике, — продолжал Эмеральд. — Голубая мечта, да и только!
— А вы, — спокойно сказал я, — испорченный щенок в дешевой зеленой куртке.
— Да что я такого сказал? — воззвал к обществу молодой преподаватель, разводя руками совсем как ученик в «Тайной вечери» Леонардо.
— Ну будет, будет, — сказал Шейд. — Я уверен, Чарльз, что наш юный друг вовсе не желал оскорбить вашего государя и тезку.
— Да он и не смог бы, когда бы и пожелал, — безмятежно сказал я, все обращая в шутку.
Джеральд Эмеральд протянул мне руку, — и сейчас, когда я пишу эти строки, она все еще остается протянутой.
116
Строки 895–900: Чем больше вешу я… подбрюдок
Вместо этих гладких и несколько неприятных стихов в черновике значится:
895 Да, я люблю пародию — ведь тут
«Когда Натуру Дух одолевает,
Натура вянет, — Дух околевает.»
Да, мой читатель, Поп.
117
Альфред Хаусман (1859–1936), чей сборник «The Shropshire Lad» спорит с «In Memoriam» Альфреда Теннисона (1809–1892) за право зваться высшим, возможно (о нет, долой малодушное «возможно»), достижением английской поэзии за сотню лет, где-то (в предисловии?) говорит совершенно противное: в восторге вставшие волоски ему бриться только мешают. Впрочем, поскольку оба Альфреда наверняка пользовались опасным лезвием, а Джон Шейд — ветхим «жиллетом», противоречие вызвано, скорее всего, различием в инструментах.
118
Небольшая неточность. В известном рекламном мультфильме, о котором идет здесь речь, усы подпирает пузырящаяся пена, ничем на крем не похожая.
За этой строкой мы находим в черновике вместо строк 923–930 следующий, слегка затертый вариант:
Любой художник мнит ничтожным век,
В котором он рожден, но мой ужасней всех:
Век, полагающий, что бомбу иль ракету
Лишь немец может сотворить, при всем при этом
Век, в коем может пригоршня жулья
Селенографа обвести, потешный век,
Где доктор Швейцер — умный человек.
Перечеркнув написанное, поэт опробовал иную тему, но отставил также и нижеследующие строки:
Британия, где ввысь поэт взлетал,
Желает ныне, чтоб Пегас пахал,
Поэт — ишачил. Нынешний пролаза,
Идейный сыч, прозаик пучеглазый,
«Романов социальных» подпевала
Пятнит страницы копотью и салом.
119
Мысленным взором я снова вижу поэта, буквально упавшего на газон, бьющего по траве кулаком, дергаясь и подвывая от хохота, — и себя, доктора Кинбота, — по бороде моей катятся слезы, но я все же пытаюсь внятно зачитывать разные лакомые кусочки из книги, которую я стянул в аудитории: это ученый труд по психоанализу, используемый в американских университетах, повторяю, используемый в американских университетах. Увы, в моей записной книжке сохранились лишь две цитаты:
«Заметив, что учащийся ковыряет в носу вопреки любым приказам противуположного толка или просовывает палец в пуговичную петлю… осведомленный в анализе педагог понимает, что аппетиты, которые проявляет в своих фантазиях этот сластолюбивый молодой человек, не знают границ.»
(Цитируется проф. Ц. по книге д-ра Оскара Пфистера «Психоаналитический метод», 1917, Нью-Йорк, с.79)
«Шапка из красного бархата в немецком варианте „сказки о Красной Шапочке“ символизирует менструацию.»
(Цитируется проф. Ц. по книге Эрика Фромма «Забытый язык», 1951, Нью-Йорк, с.240)
Неужели эти шуты и впрямь верят во все, чему они учат?
120
Строка 932: грузовики
Я, должен признаться, не помню, чтобы мне часто случалось слышать «грузовики», проезжающие мимо наших домов. Шумные легковые машины — да, но не грузовики.
121
Строка 937: старинной Земблы
Сегодня я — комментатор очень усталый и грустный.
На левом краю этой карточки (семьдесят шестой) поэт перед самой смертью записал строку из Второй эпистолы «Опыта о человеке», которую он, вероятно, намеревался процитировать в сноске:
В Гренландии иль в Зембле — Бог весть где
Так это все, что смог сказать о Зембле — о моей Зембле! — вероломный старик Шейд? Сбривая щетину? Странно, странно…
122
Строки 939–940: Жизнь человека и т. д.
Коли я верно понял смысл этого брошенного вскользь замечания, наш поэт полагает, что жизнь человека есть лишь череда сносок к громоздкому, темному, неоконченному шедевру.
123
Итак, в некоторый миг утра 21 июля — последнего дня его жизни — Джон Шейд начал последнюю свою стопку карточек (семьдесят седьмая — восьмидесятая). Две мертвых зоны времени уже слились, образовав поясное время одной человечьей судьбы, и не исключено, что поэт в Нью-Вае и бандит в Нью-Йорке пробудились тем утром от одного и того же глухого щелчка, с которым начал последний отсчет секундомер их общего Хронометриста.
124
И всякий миг он близился.
Грозная гроза встретила Градуса в Нью-Йорке в ночь его прибытия из Парижа (понедельник 20 июля). Тропический ливень затопил тротуары и рельсы подземки. В реках улиц играли калейдоскопические отражения. Сроду не видывал Виноградус такого обилия молний, тоже и Жак д’Аргус — да и Джек Грей, уж коли на то пошло (не забывайте про Джека Грея!). Обосновался он в третьеразрядной гостинице на Бродвее, спал крепко, лежал кверху брюхом прямо на одеяле в полосатой пижамной паре, — у земблян такая зовется rusker sirsusker (русский костюм в полоску), — и не стянув по обыкновению носков: с 11 июля, со дня помывки в финской бане в Швейцарии, не доводилось ему повидать своих босых ступней.
Настало июля 21-е. В восемь утра Нью-Йорк поднял Градуса стуком и ревом. Как обычно, мутная его дневная жизнь началась продуванием носа. Потом он извлек из ночной картонной коробочки и установил в пасть, в маску Комуса, набор крупных зверского вида зубов: единственный, в сущности говоря, изъян его во всех остальных отношениях безобидной наружности. Проделав это, он выкопал из портфеля пару бисквитиков, припрятанных про запас, и еще более давний, но по-прежнему довольно съедобный бутерброд из поддельной ветчины — обмяклый, смутно напоминающий о ночном субботнем поезде Ницца-Париж, — тут было не в бережливости дело (Тени снабдили его порядочной суммой), но в животной приверженности привычкам бедственной молодости. Позавтракав в постели всеми этими деликатесами, он начал готовиться к главному дню своей жизни. Он уже брился вчера, с этим, стало быть, кончено. Испытанную пижаму он уложил не в чемодан, а в портфель, оделся, отцепил снутри пиджака камейно-розовый гребешок с разной дрянью, навязшей в зубах, продрал им щетинистые волоса, старательно приладил мягкую шляпу, вымыл обе руки приятным, современным жидким мылом в приятной, современной, ничем почти не пахнущей уборной на другой стороне коридора, помочился, ополоснул руку и, чувствуя, какой он чистый и опрятный, отправился прогуляться.
Прежде он никогда в Нью-Йорке не бывал, но, как и многие полудурки, полагал себя выше любой новизны. Вчера ночью он уже сосчитал восходящие строки освещенных окон в нескольких небоскребах и теперь, прикинув высоту еще кое-каких сооружений, почувствовал, что узнал все, достойное узнавания. Он выпил чашку кофе, полную до краев, и полное до половины блюдце у толкливой и мокрой стойки и скоротал остаток дымчатого и синего утра, переползая со скамьи на скамью и от газеты к газете в западных аллеях Центрального парка.
Начал он с дневного выпуска «The New-York Times». Губы его извивались, словно драчливые черви, пока он вычитывал разные разности. Хрущев внезапно отсрочил визит в Скандинавию и взамен собирался прибыть в Земблу (тут подпеваю я: «Вы себя называете земблерами, а я вас — земляками!». Смех и аплодисменты.) Соединенные Штаты вот-вот спустят на воду первое атомное торговое судно (этим только бы рускеров позлить. Дж. Г.). Прошлой ночью в Нью-Арке молния ударила в многоквартирный дом, № 555 по Южной улице, расколотила телевизор и покалечила двух человек, смотревших, как тает актриса в яростной студийной грозе (сколь ужасны мучения этих духов! К.К.К. по свидетельству Дж. Ш.). Компания «Драгоценности Рахиль» приглашала агатовым шрифтом шлифовщика драгоценных камней, который «должен иметь опыт работы с украшениями для платьев» (о, Дегре этот опыт имел!). Братья Хелман сообщали о своем участии в переговорах относительно предоставления значительного кредита (11 млн. долларов) производственной компании «Деккерово стекло» с погашением задолженности 1 июля 1979 года, и Градус, снова помолодев, перечитал это дважды не без задней мысли, возможно, что через 4 дня после этого ему исполнится 64 года (без комментариев). На другой скамье он нашел понедельничный выпуск той же самой газеты. При посещении музея в городе Белоконске (Градус лягнул подошедшего слишком близко голубя) королева Великобритании зашла в угол Зала животных-альбиносов, сняла с правой руки печатку и, повернувшись спиной к нескольким откровенным зевакам, потерла этой рукой лоб и один глаз. В Ираке вспыхнуло прокоммунистическое восстание. Отвечая на вопрос о советской выставке в нью-йоркском «Коллизеуме», поэт Карл Сэндберг сказал: «Они аппелируют на высшем интеллектуальном уровне». Присяжный обозреватель новых туристских изданий, обозревая собственное турне по Норвегии, сообщил, что фьорды слишком известны, чтобы стоило (ему) их описывать, и что все скандинавы очень любят цветы. А на пикнике для детишек всех стран, одна земблянская малютка вскричала, обращаясь к своей японской подружке: «Ufgut, ufgut, welkam ut Semberland!» (Прощай, прощай, до встречи в
