найду, — сказал он, тяжело мотая головой.
— А вы разве… — начала девушка и вдруг ткнула вверх. — Да вот же он!
По открытой галерее над залом, вдоль короткой ее стороны быстрым солдатским шагом перемещался справа налево высокий бородатый мужчина. Он скрылся за книжным шкапом, но Градус уже узнал огромное сильное тело, прямую осанку, высокую переносицу и энергическую отмашку Карла-Ксаверия Излюбленного.
Наш преследователь рванул по ближайшей лестнице — и тут же попал в заколдованную тишь хранилища редких книг. Прекрасная комната — и без дверей, — несколько минут прошло, пока он нашел задрапированный вход, которым только что воспользовался. Замороченный этой ужасной помехой и новой нестерпимой коликой в животе, Градус метнулся назад, пробежал три ступеньки вниз, девять вверх и влетел в круглую залу, где сидел за круглым столом и с иронической миной читал русскую книгу загорелый лысый профессор в гавайской рубашке. Он не обратил на Градуса никакого внимания, а тот проскочил комнату, перепрыгнул, не разбудив, жирную белую собачонку и оказался в хранилище «P». Тут залитый светом и белизной коридор с множеством труб по стенам привел его в неожиданный рай ватерклозета для водопроводчиков и заблудших ученых, и Градус, скверно ругаясь, переместил второпях пистолет из ненадежного привесного кармана штанов в карман пиджака и опростал нутро от новой порции жидкого ада. Опять он вскарабкался вверх и в храмовом свете стеллажей увидел здешнего служку, хрупкого юношу-индуса с бланком запроса в руке. Я никогда с этим юношей не заговаривал, но не раз ощущал на себе его иссиня-карий взор, и разумеется, мой академический псевдоним ему был известен, но какая-то чувствительная клеточка в нем, некая хорда интуиции отозвалась на резкость заданного убийцей вопроса и, словно бы защищая меня от неясной опасности, он улыбнулся и сказал:
Я такого не знаю, сударь.
Градус вернулся в регистратуру.
— Ну надо же, — сказала девушка, — я только что видела, как он уходил.
— Боже мой, Боже мой, — выдавил Градус, в горестные минуты испускавший иногда русские восклицания.
— Да вы посмотрите в справочнике, — сказала она, подпихнув к нему книгу и сразу забыв о существовании горемыки ради нужд мистера Джеральда Эмеральда, бравшего пухлый бестселлер в целлофановой суперобложке.
Стеная и перебирая ногами, Градус листал университетский справочник, однако, когда он выискал адрес, возникла новая загвоздка — как по нему попасть?
— Далвич-роуд, — крикнул он девушке. — Близко? Далеко? Наверное, очень далеко?
— Вы, случаем, не новый ассистент профессора Пнина? — спросил Эмеральд.
— Нет, — сказала девушка. — Он, по-моему, ищет доктора Кинбота. Вы ведь доктора Кинбота ищете, верно?
— Да, и больше не могу, — сказал Градус.
— Я так и думала, — сказала девушка. — Он не около мистера Шейда живет, а, Джерри?
— Именно, именно, — ответил Джерри и повернулся к убийце. — Я вас могу подвезти, если хотите. Мне по пути.
Говорили ль они дорогой, эти два персонажа, человек в зеленом и человек в коричневом? Кто может сказать? Они не сказали. В конце концов, поездка заняла лишь несколько минут (я за рулем моего мощного «Кремлера», укладывался в четыре с половиной).
— Вот тут я вас, пожалуй, и высажу, — сказал мистер Эмеральд. — Вон тот дом наверху.
Трудно решить, чего в эту минуту Градусу, он же Грей, хотелось сильнее: расстрелять всю обойму или избавиться от неисчерпаемой лавы в кишках. Когда он закопошился в запоре, небрезгливый Эмеральд потянулся, близко к нему, поперек, почти прижимаясь, чтобы помочь отворить дверцу, — а затем, захлопнув ее, со свистом умчался на какое-то свидание в долине. Читатель, надеюсь, оценит мельчайшие частности, мною представленные, ради них мне пришлось вести с убийцей долгие разговоры. Он оценит их даже сильнее, если я сообщу ему, что согласно легенде, впоследствии распространенной полицией, Джека Грея привез сюда чуть ли не из Руанока или еще откуда некий истомленный одиночеством водитель грузовика! Остается только надеяться, что непредвзятые розыски позволят найти фетровую шляпу, забытую им в библиотеке — или в машине мистера Эмеральда!
125
Я вспоминаю одно небольшое стихотворение из «Ночного прибоя» («Night Rote» означает, собственно, «звуки ночного моря»), которое познакомило меня с американским поэтом по имени Джон Шейд. Молодой преподаватель американской литературы, блестящий и очаровательный юноша из Бостона, показал мне этот прелестный тоненький томик в Онгаве, в пору моего студенчества. Это стихотворение, «Искусство», открывают приведенные ниже строки, оно порадовало меня западающим в память ритмом, но огорчило несоответствием религиозным чувствам, внушенным мне нашей весьма «высокой» земблянской церковью.
От мамонтов и Одиссеев,
От ворожбы и тьмы
К веселым итальянским феям
С фламандскими детьми.
126
Строка 962: Ну, Вилли! «Бледный пламень»
В расшифрованном виде это, надо полагать, означает: А поищу-ка я у Шекспира что-либо годное для заглавия. И отыскивается «бледное пламя». Но в каком же творении Барда подобрал наш поэт эти слова? В этом читателю придется разбираться самому. Все, чем я ныне располагаю, — это крохотное карманное (карман жилетный) издание «Тимона Афинского», да к тому же в земблянском переводе! Оно положительно не содержит ничего похожего на «бледное пламя» (иначе моя удача была бы статистическим монстром).
До эпохи мистера Кэмпбелла английский язык в Зембле не преподавался. Конмаль овладел им совершенно самостоятельно (в основном — заучивая словарь наизусть) совсем еще молодым человеком, в 1880 году, когда перед ним, казалось, открывалась не преисподняя словесности, но мирная военная карьера. Первый свой труд (перевод шекспировых «Сонетов») он предпринял на пари с однополчанином. Затем он сменил аксельбанты на ученую мантию и принялся за «Бурю». Работал он медленно, полстолетия ушло на перевод всех сочинений того, кого он называл «дзе Барт». Вслед за тем, в 1930 году, он перешел к Мильтону и прочим поэтам, церемонно маршируя сквозь века, и только успел завершить перевод киплинговых «Виршей трех зверобоев» («Таков уж закон Московитов, что сталью стоит и свинцом»), как сделался болен и вскоре угас под великолепной росписью спальных плафонов, воспроизводящей животных Альтамиры, — последние слова его последнего бреда были такими: «Comment dit-on „mouri“ en anglais?» — прекрасный и трогательный конец.
Легко глумиться над огрехами Конмаля. Это наивные промахи великого первооткрывателя. Слишком много времени проводил он в библиотеке и слишком мало средь отроков и юношей. Писателям следует видеть мир, срывать его фиги и персики, а не сидеть, размышляя, в башне из желтой слоновой кости, — что, к слову, было также и ошибкой Джона Шейда.
Не следует забывать, что Конмаль приступил к выполнению своей ошеломительной задачи в ту пору, когда земблянам не был доступен ни единый английский автор за вычетом Джейн де Фоун, десятитомной романистки, чьи творения, как ни странно, в Англии неизвестны, да Байрона в нескольких отрывках, переведенных с французского.
Мужчина крупный, неповоротливый и напрочь лишенный страстей, помимо страсти к поэзии, он редко покидал свой хорошо протопленный замок с пятьюдесятью тысячами коронованных книг, — известно, что однажды он два года провалялся в постели: читал, писал, а после, хорошо отдохнувший, навестил Лондон в первый и единственный раз, но погода там стояла туманная, языка он понять не сумел и потому еще на год вернулся в постель.
Английский язык так и оставался исключительной привилегией Конмаля, а его «Шакспер» пребывал неуязвимым в большую часть его долгой жизни. Маститый Дюк славился благородством своих творений, и мало кто набирался духу осведомиться об их точности. Я сам так и не осмелился их проверить. Один бессердечный член Академии, решившийся на это, в итоге лишился места, да еще получил от Конмаля жестокий нагоняй в виде удивительного сонета, написанного прямо на красочном, пусть и не совсем верном английском; этот сонет начинался так:
Нет, критик, я не раб! Пусть сам ты раб.
А мне нельзя. Шекспир не разрешает.
Пусть копиист аканты малевает, —
Мы с Мастером распишем архитрав.
127
Строка 991: Подковы
Ни Шейд, ни я так и не сумели установить, откуда именно долетали к нам эти звенящие звуки, — какое из пяти семейств, обитавших за дорогой на нижних уступах нашего лесистого холма, через вечер на другой развлекалось метанием подков, — но томительный лязг и бряцание вносили приятно меланхолическую ноту в вечернее звучание Далвичского холма — в переголосицу ребятишек, в зазывные клики родителей, в упоенный лай приветствующего хозяина боксера, которого соседи в большинстве недолюбливали (он переворачивал мусорные бачки).
Именно это месиво металлических мелодий и окружило меня в тот роковой, чересчур лучезарный вечер 21 июля, когда, с ревом примчавшись в моей мощной машине из библиотеки, я сразу пошел взглянуть, что поделывает мой милый сосед. Я только что встретил Сибил, катившую в город, и оттого питал кое-какие надежды на вечер. Право же, я очень напоминал запостившегося, опасливого любовника, пользующегося тем, что молодой муж остался дома один!
Сквозь деревья я различил белую рубаху и седую гриву Джона: он сидел у себя в «гнезде» (как сам его называл), на обвитом зеленью крыльце, или веранде, описанной мной в примечаниях к строкам 47–48. Я не удержался и подобрался поближе, — о, легонько, почти на цыпочках, но тут разглядел, что он не пишет, а отдыхает, пожалуй, и уже не таясь, взошел на крыльцо. Локоть Джона упирался в стол, кулак подпирал висок, морщины разъехались вкривь и вкось, глаза туманные, влажные, — на вид совершенная ведьма в подпитии. В знак приветствия он приподнял свободную руку, не переменяя позы, которая хоть и не была для меня непривычна, на этот раз поразила особенной сиротливостью и печалью.
— Ну-с, — сказал я, — благосклонна ль к вам нынче муза?
— Весьма благосклонна, — ответил он, слабо кивая поникшей на руку головой. — Замечательно благосклонна и ласкова. В сущности, вот здесь у меня (указывая на большой брюхатый конверт, лежавший рядышком на клеенке) почти готовый продукт. Осталось уладить кое-какие мелочи и (внезапно ахнув кулаком по столу), видит Бог, я это сделал.
Конверт, незапертый с одного конца, топорщился от натисканных карточек.
— А где же миссус? — спросил я (высохшими губами).
— Помогите мне, Чарли, вылезти отсюда, — попросил он, — нога совсем онемела. Сибил обедает в клубе.
— Имею предложение, — сказал я, затрепетав. — У меня есть дома полгаллона токайского. Готов разделить любимое вино с любимым поэтом. Давайте отобедаем горсткой грецких орехов, гроздью бананов и парой крупных томатов. А если вы согласитесь показать мне ваш «готовый продукт», я вас попотчую чем-то еще: я вам открою, для чего я вам подсказал или, вернее, кто подсказал вам тему вашей поэмы.
— Какую тему? — рассеянно спросил Шейд, припадая к моей руке и постепенно обретая подвижность онемелого члена.
—
