и тумана.
Зато в каникулы она живала в Канне.
И возвращалась — в горестях, в слезах
И с новым поводом для слез. В те дни, когда
Весь городок плясал, она влеклась к ступеням
340 Библиотеки колледжа с вязаньем, с чтеньем,
Почти всегда одна, — порой подруга с нею,
Теперь монашенка, иль мальчик из Кореи,
Мой слушатель. В ней связь была странна
Причуд, боязней, воли. Раз, она
Три ночи провела в пустом сарае{56},
Его мерцания и стуки изучая.
Она слова вертела{57} — «тень» и «нет» —
И в «телекс» переделала «скелет».
Ей улыбаться выпадало редко —
350 И то в знак боли. Наши планы едко
Она громила. Сидя в простынях,
Измятых за ночь, с пустотой в очах,
Ножища растопыря, под власами
Копая псориазными ногтями,
Со стоном, тоном, слышимым едва,
Она твердила гнусные слова.
Мое сокровище — так тягостна, хмура,
А все — сокровище. Мы помним вечера
Едва ль не мирные: маджонг или твоих
360 Мехов примерка — и почти красива в них.
Любезной тень была и милосердным свет.
Я делал с ней латынь иль в спальне, что стеной,
Разлучена с моей светящейся норой,
Она читала. Ты — в своей гостиной,
В двойной дали, в троюродной. Ваш чинный
Мне слышен разговор: «Мам, что за штука
Весталии?» «Как-как?»
«Вес талии». Ни звука.
Потом твой сдержанный ответ и снова:
370 «Мам, а предвечный?» — ну, к нему-то ты готова.
Ты добавляешь: «Мандаринку съешь?»
«Нет. Да. А преисподняя?» И в брешь
Твоей пугливости врываюсь я, как зверь
Ответ вульгарный рявкая сквозь дверь.
Не важно, что она читала, — некий всхлип{58}
Поэзии новейшей, — этот тип,
Их лектор, называл его{59} «трудом
Чаруйно-трепетным», — о чем толкует он,
Никто не спрашивал. По комнатам своим
380 Тогда разъятые, теперь мы состоим
Как будто в триптихе или в трехактной драме,
Где явленное раз, живет уже веками.
Но мнится, что томил ее мечтаний дым.
В те дни я кончил книгу{60}. Дженни Дин,
Моя типистка, предложила ей
Свести знакомство с Питом (братом Джейн){61}:
Ее жених ссудил автомобиль,
Чтоб всех свезти в гавайский бар, за двадцать миль.
Он к ним подсел в Нью-Вае, в половине
390 Девятого. Дорога слепла в стыни.
Уж бар они нашли, внезапно Питер Дин,
Себя ударив в лоб, вскричал, что он, кретин,
Забыл о встрече с другом: друг в тюрьму
Посажен будет, если он ему…
Et cetera. Участия полна,
Она кивала, сгинул он, она
Еще с друзьями у фанерных кружев
Помедлила (неон рябил по лужам)
И молвила с улыбкой: «Третий лишний.
400 Поеду я домой». Друзья прошли с ней
К автобусу. Но в довершенье бед
Она пустилась не домой, а в Лоханхед.
Ты справилась с запястьем: «Восемь тридцать.
Включу{62}». (Тут время начало двоиться.)
На донце колбы жизнь пугливо занялась,
Плеснула музыка.
Он на нее взглянул лишь раз,
Второй же взгляд чуть не покончил с Джейн.
Злодейская рука{63} гнет из Флориды в Мэн
Кривые стрелы эолийских войн. Вот-вот,
410 Сказала ты, квартет зануд начнет
(Два автора, два критика) решать
Судьбу поэзии в канале № 5.
Там нимфа в пируэте{64}, свой весенний
Обряд свершив, она клонит колени
Пред деревянным алтарем, где в ряд
Предметы культа туалетного торчат.
Я к гранкам поднялся наверх{65} и слышал,
Как ветер вертит камушки на крыше.
«Зри, пляшет вор слепой, поет хромая голь», —
420 Здесь пошлый тон его эпохи злой
Так явственен. И вот твой зов веселый,
Мой пересмешник, долетел из холла.
Поспел я вовремя, чтоб удоволить жажду
Непрочных почестей и выпить чаю: дважды
Я назван был — за Фростом, как всегда
«Но вы не против, да?
Ведь если денег не получит он
К полуночи… Я б рейсом на Экстон…»
Засим — туристский фильм, — нас диктор вел туда,
430 Где в мартовской ночи, в тумане, как звезда
Двойная, зрели фары, близясь{67}
К морской — к зеленой, синей, смуглой ризе, —
Мы здесь гостили в тридцать третьем, ровно
За девять лун до рождества ее. Те волны{68},
Теперь седые сплошь, уже не вспомнят нас, —
Как долго мы бродили в первый раз,
Тот свет безжалостный, ту стайку парусов —
Два красных, белые и синий, как суров
Его был с морем спор, — того мужчину
440 В обвислом блайзере, что сыпал нестерпимо
Горластым чайкам крошки, сизаря,
Меж них бродившего вразвалку. Ты в дверях
Застыла. «Телефон?» О нет, ни звука.
И снова ты к программке тянешь руку.
Еще огни в тумане. Смысла нет
Тереть стекло: лишь отражают свет
Заборы да столбы, столбы на всем пути.
«Да что за невидаль — заглазное свиданье!
450 Ну что, попробуем премьеру „Покаянья“?»
И безмятежные, смотрели мы с тобой
Известный фильм. Прекрасный и пустой
И всем знакомый лик, качаясь, плыл на нас.
Приотворенность уст и влажность глаз,
Перл красоты на щечке — галлицизм
Не очень ясный мне, — все расплывалось в призме
Общинной похоти.
«Я здесь сойду.» «Постойте,
Ведь это ж Лоханхед.» «Мне все равно, откройте».
В стекле качнулись призраки древес.
460 Автобус встал. Захлопнулся. Исчез.
Гроза над джунглями. «Нет, Господи, не надо!»
У нас в гостях Пат Пинк (треп против термояда).
Одиннадцать. «Ну, дальше чепуха», —
Сказала ты. И началась, лиха,
Игра в студийную рулетку. Меркли лица.
Сносило головы рекламным небылицам.
Косило пеньем скрюченные рты.
Какой-то хлюст прицелился{69}, но ты
Была ловчей. Веселый негр{70} трубу
470 Воздел. Щелчок. Ты правила судьбу
И даровала жизнь. «Да выключи!» «Сейчас.»
Мы видели: порвалась жизни связь,
Крупица света съежилась во мраке
И умерла.
С встревоженной собакой,
Согбенный и седой, из хижины прибрежной
Папаша-Время{71}, старый сторож здешний,
Пошел вдоль камышей. Он был уже не нужен.
В молчаньи мы закончили свой ужин.
Дул ветер, дул. Дрожали стекла мелко.
480 «Не телефон?» «Да нет.» Я мыл тарелки,
И век проведшие на кухонном полу
Часы крошили старую скалу.
Двенадцать бьет. Что юным поздний час?
В пяти стволах кедровых заблудясь,
Веселый свет плеснул на пятна снега,
И на ухабах наших встал с разбега
Патрульный «форд». Еще хотя бы дубль!
Одни считали — срезать путь по льду
Она пыталась, где от Экса{72} к Ваю
490 Коньки ретивые по стуже пробегают.
Другие думали, — бедняжка заплуталась,
И верил кое-кто, — сама она сквиталась
С ненужной юностью{73}. Я правду знал. И ты.
Шла оттепель, и падал с высоты
Свирепый ветр. Трещал в тумане лед.
Под влажным светом звезд, в разбухшей глине.
К трескучей жадно стонущей трясине
Из тростников, волнуемых темно,
500 °Слепая тень сошла и канула на дно.
Песнь третья
О, l’if{74} безлиственный! — большое «может статься»,
Твое, Рабле. Большой батат{75}. Иль вкратце:
«Institute (I) of Preparation (P)
For the Hereafter (H)» — IPH{76}. Помню, я шутил:
«Больше Если» If!. Я взят был на семестр
Читать о смерти (ректор Мак-Абер
Писал ко мне: «курс лекций о червях»).
Нью-Вай оставив, кроха, ты и я
Перебрались в Юшейд — в другой, гористый штат.
510 Отрадны горы мне. Над ржавчиной оград
Домишек наших виснул снежный пик,
Столь пристально далек и неприютно дик,
Что оставалось лишь вздыхать, как будто это
Способствовало усвоенью. Iph в те лета
Был призрачен, лилов: как бы на утре дней
Младому Разуму был явлен мавзолей
Его же собственный. Все ж не хватало в нем
Того, что ценит претерист, ведь с каждым днем
Мы умираем вновь, не средь глухих могил
520 Забвенье царствует, но в полнокровьи сил,
И лучшие «вчера» сегодня — пыльный ком
Помятых дат и стершихся имен.
Да, я готов стать мухой и цветком,
Но никогда — забыть. Гори она огнем,
Любая вечность, если только в ней
Печаль и радость бренной жизни сей,
Страдание и страсть, та вспышка золотая,
Где самолет близ Геспера растаял,
Твой жест отчаянья — нет больше сигарет,
530 То, как ты смотришь на собаку, льдистый след
Улитки, льнущий по садовым плитам,
Вот эти добрые чернила, рифма, ритм,
Резинка тонкая, что скрутится, упав,
В знак бесконечности, и карточек стопа, —
В небесной тверди скрытые, не ждут
Прихода нашего.
Напротив, Институт
Считал, что не пристало мудрецам
Ждать многого от Рая. Что, как вам
Никто не скажет «здрасте», ни встречать
540 Вас будет некому, ни в тайны посвящать?
Что если вас швырнут в бездонную юдоль,
И в ней заблудится душа, оставив боль
Свою несказаной, незавершенным дело,
Уже гниеньем тронутое тело —
Неприодетым, утренним, со сна,
Вдову — на ложе жалостном, она
Лежит ничком, расплывшимся пятном
В сознаньи тающем, разъятом, нежилом!
Iph презирал богов (включая Г){77}, при этом
550 От мистицизма был не прочь{78}, давал советы
(Цветные стеклышки, пригодные при всяком
Затменьи бытия): как совладать со страхом,
Став привидением, как выбирать инкуба,
Чтоб поприличнее, взаимного испуга
Как избегать, встречая на пути
Сплошное тело, как его пройти,
Как отыскать в удушьи и в тумане
Янтарный нежный шар, Страну Желаний{79}.
Как не сдуреть в спиральной кутерьме
560 Пространств. Еще был список мер
На случай прихотей метампсихозы:
Как быть, вдруг брякнув прямо под колесы
В обличьи жабы юной и лядащей,
Став медвежонком под сосной горящей
Иль воплотясь в клопа, когда на Божий свет
Вдруг извлекут обжитый им Завет.
Суть времени — преемственность, а значит
Его отсутствие должно переиначить
570 Весь распорядок чувств. Советы мы даем,
Как быть вдовцу. Он потерял двух жен.
Любимых, любящих, — он их встречает, остро
Ревнующих его друг к дружке. Время — рост.
Чему ж расти в Раю? В копне льняных волос
Над памятным прудом, где небо заспалось,
Качая неизменное дитя,
Жена печалится. От той отворотясь,
Другая{80}, так же светлая (с оттенком
Заметным рыжины), поджав коленки,
Сидит на баллюстраде, влажный взор
580 Уставя в синий и пустой простор.
Как быть? Обнять? Кого? Какой игрушкой грусть
Ребенка разогнать? Как важен, карапуз.
Еще ли помнит он ту ночь и бурю в марте,
И лобовой удар, убивший мать с дитятей?{81}
А новая любовь, — подъем ноги так внятен,
Подчеркнутый балетным черным платьем, —
Зачем на ней другой жены кольцо?
Нам ведомо из снов, как нелегки
590 Беседы с мертвыми, как к нам они глухи, —
К стыду и страху, к нашей тошноте
И к чувству, что они — не те, не те.
Так школьный друг, убитый в дальних странах,
В дверях нас встретит, не дивясь, и в странном
Смешеньи живости и замогильной стужи
Кивнет нам на подвал, где леденеют лужи{82}.
И кто нам скажет, что мелькнет в уме{83},
Когда нас утром поведут к стене
По манию долдона иль злодея —
600 Политика, гориллы в портупее?
Мысль не оставит вечного круженья:
Державы рифм, Вселенной вычислений,
Мы будем слушать пенье петуха{84},
Разглядывать на стенке пленку мха,
И пока вяжут царственные руки,
Срамить изменников, высмеивать потуги
Тупого рвения, и в эти рыла глядя,
Им наплюем в глаза, хотя бы смеха ради.
И кто спасет{85} изгнанника? В мотеле
610 Умрет старик. В ночи горячей прерий
Кружатся лопасти, цветные огоньки
Его слепят, как будто две руки
Из прошлого, темнея, предлагают
Ему камения. Смерть входит, поспешая.
Он задыхается, кляня на двух наречьях{86}
Туманность, что растет в нем, легкие калеча.
Рывок, разрыв, мы к этому готовы.
Найдем le grand néant, найдем, быть может, новый
Виток, пробивший глаз того же клубня{87}.
620 Быв напоследок в Институте: «Трудно, —
Сказала ты, его окинув взглядом, —
Понять, чем это рознится от Ада.»
Я слышал заявленье Груберштейна,
Что муфельная печь есть смерть для привиденья,
И вой крематоров. Мы критики религий
Старались свесть к нулю. Староувер Блю великий{88}
Читал обзор о годности планет
Для приземленья душ. Особый комитет
Решал судьбу зверей{89}. Пел дискантом китаец
630 О предках, о свершеньи чайных таинств,
О связи их, зашедшей далеко.
Я в клочья раздирал фантазьи По,
Младые сны и этот странный свет, —
Как перламутровый, — над перевалом лет.
Средь слушателей был и старый коммунист,
И юный служка. Iph за первый приз
Тягался с церковью и с линией партийной.
В позднейшие года тут потянуло тиной.
640 Пустил ростки. Постылый афоризм,
Мол, «все дозволено», фра Карамазов блеял
В
