переносов. На деле, обещания, данные в этих четырех строках, так и остались невыполненными, — лишь эхо ритмических заклинаний уцелело в строках 915 и 923-924 (разрешившихся свирепым выпадом в строках 925-930). Поэт, будто вспыльчивый кочет, хлопочет крылами, изготовляясь к всплеску накатывающего вдохновения, но солнце так и не всходит. Взамен обещанной буйной поэзии мы получаем парочку шуток, толику сатиры и, в конце Песни, чудное сияние нежности и покоя.
112
Строки 840-872: два способа писанья
В сущности — три, если вспомнить о наиважнейшем способе: положиться на отблески и отголоски подсознательного мира, на его «немые команды» (строка 871).
113
В то время, как мой дорогой друг начинал этой строкой стопку карточек, которую ему предстояло исписать 20 июля (с семьдесят первой по семьдесят восьмую, последняя строка — 948), Градус всходил в аэропорту Орли на борт реактивного самолета, пристегивал ремень, читал газету, возносился, парил, пачкал небеса.
114
Строки 887-888: Коль мой биограф будет слишком сух или несведущ
Слишком сух? Или несведущ? Знал бы мой бедный друг загодя, кто станет его биографом, он обошелся бы без этих оговорок. На самом деле, я даже имел удовольствие свидетельствовать (одним мартовским утром) обряд, описанный им в следующих строках. Я собрался в Вашингтон и перед самым отъездом вспомнил, что он просил меня что-то такое выяснить в Библиотеке Конгресса. В моем сознании и посейчас отчетливо звучит неприветливый голос Сибил: «Но Джон не может принять вас, он сидит в ванне», — и хриплый рев Джона из ванной комнаты: «Да пусть войдет, Сибил, не изнасилует же он меня!». Однако ни я, ни он — не сумели припомнить, что именно мне надлежало узнать.
115
В первые месяцы Земблянской революции портреты короля частенько появлялись в Америке. Время от времени какой-нибудь университетский приставала, обладатель настырной памяти, или клубная дама из тех, что вечно привязывались к Шейду и к его чудаковатому другу, спрашивали меня с глуповатой многозначительностью, обыкновенной в подобных случаях, говорил ли мне кто-либо, до чего я похож на несчастного монарха. Я отвечал в том духе, что «все китайцы на одно лицо», и старался переменить разговор. Но вот однажды, в гостиной преподавательского клуба, где я посиживал в кругу коллег, мне довелось испытать особенно стеснительный натиск. Заезжий немецкий лектор из Оксфорда без устали твердил — то в голос, то шепотом, — об «абсолютно неслыханном» сходстве, а когда я небрежно заметил, что все зембляне, отпуская бороду, становятся похожи один на другого, — и что в сущности название «Зембла» происходит не от испорченного русского слова «земля», а от «Semblerland» — страна отражений или подобий, — мой мучитель сказал: «О да, но король Карл не носил бороды, и все же вы с ним совсем на одно лицо! Я имел честь [добавил он] сидеть в нескольких ярдах от королевской ложи на Спортивном фестивале в Онгаве в пятьдесят шестом году, мы там были с женой, она родом из Швеции. У нас есть дома его фотография, а ее сестра коротко знала мать одного из его пажей, очень интересная была женщина. Да неужели же вы не видите [чуть ли не дергая Шейда за лацкан] поразительного сходства их черт, — верхняя часть лица и глаза, о да, глаза и переносица?»
— Отнюдь, сэр, — сказал Шейд, переложив ногу на ногу и по обыкновению слегка откачнувшись в кресле перед тем, как что-то изречь, — ни малейшего сходства. Сходства — это лишь тени различий. Различные люди усматривают различные сходства и сходные различия.
Добрейший Неточка, во всю эту беседу хранивший на удивление несчастный вид, тихо заметил, как тягостна мысль, что такой «приятный правитель» скорее всего погиб в заключении.
Тут в разговор ввязался профессор физики. Он был из так называемых «розовых» и веровал во все, во что веруют так называемые «розовые» (в прогрессивное образование, в неподкупность всякого, кто шпионит для русских, в радиоактивные осадки, порождаемые исключительно взрывами, производимыми США, в существование в недавнем прошлом «эры Маккарти», в советские достижения, включая «Доктора Живаго», и в прочее в том же роде): «Ваши сожаления безосновательны, — сказал он. — Как известно, этот жалкий правитель сбежал, переодевшись монахиней, но какова бы ни была или ни есть его участь, народу Земблы она безразлична. История отвергла его — вот и вся его эпитафия».
Шейд: «Истинная правда, сэр. В должное время история отвергает всякого. Но мертв король или жив не менее вас и Кинбота, давайте все-таки с уважением относиться к фактам. Я знаю от него [указывая на меня], что широко распространенные бредни насчет монахини — это всего лишь пошлая проэкстремистская байка. Экстремисты и их друзья, чтобы скрыть свой конфуз, выдумывают разный вздор, а истина состоит в том, что король ушел из дворца, пересек горы и покинул страну не в черном облачении поблекшей старой девы, но, словно атлет, затянутым в алую шерсть».
— Странно, странно, — пробормотал немецкий гость, благодаря наследственности (предки его обитали в ольховых лесах) один только и уловивший жутковатую нотку, звякнувшую и затихшую.
Шейд (улыбнувшись и потрепав меня по колену): «Короли не умирают, они просто исчезают, — а, Чарли?»
— Кто это сказал? — резко, будто спросонья, спросил невежественный и оттого всегда подозрительный глава английского отделения.
— Да вот, хоть меня возьмите, — продолжал мой бесценный друг, игнорируя мистера Х., — про меня говорили, что я похож по крайности на четверых: на Сэмюеля Джонсона, на прекрасно восстановленного прародителя человека из Экстонского музея и еще на двух местных жителей, в том числе — на ту немытую и нечесанную каргу, что разливает по плошкам картофельное пюре в кафетерии Левин-холла.
— Третья ведьма, — изящно уточнил я, и все рассмеялись.
— Я бы сказал, — заметил мистер Пардон (американская история), — что в ней больше сходства с судьей Гольдсвортом («Один из нас», — вставил Шейд, кивая), особенно, когда он злобится на весь свет после плотного обеда.
— Я слышал, — поспешно начал Неточка, — что Гольдсворты прекрасно проводят время…
— Какая жалость, я ничего не могу доказать, — бормотал настырный немецкий гость. — Вот если бы был портрет. Нет ли тут где-нибудь…
— Наверняка, — сказал молодой Эмеральд, вылезая из кресла.
Тут ко мне обратился профессор Пардон:
— А мне казалось, что вы родились в России, и что ваша фамилия — это анаграмма, полученная из Боткин или Бодкин?
Кинбот: «Вы меня путаете с каким-то беглецом из Новой Земблы» (саркастически выделив «Новую»).
— Не вы ли говорили, Чарльз, что kinbote означает на вашем языке «цареубийца»? — спросил мой дражайший Шейд.
— Да, губитель королей, — ответил я (страстно желая пояснить, что король, утопивший свою подлинную личность в зеркале изгнания, в сущности, и есть цареубийца).
Шейд (обращаясь к немецкому гостю): «Профессор Кинбот — автор замечательной книги о фамилиях. Кажется [ко мне], существует и английский перевод?»
— Оксфорд, пятьдесят шестой, — ответил я.
— Но русский язык вы все-таки знаете? — спросил Пардон. — Я, помнится, слышал на днях, как вы разговаривали с этим… как же его… о Господи (старательно складывает губы).
Шейд: «Сэр, мы все испытываем страх, подступаясь к этому имени» (смеется).
Профессор Харлей: «Держите в уме французское название шины — punoo».
Шейд: «Ну, сэр, боюсь, вы всего лишь пнули препятствие» (оглушительно смеется).
— Покрышкин, — скаламбурил я. — Да, — продолжал я, обращаясь к Пардону, — разумеется, я говорю по-русски. Видите ли, этот язык был в ходу par excellence[63], и гораздо более французского, во всяком случае, среди земблянской знати и при Дворе. Теперь, конечно, все изменилось. Теперь именно в низших сословиях силком насаждают русскую речь.
— Но ведь и мы пытаемся преподавать в школах русский язык, — сказал «розовый».
Пока мы беседовали, в дальнем конце комнаты обыскивал книжные полки молодой Эмеральд. Ныне он воротился с томом «T-Z» иллюстрированной энциклопедии.
— Ну-с, — сказал он, — вот вам ваш король. Правда, он тут молодой и красивый. («Нет, это не годится», — заныл немецкий гость.) Молодой, красивый и в сногсшибательном мундирчике, — продолжал Эмеральд. — Голубая мечта, да и только!
— А вы, — спокойно сказал я, — испорченный щенок в дешевой зеленой куртке.
— Да что я такого сказал? — воззвал к обществу молодой преподаватель, разводя руками совсем как ученик в «Тайной вечери» Леонардо.
— Ну будет, будет, — сказал Шейд. — Я уверен, Чарльз, что наш юный друг вовсе не желал оскорбить вашего государя и тезку.
— Да он и не смог бы, когда бы и пожелал, — безмятежно сказал я, все обращая в шутку.
Геральд Эмеральд протянул мне руку, — и сейчас, когда я пишу эти строки, она все еще остается протянутой.
116
Строки 895-900: Чем я тучней … подбрюдок
Вместо этих гладких и несколько неприятных стихов в черновике значится:
895 Что ж, я люблю пародию — ведь тут
«Когда Натуру Дух одолевает,
Натура вянет, — Дух околевает».
Да, мой читатель, Поп.
117
Альфред Хаусман (1859-1936), чей сборник «Тhe Shropshire Lad» спорит с «In Memoriam» Альфреда Теннисона (1809-1892) за право зваться высшим, возможно (о нет, долой малодушное «возможно»), достижением английской поэзии за сотню лет, где-то (в Предисловии?) говорит совершенно противное: в восторге вставшие волоски ему бриться только мешают. Впрочем, поскольку оба Альфреда наверняка пользовались опасным лезвием, а Джон Шейд — ветхим «жиллетом», противоречие вызвано, скорее всего, различием в инструментах.
118
Небольшая неточность. В известном рекламном мультфильме, о котором идет здесь речь, усы подпирает пузырящаяся пена, ничем на крем не похожая.
За этой строкой мы находим в черновике вместо строк 923-930 следующий, слегка затертый вариант:
Любой художник мнит ничтожным век,
В котором он рожден, мой — хуже всех:
Век, мнящий, будто бомбу иль ракету
Лишь немец может сотворить, при этом
Век, в коем селенографа надуть
Способен всякий хват, потешный век,
Где доктор Швейцер — умный человек.
Перечеркнув написанное, поэт опробовал иную тему, но отставил также и нижеследующие строки:
Британия, где ввысь поэт взлетал,
Желает ныне, чтоб Пегас пахал,
Поэт — ишачил. Нынешний пролаза,
Идейный сыч, прозаик пучеглазый,
«Романов социальных» подпевала
Пятнит страницы копотью и салом.
119
Мысленным взором я снова вижу поэта, буквально упавшего на газон, бьющего по траве кулаком, дергаясь и подвывая от хохота, — и себя, доктора Кинбота, — по бороде моей катятся слезы, но я все же пытаюсь внятно зачитывать разные лакомые кусочки из книги, которую я стянул в аудитории: это ученый труд по психоанализу, используемый в американских университетах, повторяю, используемый в американских университетах. Увы, в моей записной книжке сохранились лишь две цитаты:
«Заметив, что учащийся ковыряет в
