то ни было возможными людьми в исторической Франции, сексуальный travestissement и колоссальный фарс, словарь гения с его поэзией, но не более, невозможно грубые хозяйки дома, пожалуйста, дайте мне говорить, и еще более грубые гости, механические скандалы под Достоевского, снобистические нюансы Толстого, повторяемые и растягиваемые до невыносимой длины, очаровательные морские виды, тающие аллеи, нет, не перебивайте меня, эффекты света и тени, соперничающие с величайшими английскими поэтами, цветение метафор, описанное — у Кокто, кажется, — как „мираж висячих садов“, и, я еще не кончил, абсурдный, резиново-проволочный роман между белокурым молодым подлецом (вымышленным Марселем) и неправдоподобной jeune fille с наклеенной грудью, с толстой шеей как у Вронского (и у Левина) и купидоновыми ягодицами вместо щек; и — теперь дайте мне закончить, к общему удовольствию — мы были неправы, отрицая за нашим маленьким beau ténébreux способность вызывать в читателе человеческое участие, она есть, она есть — может быть, типа восемнадцатого или даже семнадцатого века, но она есть. Пожалуйста (протягивая ее), погрузитесь в эту книгу без ропота, без топора, вы найдете в ней красивую закладку, купленную во Франции, пусть Джон ее возьмет. Au revoir, Сибилла, мне надо идти. Кажется, мой телефон звонит».

Я очень хитрый земблянец. На всякий случай я принес с собой в кармане третий и последний том Пруста в издании Bibliothèque de la Pléiade Париж, 1954 г., в котором я отметил некоторые места на страницах 269–271. Мадам де Мортемар, решив, что мадам де Валькур не будет в числе «избранных» на ее soirée, намерена послать ей на следующий день записку: «Дорогая Эдит, я по вас скучаю, вчера вечером я не очень надеялась увидеть вас (Эдит удивится: как она могла бы, раз она меня не пригласила?), потому что знаю, вы не очень любите подобного рода сборища, которые всего только на вас наводят скуку».

Вот и все про последний день рождения Джона Шейда. >>>

Строки 181–182: Свиристели… цикады

Птица из строк 1–4 и 131 опять с нами. Она появится снова в конечной строке поэмы; и другая цикада, покинув свою оболочку, ликующе запоет в строках 236–244. >>>

Строка 189: Стар-Овер Блю

См. примечание к строке 627. Это напоминает мне королевскую игру в гусёк, но здесь она играется при помощи маленьких самолетиков из крашеной жести; это скорее охота на дикого гуся (переходите на квадрат 209). >>>

Строка 209: При постепенном распаде

Сочетание пространства и времени есть само по себе распад; Градус летит на запад, он достиг серо-голубого Копенгагена (см. примечание к строке 181). Послезавтра (7 июля) он проследует в Париж. Он промчался сквозь эту строку и исчез, но скоро вновь омрачит наши страницы. >>>

Строки 213–214: Вот силлогизм

Это может понравиться мальчику. В дальнейшей жизни мы узнаем, что мы-то и есть эти «другие». >>>

Строка 230: Домашнее привидение

Бывшая секретарша Шейда, Джейн Провост, которую я посетил недавно в Чикаго, рассказала мне о Хэйзель гораздо больше, чем ее отец. Он нарочито избегал разговоров о своей умершей дочери, и, поскольку я не предвидел этой работы исследователя и комментатора, я не понуждал его говорить на эту тему и отвести со мною душу. Правда, в этой песни он ее отвел весьма основательно, и написанный им портрет Хэйзель, совершенно ясный и полный, может быть, немножко слишком полон в отношении композиции, так что читатель не может не почувствовать, что он слишком растянут и разработан в ущерб некоторым более богатым и редким темам, которые он вытеснил. Но комментатор не может уклоняться от своих обязанностей, как бы ни была скучна информация, которую ему приходится собрать и передать. Отсюда это примечание.

По-видимому, в начале 1950 года, задолго до эпизода с Амбаром (см. примечание к строке 347), шестнадцатилетняя Хэйзель была причастна к каким-то ужасающим «психокинетическим» явлениям, длившимся около месяца. Первоначально Poltergeist как будто хотел связать непорядок с личностью тетушки Мод, которая только что умерла; первым действующим предметом была корзинка, в которой она когда-то держала своего полупарализованного скайтерьера (порода, именуемая в нашей стране «плакучая ива»). Сибилла дала усыпить животное вскоре после ухода в больницу его хозяйки, вызвав этим гнев Хэйзель, которая была вне себя от горя. Однажды утром эта корзинка вылетела из «неприкосновенного святилища» (см. строки 90–98) и пронеслась по коридору мимо открытой двери кабинета, где работал Шейд: он видел, как она мелькнула мимо, теряя на лету свое жалкое содержимое — изодранное одеяльце, резиновую кость и наполовину выцветшую подушку. На следующий день место действия перешло в столовую, где одна из картин маслом работы тетушки Мод («Кипарис и летучая мышь») оказалась повернутой лицом к стене. Последовали другие инциденты, вроде коротких перелетов ее альбома (см. примечание к строке 90) и, конечно, всевозможных постукиваний, особенно в заповедной комнате, которые будили Хэйзель от ее несомненно мирного сна в смежной спальне. Но вскоре домовой исчерпал возможности, относившиеся к тетушке Мод, и сделался, так сказать, более эклектичным. Все те банальные передвижения, которыми предметы ограничены в подобных случаях, имели место и в настоящем: на кухне с грохотом падали кастрюли, в леднике был найден (может быть, преждевременно) снежный ком; раз или два Сибилла видела тарелку, летевшую наподобие диска и благополучно приземлявшуюся на диване; лампы все время зажигались в разных частях дома; стулья, переваливаясь, собирались в непроходимой кладовой; таинственные клочки веревок валялись на полу; незримые гуляки спотыкались вниз по лестнице посреди ночи; и однажды зимним утром Шейд, проснувшись и посмотрев в окно на погоду, увидел, что столик из его кабинета, на котором он держал подобный Библии словарь Уэбстера открытым на букве «М», стоит, ошеломленный, снаружи на снегу (подсознательно это могло отразиться на строках 5–12).

Я представил себе, что в течение этого периода Шейды или, по крайней мере, Джон Шейд испытывали ощущение странной неустойчивости, словно части обыденного гладко функционирующего мира развинтились, и вдруг замечаешь, что одна из твоих шин катится где-то сбоку рядом с тобой или что отскочило рулевое колесо. Мой бедный друг не мог не вспомнить драматических припадков своего детства и опасался, не будет ли это новым генетическим вариантом на ту же тему, переданным по наследству. Не последней заботой Шейда были попытки скрыть эти ужасные и унизительные явления от соседей. Он был испуган и раздираем жалостью. Хотящим никогда не удалось поймать с поличным эту рыхлую, слабую, неуклюжую и серьезную девушку, казавшуюся более заинтересованной, чем испуганной, ни он, ни Сибилла не сомневались, что каким-то необычайным образом она участвовала в этой неурядице, которую они считали признаком (цитирую Джейн П.) «наружного продолжения или выделения безумия». Они мало что могли сделать, отчасти потому, что питали неприязнь к современной знахарской психиатрии, но еще больше потому, что боялись Хэйзель и боялись ее обидеть. Они имели, однако, тайное совещание со старомодным и ученым доктором Саттоном, и это улучшило их настроение. Они подумывали о переезде в другой дом или, вернее, громко говорили друг другу так, чтобы их услышал тот, кто мог подслушивать, что подумывают о переезде, как вдруг совершенно внезапно демон исчез, как иной раз moskovett, этот резкий порывистый ветер, колосс холодного воздуха, который дует на нашем восточном берегу весь март, а потом вы вдруг слышите утром птиц, и бессильно повисают флаги, и очертания мира возвращаются на место. Явления совершенно прекратились, и если их не забыли, то по крайней мере никогда о них не упоминали; но как любопытно, что мы не замечаем таинственного знака равенства между Геркулесом, вырывающимся из слабого тела невротического ребенка, и буйным духом тетушки Мод; как любопытно, что наш разум удовлетворен первым попавшимся объяснением, хотя, в сущности, научное и сверхъестественное — чудо мышц и чудо мысли — оба необъяснимы, как и все пути Господни. >>>

Строка 231: Как смехотворны, и т. д.

В этом месте черновика (под датой 6 июля) ответвляется чудесный вариант с одним любопытным пробелом:

Странный Мир Иной, где живы все наши мертворожденные дети,

и ожившие собаки, и кошки, и исцеленные калеки,

и умы, умершие раньше, чем прибыть туда:

бедный старый Свифт, и бедный —, и Бодлер…

Что замещает это тире? Если только Шейд не придал просодического веса немому «е» в Baudelaire — чего, я совершенно уверен, он не мог сделать в английском стихе (ср. Rabelais, строка 501), недостающее здесь имя должно быть хореическое. Среди имен знаменитых поэтов, художников, философов и т. д., о которых известно, что они сошли с ума или впали в старческое слабоумие, можно найти немало подходящих. Не помешало ли Шейду это разнообразие при отсутствии логической причины для выбора, и не потому ли оставил он пробел, положившись на то, что таинственная органическая сила, выручающая поэтов, заполнит его в свое время? Или было еще что-то — смутная интуиция, пророческая щепетильность, помешавшая ему вписать имя выдающегося человека, который случайно был его близким другом? Может быть, он не хотел рисковать тем, что некий читатель в его собственном доме может воспротивиться упоминанию именно этого имени? И коли уж на то пошло, зачем вообще упоминать его в этом трагическом контексте? Темные, тревожные мысли. >>>

Строка 238: Пустой изумрудный футлярчик

Это, как я понимаю, полупрозрачный покров, оставшийся на древесном стволе от имаго цикады, выползшей вверх по стволу при вылуплении. Шейд говорил, что однажды он спросил класс из трехсот студентов, и только трое знали, как выглядит цикада. Невежественные поселенцы называли ее «саранчой», что, конечно, означает «кузнечик», и та же нелепая ошибка повторяется поколениями переводчиков лафонтеновской басни «La Cigale et la Fourmi» (см. строки 243–244). Муравью, спутнику cigale, предстоит быть законсервированным в янтаре.

Во время наших закатных блужданий, которых было так много, по крайней мере девять (согласно моим записям) в июне, но которые свелись к двум за первые три недели июля (им предстоит возобновиться в Ином мире!), у моего друга была довольно кокетливая манера указывать концом своей трости на различные любопытные натуральные предметы. Ему никогда не надоедало иллюстрировать этими примерами необычайное сочетание Канадской Зоны с Южной, «представленных», как он выражался, в этом именно месте Аппалачии, где на нашей высоте в приблизительно 1500 футов северные виды птиц, насекомых и растений встречаются вперемежку с южными представителями. Как большинство литературных знаменитостей, Шейд, казалось, не понимал, что смиренному почитателю, который настиг наконец и получил наконец в свое распоряжение недостижимого гения, гораздо интереснее обсуждать с ним литературу и жизнь, чем слушать о том, что diana (по-видимому, цветок) встречается в Нью-Уае вместе с atlantis (тоже, по-видимому, цветок), и тому подобные вещи. В особенности мне запомнилась раздражительнейшая