звездной ночи. Знакомая тропинка с успокоительной жестикуляцией и другими мелкими знаками утешения (одинокий сверчок, одинокий фонарь) проводила ее домой. Она остановилась и испустила вопль ужаса: группа темных и светлых пятен, слившихся в фантастическую форму, поднялась с садовой скамьи, до которой как раз дошел свет с крыльца. Я не имею понятия, какова средняя температура в октябрьскую ночь в Нью-Уае, — удивительно, однако, что в данном случае тревога отца оказалась достаточно сильной, чтобы заставить его дежурить на воздухе в пижаме и неописуемом «купальном халате», который предстояло заменить моему подарку ко дню рождения (см. примечание к строке 181).
В сказках всегда бывает «три ночи», и в этой грустной сказке также была третья ночь. На этот раз она захотела, чтобы родители увидали с нею «говорящий огонек». Протокол этой третьей амбарной ночи не сохранился, но я предлагаю читателю следующую сцену, которая, мне сдается, не может быть слишком далека от действительности:
ЗАЧАРОВАННЫЙ АМБАР
Кромешная тьма. Слышно, как ОТЕЦ, МАТЬ и ДОЧЬ тихо дышат в разных углах. Проходит три минуты.
ОТЕЦ (Матери). Тебе там удобно?
МАТЬ. Угу. Эти мешки из-под картофеля, чудные…
ДОЧЬ (с силой паровоза). Ш-ш-ш!
Пятнадцать минут проходит в молчании. В темноте глаз начинает различать там и сям синеватые прорезы ночи и одну звезду.
МАТЬ. Это был папин животик — не привидение.
ДОЧЬ (кривляясь). Очень смешно.
Проходит еще пятнадцать минут. Отец, мысленно погруженный в работу, испускает нейтральный вздох.
ДОЧЬ. Это нужно — все время вздыхать?
Проходит пятнадцать минут.
МАТЬ. Если я всхрапну, пусть привидение меня ущипнет.
ДОЧЬ (с подчеркнутым самообладанием). Мама, пожалуйста. Пожалуйста, мама!
Отец прочищает горло, но решает ничего не говорить. Проходит еще двенадцать минут.
МАТЬ. А кто-нибудь подумал, что на леднике еще много пышек с кремом?
Эта капля переполняет чашу.
ДОЧЬ (взрывается). Почему ты все портишь? Почему тебе всегда нужно все испортить? Почему нельзя оставить людей в покое? Не трогай меня!
ОТЕЦ. Послушай, Хэйзель, мама не скажет больше ни слова, и мы будем продолжать, но мы уже час сидим здесь, и становится поздно.
Проходит две минуты. Жизнь безнадежна, загробная жизнь бессердечна. Слышно, как Хэйзель тихонько плачет впотьмах. Джон Шейд зажигает фонарь. Сибилла зажигает папиросу. Заседание закрыто.
Огонек больше не возвращался, но он снова заблестел в коротком стихотворении «Природа электричества», которое Джон Шейд послал в нью-йоркский журнал «Денди и Бабочка» в 1958 году, но которое появилось только после его смерти:
Покойники, кроткие покойники — кто знает? —
Живут, быть может, в вольфрамовых нитях,
И на моем ночном столике горит
Умершая невеста другого.
И может быть, Шекспир затопляет целый
Город бесчисленными огнями,
И пламенная душа Шелли
Завлекает бледных ночниц в беззвездные ночи.
Уличные фонари пронумерованы, и возможно,
Что номер девятьсот девяносто девятый
(столь ярко светящий сквозь столь зеленое дерево) —
Это один из моих старых друзей.
А когда над мертвенно-бледной равниной
Играет вилка молнии, в ней, может быть, живут
Мучения какого-нибудь Тамерлана,
Рев тиранов, раздираемых в аду.
Наука, кстати, говорит нам, что Земля не только распалась бы на части, но исчезла бы как призрак, если бы из мира вдруг пропало электричество. >>>
Строка 347: Она оборачивала слова
Один из примеров, приводимых ее отцом, странен. Я совершенно уверен, что это я однажды, когда мы обсуждали «зеркальные слова», заметил (и я помню изумленное выражение на лице поэта), что «колесо», прочитанное наоборот, дает «оселок», а «T. S. Eliot» — «toilest»[16]. Впрочем, правда и то, что Хэйзель Шейд была кое в чем похожа на меня. >>>
Строки 367–370: now and then (временами) — pelt (перо), again (опять) — explain (объяснять)
В разговоре Джон Шейд как добрый американец произносил «again» в рифму с «pen», а не с «explain». Любопытно соседство этих рифм здесь. >>>
Строка 376: Стихи
Мне кажется, я могу догадаться (в моей лишенной книг горной пещере), какие стихи имеются в виду, но, не справившись, не хотел бы называть их автора. Вообще же я скорблю о злобных выпадах моего друга против самых знаменитых из современных поэтов. >>>
Строки 376–377: Названные в курсе английской литературы
В черновике заменено более значительным — и более благозвучным вариантом:
считались главой нашего отделения
Хотя можно предположить, что здесь имеется в виду человек (кто бы он ни был), занимавший эту должность в то время, когда Хэйзель Шейд была студенткой, читателя нельзя винить, если он отнесет это к Полю X., хорошему администратору, но ничтожному ученому, возглавлявшему английское отделение Вордсмитского колледжа с 1957 года. Мы встречались время от времени (см. Предисловие и примечание к строке 894), но не часто. Главой отделения, к которому принадлежал я, был профессор Натточдаг — «Неточка», как называли мы этого славного человека. Конечно, мигрень, так мучившая меня последнее время, что однажды мне пришлось уйти посредине концерта, на котором я как раз сидел рядом с Полем X., не должна бы была касаться чужого человека. По-видимому, однако, касалась, и даже очень. Он наблюдал за мной и немедленно после кончины Джона Шейда распространил мимеографированное письмо, начинавшееся так:
«Некоторые члены английского отделения весьма обеспокоены судьбой рукописи поэмы, или частей поэмы, оставшихся после покойного Джона Шейда. Эта рукопись попала в руки человека, который не только не обладает квалификацией для того, чтобы ее редактировать, так как принадлежит к другому отделению, но который также, как известно, страдает умственным расстройством. Думается, что некоторые юридические меры…» и т. д.
«Юридические меры», конечно, могут быть приняты и кое-кем другим. Но неважно; справедливый гнев умеряется удовлетворением от предвкушения того, что этот «engagé» джентльмен будет менее обеспокоен судьбой поэмы моего друга, когда прочтет комментируемое здесь место. Саути любил жареную крысу на ужин, что особенно смешно, поскольку крысы сожрали его епископа. >>>
Строка 384: Книгу о Попе
Заглавие этого произведения, которое можно найти в любой университетской библиотеке («Благословенный сверх меры»)[17], — фраза, заимствованная из строчки Попа, которую я помню, но не могу точно процитировать. Эта книга главным образом посвящена технике Попа, но она содержит также веские замечания о «стилизованных нравах его эпохи». >>>
Строки 385–386: Джейн Дин, Пит Дин
Прозрачные псевдонимы двух ни в чем не повинных людей. Я посетил Джейн Провост, проезжая через Чикаго в августе. Я застал ее все еще девицей. Она показала мне забавные фотографии своего двоюродного брата Питера и его друзей. Она мне сказала — и у меня нет причины не верить ее словам, — что Питер Провост (с которым мне очень хотелось познакомиться, но который, увы, торговал автомобилями в Детройте), может быть, капельку преувеличил, но, конечно, ничего не выдумал, когда объяснил, что должен был сдержать обещание, данное одному из ближайших друзей по студенческому союзу, великолепному молодому атлету, чья «гирлянда», надо надеяться, не будет «короче девичьей»[18]. К таким обязательствам нельзя относиться легкомысленно или пренебрежительно. Джейн сказала, что после трагедии она пыталась говорить с Шейдами, а позже написала Сибилле длинное письмо, на которое не получила ответа. Я сказал, немножко щегольнув «слэнгом», которым я в последнее время начал овладевать: «Вы это говорите мне!»[19] >>>
Строки 403–404: Восемь пятнадцать. (Тут время раздвоилось.)
Отсюда до строки 474 чередуются в синхронном порядке две темы: телевидение в гостиной Шейдов и как бы проигрывание по записи (уже намеченных раньше) поступков Хэйзель с того момента, когда Питер встретил ту, с которой должен был провести вечер по заочному уговору (406–407), и извинился, что вынужден спешно уехать (426–428), до автобусной поездки Хэйзель (445–447 и 457–460), окончившейся тем, что сторож нашел ее тело (474–477). Я выделил тему Хэйзель курсивом.
Все это представляется мне слишком искусственным и растянутым, особенно потому, что прием синхронизации уже насмерть заезжен Флобером и Джойсом. В прочих отношениях разработка темы прелестна. >>>
10 июля, в день, когда Джон Шейд это написал, — а возможно, и в ту самую минуту, когда он начал свою третью картотечную карточку — строками 406–416,— Градус ехал в наемном автомобиле из Женевы в Лэ, где, как ему было известно, Одон отдыхал после окончания съемок своего фильма на вилле старого друга — американца Джозефа С. Лэвендера (это имя происходит от laundry — прачечная, а не от laund — прогалина). Наш блестящий прожектер слыхал, что Джо Лэвендер собирает художественные фотографии типа, который по-французски зовется ombrioles. Но ему не было сказано, что именно они из себя представляют, и он решил, что это «абажуры с ландшафтами». Его кретинский план состоял в том, чтобы представиться агентом Страсбургского торговца предметами искусства, а затем, за выпивкой с Лэвендером и его гостем, постараться выудить намек на местопребывание короля. Он упустил из виду, что Дональд Одон, с его абсолютным чутьем на подобного рода вещи, немедленно заключит по манере Градуса выставлять пустую ладонь перед рукопожатием или слегка кивать после каждого глотка, а также по другим особенным привычкам (которых сам Градус в людях не замечал, но которые заимствовал у них), что, где бы Градус ни родился, он несомненно прожил немало времени среди низшего земблянского сословия, а потому был шпионом или хуже. Градус также не имел понятия о том, что ombrioles, собираемые Лэвендером (я уверен, что Джо не обидится на меня за эту нескромность), сочетали в себе изысканную красоту с весьма непристойным сюжетным материалом — наготой вперемежку с фиговыми деревьями, гипертрофией пыла, мягко оттененными задними щеками, а также россыпью женских прелестей.
Из своего женевского отеля Градус попытался снестись с Лэвендером по телефону, но ему ответили, что звонить следует не раньше полудня. К полудню Градус был уже в пути и позвонил снова, на этот раз из Монтрё. Лэвендеру уже было доложено о звонке, и он предлагал г-ну Дегрэ прийти к чаю. Он позавтракал в кафе на озере, погулял, приценился к маленькому хрустальному жирафу в сувенирной лавке, купил газету, прочитал ее на скамье и поехал дальше. В окрестностях Лэ он заблудился среди крутых извилистых улочек. Остановившись над каким-то виноградником у приблизительных ворот недостроенного дома, он увидел по направлению указательных пальцев трех каменщиков красную крышу Лэвендеровой виллы высоко среди поднимающейся зелени на противоположной стороне улицы. Он решил оставить машину и срезать путь, как ему казалось, поднявшись по каменным ступеням. Пока он тащился по огражденному стенами проходу, не спуская глаз с заячьей лапы тополя, то заслонявшей красную крышу на верхушке подъема, то открывавшей ее, солнце нашло слабую точку среди дождевых туч, и в следующий миг рваная голубая дыра в них обросла светлой каймой. Он почувствовал тяжесть и запах своего нового коричневого костюма, купленного в копенгагенском магазине и уже измятого. Пыхтя, поглядывая на ручные часы и обмахиваясь тоже новой фетровой шляпой, он добрался наконец до поперечного продолжения петлящей дороги, которую он оставил внизу. Он пересек ее, прошел через калитку
