я не знаю и существование чего я вправе отрицать.
Кинбот: Ну-ну! Вы вообще отрицаете, что грехи существуют?
Шейд: Я могу назвать только два: убийство и намеренное причинение боли.
Кинбот: Тогда человек, проводящий жизнь в совершенном уединении, не может быть грешником?
Шейд: Он может мучить животных. Он может отравить источники на своем острове. Он может оклеветать невинного человека в посмертном заявлении.
Кинбот: Так что ваш пароль?..
Шейд: Жалость.
Кинбот: Но кто же внушил нам ее, Джон? Кто Судия жизни и Созидатель смерти?
Шейд: Жизнь — великая неожиданность. Я не вижу, почему смерть не могла бы оказаться еще большей.
Кинбот: Вот я и поймал вас, Джон: если мы начнем с отрицания Верховного Разума, начертавшего и правящего нашим индивидуальным загробным будущим, нам придется принять невыразимо страшную мысль, что случай правит и вечностью. Рассмотрим такое положение. На всем протяжении вечности наши бедные души подвержены невообразимым превратностям. Не к кому воззвать, не у кого просить совета, поддержки, защиты — ничего. Бедный дух Кинбота, бедная тень Шейда могли заплутать, могли где-нибудь свернуть не в ту сторону — из чистой рассеянности или просто по незнанию какого-нибудь мелкого правила в ни с чем не сообразной игре природы — если такие правила существуют.
Шейд: Существуют же правила в шахматных задачах — например, запрещение двойных решений.
Кинбот: Я имел в виду дьявольские правила, подверженные нарушению противной стороной, как только мы начинаем понимать их. Вот почему черная магия не всегда действует. Демоны в своем спектральном коварстве нарушают соглашение между ними и нами, и мы опять попадаем в хаос случая. Даже если мы ограничим случай необходимостью и допустим детерминизм без участия Бога, механизм причины и следствия, чтобы доставить нашим душам после смерти сомнительное утешение метастатистики, нам все же еще придется считаться с возможностью индивидуальной беды, с тысяча второй дорожной катастрофой из тех, что предусмотрены в аду на День Независимости. Нет-нет, если мы хотим серьезно говорить о загробной жизни, не будем начинать с низведения ее на уровень научно-фантастических выдумок или случая из истории спиритизма. Мысль, что вашей душе предстоит погрузиться в безбрежную и хаотическую потустороннюю жизнь без направляющего Провидения…
Шейд: Всегда найдется психоводитель за углом, не правда ли?
Кинбот: Не за этим углом, Джон. В отсутствие Провидения душе остается положиться на прах своей оболочки, на опыт, накопленный за время своего заключения в теле, и по-детски цепляться за свои провинциальные принципы, местные регламенты и за свою индивидуальность, состоящую главным образом из тени прутьев собственной тюремной решетки. Ум верующего человека не может ни на миг допустить подобную мысль. Насколько разумнее — даже с точки зрения высокомерного безбожника! — принять Божье присутствие — сначала как слабое фосфорное свечение, бледный свет среди сумерек телесной жизни, а потом как ослепительное сияние? И я, милый Джон, и я в свое время подвергался религиозным сомнениям. Церковь помогла мне отразить их. Она помогла также не просить слишком многого, не требовать слишком ясного образа того, что невообразимо. Блаженный Августин сказал…
Шейд: Почему мне должны всегда цитировать Блаженного Августина?
Кинбот: Как сказал Блаженный Августин, «можно знать, что не есть Бог, но нельзя знать, что он есть». Мне кажется, я знаю, чем Он не является: Он не отчаяние, Он не ужас, Он не земля в нашем хрипящем горле, Он не черный гул в наших ушах, рассеивающийся в ничто ни в чем. Я знаю также, что мир не мог произойти случайно и что каким-то образом Разум участвовал как главный фактор в создании Вселенной. Пытаясь найти подходящее имя для Вселенского Разума, или Первопричины, или Абсолюта, или Природы, я смею утверждать, что имя Божье имеет приоритет. >>>
Строка 550: Осколки
Я хочу кое-что сказать об одном более раннем примечании (к строке 12). Моя совесть и научная щепетильность разобрали вопрос, и я теперь думаю, что две строки, приведенные в этом примечании, искажены и осквернены томительным желанием. Вот тот единственный раз за все время писания этих трудных комментариев, когда в моем горе и разочаровании я помедлил на краю фальсификации. Я должен просить читателя игнорировать эти две строки (которые, боюсь, даже не укладываются в правильный размер). Я мог бы вычеркнуть их перед публикацией, но это значило бы переделывать все примечание или, по крайней мере, значительную его часть, а на подобные глупости у меня нет времени. >>>
Строки 557–558: Как, задохнувшись в черноте, определить Терру Прекрасную, ячейку яшмы
Это самое прелестное двустишие во всей Песни. >>>
Строка 579: Другая
Я далек от намерения намекать на существование какой-то другой женщины в жизни моего друга. Он безмятежно играл роль образцового мужа, предназначенную ему его провинциальными почитателями, а кроме того, смертельно боялся жены. Не раз я останавливал сплетников, которые связывали его имя с именем одной из его студенток (см. Предисловие). В последнее время американские романисты, в большинстве своем принадлежащие к Объединенному английскому отделению, по той или иной причине гуще пропитанному литературным талантом, фрейдистскими фантазиями и презренной гетеросексуальной похотью, чем весь остальной мир, заездили вконец эту тему, и поэтому мне было бы слишком скучно представлять здесь сию молодую особу. Во всяком случае, я ее почти не знал. Однажды вечером я пригласил ее в гости вместе с Шейдами со специальной целью опровергнуть эти слухи, — это напоминает мне, что мне следует кое-что сказать о любопытном ритуале приглашений и ответных приглашений в унылом Нью-Уае.
Справившись в моем дневнике, я вижу, что в течение пяти месяцев моих сношений с Шейдами я был приглашен к их столу всего три раза. «Посвящение» имело место в субботу, 14 марта, когда я обедал в их доме со следующими лицами: Натточдагом (которого я видел каждый день в его кабинете), профессором Гордоном из музыкального отделения (который полностью завладел беседой), главой русского отделения (комедийным педантом, о котором чем меньше будет сказано, тем лучше) и тремя-четырьмя неотличимыми женщинами, из которых одна (г-жа Гордон, кажется) была беременна, а другая, совершенная незнакомка, непрерывно говорила, со мной или, вернее, в меня, от 8 до 11 вследствие неудачного послеобеденного распределения наличных стульев. В следующий раз я был приглашен на меньший по числу гостей, но отнюдь не более уютный souper, в субботу, 23 мая, где присутствовали: Мильтон Стоун (новый библиотекарь, с которым Шейд до полуночи обсуждал распределение некоторых трудов о Вордсмите), добрый старый Натточдаг (которого я продолжал видеть каждый день) и недеодоризованная француженка (которая дала мне полную картину преподавания языков в Калифорнийском университете). Дата третьей, и последней, трапезы у Шейдов не занесена в мою книжечку, но я знаю, что это было однажды утром в июне, когда я принес чудный план королевского дворца в Онхаве, который я начертил со всевозможными геральдическими тонкостями, тронутый золотой краской, не без труда мною добытой, — и меня любезно задержали на импровизированный завтрак. Я должен добавить, что, несмотря на мои протесты, все три раза вегетарианские ограничения моей диеты не были приняты во внимание, и мне были предложены мясные продукты среди или вокруг оскверненной ими зелени, которой я мог бы соблаговолить отведать. Я довольно искусно реваншировался. Из дюжины или около того приглашений, сделанных мной, Шейды приняли ровно три. Каждая из этих трапез была организована вокруг какого-нибудь одного овоща, который я подверг стольким же изящным метаморфозам, как Пармантье свой излюбленный клубень. Каждый раз у меня был лишь один дополнительный гость, чтобы занимать г-жу Шейд (которая, видите ли, — тут я утончаю голос до женского регистра — страдала аллергией к артишокам, к авокадо, к африканским желудям — словом, ко всему, что начиналось на букву «а»), Я нахожу, что ничто так не отбивает аппетита, как присутствие одних пожилых людей вокруг стола, марающих салфетки своей разлагающейся косметикой и пытающихся тишком, под прикрытием беспредметной улыбки, удалить раскаленное пыточное острие малинного зернышка из пространства между фальшивой десной и мертвой десной. Поэтому я приглашал молодых людей, студентов: в первый раз сына падишаха, во второй раз моего садовника, а в третий раз эту девицу в черном трико, с длинным белым лицом и веками, подкрашенными вурдалаковой зеленью, но она пришла очень поздно, а Шейды ушли очень рано, — я сомневаюсь, что фактическая конфронтация длилась более десяти минут, после чего мне пришлось развлекать эту молодую особу граммофонными пластинками далеко за полночь, когда она наконец кому-то позвонила и попросила сопроводить ее в столовку в Дальвиче. >>>
Es ist die Mutter mit ihrem Kind[25] (см. примечание к строке 664). >>>
Строка 596: Указывает на лужи в подвале своего дома
Все мы знаем эти сны, в которые просачивается нечто стигийское, и Лета проливается в унылых обстоятельствах испорченной канализации. Вслед за этой строкой в черновике сохранилось забракованное начало, — и я надеюсь, что читатель ощутит хоть отчасти озноб, который пробежал по моей длинной и гибкой спине, когда я нашел этот вариант:
Пытаться ли умершему убийце обнять
Поруганную жертву, с которой встретился лицом к лицу?
Есть души у вещей? Или равно должно погибнуть все —
Храмы великие и прах Танагры?
Последний слог «Tanagra» и первые три буквы слова «dust» (прах) образуют имя убийцы, с чьим shargar’ом (тщедушным призраком) предстояло в скором времени встретиться лучезарному духу поэта. «Простая случайность!» — может воскликнуть лишенный воображения читатель. Но пускай он попробует, как пробовал я, посмотреть, сколько существует таких комбинаций, возможных и убедительных. «Петроград — устаревшее название Ленинграда?» «А prig (ханжа) rad (устаревшее прошедшее время глагола „читать“) us (нас)»?
Вариант этот столь поразителен, что лишь научная дисциплина и щепетильное уважение к правде помешали мне вставить его здесь и вычеркнуть другие четыре строки в каком-нибудь другом месте (например, слабые строки 627–630) для сохранения длины поэмы.
Шейд сочинил эти строки во вторник, 14 июля. Что же делал в этот день Градус? Ничего. Комбинационная судьба почиет на лаврах. В последний раз мы видели его поздно днем, 10 июля, когда он вернулся из Лэ в свою женевскую гостиницу, где мы его покинули.
Следующие четыре дня Градус промучился в Женеве. Есть забавный парадокс в том, что этим активистам постоянно приходится переносить долгие периоды праздности, которые они не в состоянии ничем заполнить из-за недостатка предприимчивости ума. Как многие некультурные люди, Градус был ненасытным читателем газет, брошюр, случайных листков и многоязычной литературы, которая бывает приложена к носовым каплям и таблеткам для пищеварения; но этим исчерпывалось его интеллектуальное любопытство, и, поскольку зрение у него было не очень хорошее, а потребимость местных новостей не безграничная, ему приходилось проводить значительную часть времени в апатичных уличных кафе
