вызывает возражение опоясывающая рифма disent — prise (1–4), которая во французском сонете, сочиненном около 1617 года, была бы недопустимым нарушением визуального правила.
У меня здесь нет места для перечисления ряда других неточностей и ошибок в канадской версии обличения настоятелем Св. Павла смерти, этой рабы, не только «судьбы» и «случая», но и нашей («царей и всех отчаявшихся»).
Второе стихотворение, «Нимфа на Смерть своего Олененка» Эндрью Марвеля, технически как будто еще труднее втиснуть во французский стих. Если в переводе из Донна мисс Айрондель с полным основанием заменила английский пентаметр французским александрийским стихом, я сомневаюсь, чтобы здесь ей следовало предпочесть l’impair и разместить в девяти слогах то, что Марвель уложил в восемь. В строках
И горю моему не внял:
Дал олененка, сердце взял
переданных как:
Et se moquant bien de ma douleur
Me laissa son faon, mais prit son coeur —
достойно сожаления, что переводчице, даже с помощью более обширного просодического лона, не удалось вместить длинные ноги своего французского олененка и передать «не внял» посредством «sans le moindre égard pour» или чего-нибудь в том же роде.
Любовь твоя была ценней
Любви фальшивых злых людей, —
хотя и переведенное буквально:
Que ton amour é’tait fort meilleur
Qu’amour d’homme cruel et trompeur —
не так чисто, идиоматически, как может показаться на первый взгляд. И наконец, прелестная концовка
Живой, он был бы розой мне
Внутри и лилией вовне —
во французской версии нашей дамы содержит не только солецизм, но также то беззаконное enjambement, каким бывает грешен переводчик, проехавший мимо остановки:
Il aurait été, s’il eut longtemps
Vécu, lys dehors, roses dedans.
Как чудесно могут быть имитированы и срифмованы эти две строки на нашем волшебном земблянском языке («языке зеркал», как прозвал его великий Конмаль)!
Id wodo bin, war id lev lan,
Indran iz lil ut roz nitran.
>>>
Строка 680: «Лолита»
Особенно сильным ураганам дают в Америке женские имена. Женский род подсказан тут не столько полом фурий и ведьм, сколько повсеместным профессиональным применением. Так, всякая машина для преданного механика «она», и всякий огонь (даже «бледный»!) — «она» для пожарного, так же как водопровод — «она» для страстного водопроводчика. Почему наш поэт решил дать своему урагану 1958 года редко употребляемое испанское имя (иногда его дают попугаям), а не назвал его Линда или Лоис, неясно. >>>
Строка 681: Шпионили угрюмые русские
В сущности, в этой угрюмости нет ничего метафизического или расового. Это попросту внешний признак застойности национализма и провинциального чувства неполноценности — ужасная смесь, столь типичная для земблянцев, под управлением экстремистов, и русских, под советским режимом. В современной России идеи — это нарубленные машиной одноцветные чурбаны, оттенки объявлены вне закона, промежутки застроены стеной, изгибы выведены грубыми зигзагами.
Однако не все русские угрюмы, и двое молодых экспертов из Москвы, которых наше правительство наняло, чтоб отыскать земблянские регалии, оказались совершенными весельчаками. Экстремисты были правы, полагая, что барону Блэнду, хранителю сокровищ, удалось спрятать эти драгоценности прежде, чем он прыгнул или упал с Северной башни, но они не знали, что у него был помощник, и ошибались, думая, что драгоценности следует искать в том месте, где кроткий седовласый Блэнд жил безвыездно и которое он покинул, только чтобы умереть. Могу добавить с простительным удовлетворением, что они были спрятаны — и остаются спрятанными до сих пор — в совершенно ином и весьма неожиданном уголке Зембли.
В одном из более ранних примечаний (к строке 130) читателю уже были вскользь показаны эти два кладоискателя за работой. После побега короля и запоздалого обнаружения тайного прохода они продолжали свои сложные раскопки, пока весь дворец не был изрешечен и частью разрушен, — как-то ночью в одной из комнат обвалилась целая стена, обнаружив в нише, о существовании которой никто не подозревал, старинную бронзовую солонку и пиршественный рог короля Вигберта; но вы никогда не найдете ни нашей короны, ни ожерелья, ни скипетра.
Все это в правилах небесной игры, все это — непреложная фабула судьбы и не должно быть истолковано как нечто бросающее тень на эффективность двух советских экспертов, которым, во всяком случае, предстояло впоследствии великолепно отличиться в другом деле (см. примечание к строке 741). Их имена (вероятно, фиктивные) были Андронников и Ниагарин. Редко приходится видеть, по крайней мере среди восковых фигур, чету более приятных презентабельных молодчиков. Все восхищались их чисто выбритыми скулами, элементарным выражением их лиц, волнистыми волосами и безупречными зубами. Высокий красавец Андронников улыбался редко, но морщинки-лучики у глаз выдавали его неистощимый юмор, меж тем как симметричные бороздки, спускавшиеся по бокам красивых ноздрей, наводили на ассоциацию со славными летчиками-асами и героическими пионерами полынных степей. Ниагарин, со своей стороны, был сравнительно невысок ростом, имел несколько более округлые, хотя вполне мужественные черты, и время от времени озарялся широкой мальчишеской улыбкой, напоминавшей таких начальников-скаутов, у которых есть что скрывать, или тех джентльменов, что плутуют на телевизионных состязаниях. Наслаждением было наблюдать, как эти два великолепных советчика гоняли по двору и кикали пыльно-меловой, барабанно-звучный футбольный мяч (казавшийся в этих обстоятельствах таким большим и лысым). Андронников умел заставить его подпрыгнуть раз десять подряд на носке сапога, прежде чем запустить прямиком, точно ракету, в грустные, удивленные, обесцвеченные, безвредные небеса, а Ниагарин в совершенстве подражал замашкам некоего изумительного вратаря-динамовца. Они раздавали поварятам русские карамельки со сливами и вишнями на роскошных, разукрашенных шестиугольных бумажках, заключавших обертку из более тонкой бумаги с лиловой мумией внутри; а похотливые сельские девки подкрадывались по заглушённым ежевикой тропинкам (drungen) к самому подножию бастиона, когда, вычерченные как два силуэта на фоне уже покрасневшего неба, они пели вечерней порой на валу чудные сентиментальные военные дуэты. У Ниагарина был задушевный тенор, у Андронникова сочный баритон, и на обоих были элегантные кавалерийские сапоги из мягкой черной кожи, — и небо отворачивалось, выставляя напоказ свои эфирные позвонки.
Ниагарин, поживший в Канаде, говорил по-английски и по-французски; Андронников знал немного по-немецки. То немногое, что они знали по-земблянски, произносилось со смехотворным русским акцентом, который придает гласным какую-то дидактическую полноту. Экстремистские охранники почитали их за образец удальства, и мой милый Одонелло получил однажды строгий выговор от коменданта за то, что не устоял перед соблазном передразнить их походку: оба передвигались с одинаковым ухарством, и оба были заметно кривоноги.
Когда я был ребенком, Россия была весьма в моде при земблянском дворе, но то была иная Россия — Россия, ненавидевшая тиранов и пошляков, несправедливость и жестокость, Россия дам и джентльменов и либеральных устремлений. Прибавим, что Карл Возлюбленный мог похвастаться примесью русской крови. В Средние века двое из его предков женились на новгородских княжнах. Его прапрапрабабка, королева Яруга (время царствования 1799–1800), была наполовину русская, и большинство историков полагают, что единственный сын Яруги, Игорь, был не сыном Урана Последнего (время царствования 1798–1799), а плодом ее романа с русским авантюристом Ходынским, ее goliart’ом (придворным шутом) и гениальным поэтом, в свободное время подделавшим, как говорят, знаменитую древнерусскую chanson de geste, обычно приписываемую безымянному барду двенадцатого столетия. >>>
Строка 682: Лэнг.
Несомненно, современный Фра Пандольф. Не помню, чтобы я видел такую картину у них в доме. Или Шейд имел в виду фотографический портрет? Один такой портрет стоял на пианино, другой был в кабинете Шейда. Насколько справедливее было бы по отношению к читателю Шейда и его другу, если бы эта дама изволила ответить на некоторые мои настоятельные вопросы. >>>
Сердечный припадок Джона Шейда (17 октября 1958 года) почти точно совпал с прибытием переодетого короля в Америку, куда он спустился на парашюте с наемного самолета, управляемого полковником Монтакютом, в поле сенно-лихорадочных, буйно цветущих сорных трав близ Балтиморы, иволга которой вовсе не иволга. Все было в точности рассчитано, и он еще боролся с непривычным французским приспособлением, когда «роллс-ройс» из поместья Сильвии О’Доннель свернул с дороги к его зеленым шелкам и приблизился по mowntrop с неодобрительным подпрыгиванием толстых колес и медленным скольжением блестящего корпуса. Я бы охотно объяснил всю эту историю парашютного спуска, но (поскольку он является скорее простой сентиментальной традицией, чем полезным способом передвижения) в этом нет строгой необходимости в настоящих комментариях к «Бледному огню». Пока Кингсли, шофер-англичанин, старый и абсолютно преданный слуга, изо всех сил старался втиснуть громоздкий и плохо сложенный парашют в багажник, я присел передохнуть на трость-табурет (которую он мне подал), потягивая великолепное шотландское виски с водой, взятое из автомобильного бара, и поглядывая (среди оваций сверчков и того вихря желтых и каштановых бабочек, которым так обрадовался Шатобриан, когда он прибыл в Америку) на статью в «Нью-Йорк таймс», в котором Сильвия энергично и неряшливо отметила красным карандашом сообщение из Нью-Уая о том, что «знаменитый поэт» помещен в госпиталь. Я было радовался встрече с моим любимым американским поэтом, но теперь был уверен, что ему предстояло умереть задолго до начала весеннего семестра; разочарование, однако, свелось к мысленному пожатию плечами в знак сожаления, с которым я уже примирился, и, отбросив газету, я осмотрелся вокруг с чувством восхищения и физического благополучия, несмотря на то что мой нос был заложен. За полем огромные, поросшие зеленой травой ступени восходили к многоцветным рощицам; над ними можно было увидеть белое чело усадьбы; облака таяли в синеве. Внезапно я чихнул, и чихнул еще раз. Кингсли предложил мне выпить еще, но я отказался и демократично уселся с ним рядом на переднем сиденье. Моя хозяйка была в постели, страдала от последствий особой прививки, сделанной перед поездкой в особое место в Африке. В ответ на мой вопрос «ну, как поживаете?» она пробормотала, что в Андах было просто чудесно, а затем несколько менее томным голосом стала расспрашивать о небезызвестной актрисе, с которой ее сын, как говорили, жил во грехе. Одон, сказал я, обещал мне, что не женится на ней. Она спросила, хорошо ли мне летелось, и звякнула бронзовым колокольчиком. Добрая старая Сильвия! У нее была общая с Флёр де Файлер рассеянная манера, томность осанки отчасти натуральная, отчасти наигранная, служившая удобным алиби, когда она бывала пьяна, и каким-то образом ей удавалось сочетать эту расслабленность с болтливостью, что напоминало медленного чревовещателя, которого перебивает говорливая кукла. Неменяющаяся Сильвия! В течение трех десятилетий, что я видал ее время от времени, то в одном дворце, то в другом, все те же плоские, каштановые стриженые волосы, те же детские бледно-голубые глаза, рассеянная улыбка, элегантные длинные ноги, гибкие нерешительные движения.
«Une jeune beauté», как выразился бы милейший Марсель, явился с фруктами и напитками на подносе — нельзя было не вспомнить также и другого автора Жида Ясноумного, который
