моего мощного «крэмлера», она занимала четыре с половиной).
«Я думаю, я выпущу вас здесь, — сказал Эмеральд. — Вон этот дом наверху».
Трудно решить, чего больше хотелось Градусу, alias Грею, в эту минуту — разрядить ли свой пистолет или избавиться от неистощимой лавы в кишках. Когда он начал поспешно тормошить ручку автомобильной дверцы, небрезгливый Эмеральд наклонился близко к нему, через него, почти сливаясь с ним, чтобы помочь ему открыть ее, а затем, захлопнув ее, помчался на какое-то свидание внизу, в долине. Мой читатель, я надеюсь, оценит все эти мелкие подробности, которые я с таким тщанием постарался представить ему здесь, после длительной беседы, которая была у меня с убийцей. Он еще лучше оценит их, когда я скажу, что, согласно версии, позднее распущенной полицией, Джека Грея подвез от самого Ронока, или откуда-то такое, заскучавший шофер грузовика! Остается только надеяться, что беспристрастный розыск обнаружит фетровую шляпу, забытую в Библиотеке или в автомобиле г-на Эмеральда. >>>
Я помню одно маленькое стихотворение из «Ночного прибоя» («Шум моря ночью»), случайно приведшее к моему первому соприкосновению с американским поэтом Шейдом. Молодой лектор по американской литературе, блестящий и обаятельный юноша из Бостона, показал мне этот прелестный тонкий томик в Онхаве, в мои студенческие дни. Следующие строки, которыми начинается это стихотворение, озаглавленное «Искусство», понравились мне своей неотвязной мелодией и покоробили тем, что шли вразрез с религиозным чувством, внушенным мне нашей консервативной земблянской религией.
О мамонтовой ловле, одиссеях
И о восточных чудесах
Забыть ради богини итальянской
С дитятею фламандским на руках.
>>>
Строка 964: «Помоги, Вильям!» «Бледный огонь».
В парафразе это, очевидно, означает: поищу-ка я у Шекспира чего-нибудь, что годилось бы как заглавие. Эта находка и есть «Бледный огонь». Но в котором произведении Барда выискал его наш поэт? Моим читателям придется сделать собственное изыскание. У меня с собой всего только крошечное жилетно-карманное издание «Тимона Афинского» — по-земблянски. В нем, во всяком случае, нет ничего, что могло бы показаться эквивалентом «бледного огня» (будь это так, мое везение оказалось бы статистически чудовищным).
До мистера Кембеля английский язык в Зембле не преподавался. Конмаль овладел им совершенно самостоятельно (главным образом, выучив наизусть словарь) еще молодым человеком, около 1880 года, когда перед ним, казалось бы, открывалась не словесная преисподняя, а спокойная военная карьера, и его первый труд (перевод шекспировских «Сонетов») был результатом пари с офицером-однополчанином. Он променял свой мундир с аксельбантом на домашний халат ученого и взялся за «Бурю». Так как он работал медленно, то ему потребовалось полстолетия, чтобы перевести полное собрание сочинений того, кого он называл «Дзе Барт». После этого, в 1830 году, он перешел на Мильтона и других поэтов, упорно просверливая столетия, и как раз окончил «Балладу о Трех Охотниках на Тюленей» Киплинга («Таков закон у москвитян, утверждаемый дробью и сталью»), когда заболел и вскоре испустил дух на своей кровати под роскошным расписным балдахином с репродукциями альтамирских животных, и в последнем бреду последними его словами было «Comment dit-on „mourir“ en anglais?» — прекрасный и трогательный конец.
Легко глумиться над ошибками Конмаля. Это наивные промахи великого пионера. Он слишком много жил в своей библиотеке, слишком мало среди мальчиков и отроков. Писателям следует видеть мир, срывать его фиги и персики, а не предаваться постоянно размышлению на башне из желтой слоновой кости, — что в некотором роде было также ошибкой Джона Шейда.
Не следует забывать, что, когда Конмаль взялся за свой подавляющий труд, по-земблянски еще не существовало ни одного английского писателя, кроме Джейн де Фоун, романистки в десяти томах, чьи произведения, странно сказать, в Англии неизвестны, и нескольких отрывков из Байрона, переведенных с французских версий.
Крупный, вялый мужчина, без всяких страстей, кроме поэзии, он редко покидал свой хорошо натопленный замок с его пятьюдесятью тысячами украшенных гербом книг, и было известно, что он провел два года подряд в постели за чтением и писанием, после чего, освеженный, отправился в первый и единственный раз в Лондон, но погода была туманная, и он не понимал языка, а потому вернулся назад в постель еще на один год.
Поскольку английский язык был прерогативой Конмаля, его Шекспир оставался неуязвимым в течение большей части его долгой жизни. Почтенный герцог славился благородством своей работы; мало кто осмеливался усомниться в ее точности. Лично у меня никогда не хватило духа сличить ее с оригиналом. Один бессердечный академик, который это сделал, потерял в результате академическое кресло и получил суровый выговор от Конмаля в виде необычайного сонета, сочиненного прямо на красочном, хоть и не совсем правильном, английском языке, который начинался так:
Я не есмь раб! Пусть будет раб мой критик.
Я быть им не могу. Шекспир бы не желал.
Пусть рисовальщик-ученик копирует акант, —
Я с Мастером тружусь над архитравом!
>>>
Строка 991: Подковы
Ни Шейду, ни мне не удалось установить, откуда именно доносились эти звякающие звуки, — которое из пяти семейств, живших по ту сторону дороги на нижних склонах нашего лесистого холма, через день занималось по вечерам метанием подков; но это дразнящее звяканье и дзиньканье привносило грустную ноту в прочие вечерние звучания Дальвич-Хилла — перекликались дети, детей звали домой, и экстатически лаял пес-боксер, которого большинство соседей недолюбливало (он переворачивал мусорные бочки), приветствовавший вернувшегося домой хозяина.
Именно такая смесь металлических мелодий окружила меня в тот роковой, неуместно радужный вечер 21 июля, когда под рев мотора моего мощного автомобиля я вернулся из библиотеки домой и тотчас же пошел посмотреть, что поделывает мой дорогой сосед. Я только что перед тем встретил Сибиллу, мчавшуюся по направлению к центру города, и потому лелеял кое-какие надежды на вечер. Признаюсь, я очень был похож на тощего осторожного любовника, пользующегося тем, что молодой муж остался дома один!
Промеж деревьев я разглядел белую рубашку и седые волосы Джона: он сидел в своем «гнезде» (как он его называл), на напоминавшем беседку крыльце или веранде, о которой я упомянул в моем примечании к строкам 47–48. Я не мог удержаться, чтобы не подойти немного ближе — о, осторожно, почти что на цыпочках; но тут я заметил, что он скорее отдыхает, чем пишет, и открыто подошел к его крыльцу или насесту. Его локоть был на столе, кулак подпирал лицо, все морщины съехали, глаза были влажные и туманные; он смахивал на старую подвыпившую ведьму. Он поднял свободную руку в знак приветствия, не меняя позы, которая, хоть была мне знакома, поразила меня на этот раз скорее сиротливым, чем задумчивым видом.
«Ну что, — спросил я, — муза была к вам благосклонна?»
«Очень благосклонна, — ответил он, слегка наклоняя подпертую рукой голову. — Исключительно благосклонна и ласкова. Вот тут у меня (указывая на громадный брюхатый конверт рядом с собою на клеенке) фактически законченный продукт. Остается разрешить несколько пустяков, и (вдруг ударив кулаком по столу) вот я и одолел это, черт побери».
Конверт, с одного конца не закрытый, пучился от сложенных стопкой карточек.
«Где барыня?» — спросил я (ощущая сухость во рту).
«Помогите мне, Чарли, вылезти отсюда, — попросил он. — Нога уснула. Сибилла на обеденном собрании своего клуба».
«Предложение, — сказал я трепеща. — У меня дома полгаллона токайского. Я готов разделить мое любимое вино с моим любимым поэтом. На обед будет горсть грецких орехов, два-три крупных томата и гроздь бананов. А если согласитесь показать мне ваш „законченный продукт“, будет еще один гостинец: я обещаю открыть вам, почему я дал вам или, скорее, кто дал вам вашу тему».
«Какую тему?» — спросил Шейд рассеянно, опираясь на мою руку и постепенно вновь обретая контроль над онемелой ногой.
«Нашу синюю беспросветную Земблю, и Стейнманна в красном колпаке, и моторную лодку в приморской пещере, и…»
«А! — сказал Шейд. — Мне кажется, я довольно давно уже разгадал ваш секрет. Тем не менее я с удовольствием попробую ваше вино. Ладно, теперь я уже сам справлюсь».
Мне было хорошо известно, что он никогда не мог устоять перед золотою каплей того или сего, особенно потому, что дома он был на строжайшем режиме. В порыве тайного ликования я освободил его от его большого конверта, мешавшего его движениям, пока он спускался по ступенькам крыльца, бочком, как боязливый ребенок. Мы пересекли лужок, мы пересекли дорогу. Диньк-дзинь, доносилась подковная музыка из Таинственной Обители. В большом конверте, который я нес, я мог нащупать схваченные резиновым кольцом пачки картотечных карточек с твердыми углами. Мы до глупости свыклись с чудом, что несколько напечатанных знаков могут содержать бессмертные образы, извилины мысли, новые миры с живыми людьми, которые говорят, плачут, смеются. Мы принимаем это на веру так просто, что самым актом нашего животного рутинного приятия в каком-то смысле разрушаем труд веков, историю постепенной выработки поэтического описания и конструкции, от древесного человека до Браунинга, от пещерного человека до Китса. Что если в один прекрасный день мы все проснемся и увидим, что совершенно не умеем читать? Я хотел бы, чтоб у вас захватило дыхание не только оттого, что вы читаете, но и от того чуда, что оно поддается чтению (как я, бывало, говорил моим студентам). Хотя я способен, благодаря долгим занятиям синей магией, подражать любой прозе на свете (но, странным образом, не стихам — я никуда не годный рифмач), я не считаю себя настоящим художником, кроме как только в одной области: я могу делать то, что может делать только настоящий художник, — наброситься на забытую бабочку откровения, одним махом освободиться от вещественных навыков, увидеть основу мира, а также и уток, и перебор на основе. Торжественно я взвесил в руке то, что нес слева под мышкой, и на мгновение почувствовал, что обогатился неописуемым изумлением, как если бы мне сообщили, что светляки подают зашифрованные сигналы от имени заблудившихся духов или что летучая мышь пишет поддающуюся прочтению повесть о пытках в ушибленном и зашельмованном небе.
Я прижимал всю Земблю к своему сердцу. >>>
Строки 993–995: Темная «Ванесса», и т. д.
За минуту до его смерти, пока мы переходили из его владений в мои и начали пробираться вверх промеж можжевельника и декоративного кустарника, бабочка «красный адмирал» с головокружительной быстротой стала вертеться вокруг нас, как цветное пламя (см. примечание к строке 270). Раз или два до этого мы уже замечали тот самый экземпляр, в то же самое время, на том же самом месте, там, где низкое солнце, найдя проход сквозь листву, расплескивалось по коричневому песку последним сиянием, меж тем как вечерняя тень покрывала остальную часть дорожки. Глаз не мог уследить
