Будь доволен,
Что она невинна. Зачем преувеличивать
Физическую сторону? Ей нравится быть чучелом.
Девственницы писали блистательные книги.
Иметь роман — это не все в жизни. Красота
Не столь необходима!» А старый Пан
По-прежнему взывал со всех цветных холмов,
И по-прежнему не умолкали демоны нашей жалости:
Ничьи губы не разделят помады на ее папиросе;
330 Каждые две минуты в Сороза-Холле,
Никогда не зазвонит для нее; и, с оглушительным
Скрежетом шин по гравию, к воротам,
Из отполированной ночи, в белом кашне поклонник
Никогда не заедет за ней; она никогда не пойдет,
Мечтой из тюля и жасмина, на этот бал.
Мы, однако, послали ее в шато во Франции.
Она вернулась в слезах, после новых поражений,
С новыми горестями. В те дни, когда все улицы
Колледж-Тауна вели на футбольный матч, она сидела
340 На ступеньках библиотеки, читала или вязала;
По большей части одна или с милой,
Хрупкой подругой, ныне монахиней; и, раз или два,
С корейским студентом, который слушал мой курс.
У нее были странные страхи, странные фантазии, странная сила
Характера, — так, однажды она провела три ночи,
Исследуя какие-то звуки и огоньки
В старом амбаре. Она оборачивала слова: кот, ток,
Ропот, топор. А «колесо» было «оселок».
Она звала тебя «кузнечик-поучитель».
350 Она улыбалась очень редко, и только
В знак боли. Она с ожесточением
Критиковала наши планы и, без выражения
В глазах, сидела на несделанной постели,
Расставив опухшие ноги, чесала голову
Псориазными пальцами и стонала,
Монотонно бормоча жуткие слова.
Она была моей душенькой — трудной, угрюмой,
Но все же моей душенькой. Ты помнишь те
Почти безмятежные вечера, когда мы играли
360 В маджонг или она примеряла твои меха, делавшие
Ее почти привлекательной, и зеркала улыбались,
Свет был милосерден, тени мягки.
Иногда я помогал ей с латынью,
Или же она читала в своей спальне, рядом
С моим флюоресцентным логовом, а ты была
В своем кабинете, вдвое дальше от меня,
И время от времени я слышал оба голоса:
«Мама, что такое grimpen[5]?» «Что такое что?» «Grim Pen»[6]
Пауза, и твое осторожное объяснение. Потом опять
370 «Мама, что такое chtonic[7]?» ты объясняла и это,
Добавляя: «Хочешь мандарин?»
«Нет. Да. А что значит sempiternal[8]?»
Ты колеблешься. И я с энтузиазмом рычу
Ответ из-за стола, сквозь закрытую дверь.
Неважно, что она тогда читала
(какие-то фальшивые новейшие стихи, названные
В курсе английской литературы документом
«Анга́же и захватывающим», — до того, что это значило,
Никому не было дела); важно то, что эти три
380 Комнаты, тогда связанные тобой, ею и мной,
Теперь представляют триптих или трехактную пьесу,
Где изображенные события остаются навеки.
Мне кажется, она всегда питала слабую безумную надежду.
Я тогда только что закончил свою книгу о Попе.
Джейн Дин, моя машинистка, предложила ей однажды
Познакомиться с ее двоюродным братом, Питом Дином. Жених Джейн
Должен был отвезти их всех на своем новом автомобиле
Миль за двадцать в гавайский бар.
Они подобрали Пита в четверть
390 Девятого в Нью-Уае. Слякоть оледенила дорогу. Наконец
Они нашли намеченное место — как вдруг Пит Дин
Схватился за голову и воскликнул, что начисто
Забыл условленную встречу с товарищем,
Который угодит в тюрьму, если он, Пит, не приедет,
И так далее. Она сказала, что понимает.
После его ухода молодые люди постояли
Втроем перед лазурным входом.
Лужи были перечеркнуты неоном; и с улыбкой
Она сказала, что она будет de trop и предпочла бы
400 Вернуться домой. Друзья проводили ее
До остановки автобуса и ушли, но она, вместо того
Чтобы ехать домой, сошла в Локенхеде.
Ты вопросительно взглянула на запястье: «Восемь пятнадцать.
(Тут время раздвоилось.) Я включу». Экран
В своем пустом бульоне породил жизнеподобную муть,
И хлынула музыка.
Он бросил на нее один лишь взгляд
И пронзил благожелательную Джейн смертоносным лучом.
Мужская рука провела от Флориды до Мэна
Кривые стрелы Эоловых войн.
410 Ты сказала, что позднее нудный квартет —
Два писателя и два критика — будет обсуждать
Судьбу поэзии на Восьмом канале.
С пируэтом выпорхнула нимфа, под белыми
Крутящимися лепестками, чтобы в весеннем обряде
Преклонить колени в лесу перед алтарем,
На котором стояли различные туалетные принадлежности.
Я поднялся наверх и правил гранку
И слушал, как ветер гоняет шарики по крыше.
«Взгляни, как пляшет нищий, как поет
420 Калека» — это явно отдает вульгарностью
Того абсурдного столетия. Потом раздался снизу твой зов
Мой нежный пересмешник.
Я поспел, чтобы услышать краткий отзвук славы
И выпить с тобой чашку чая: мое имя
Было упомянуто дважды, как обычно тотчас позади
(На один топкий шаг) Фроста[9].
«Вы правда не против?
Я успею на экстонский самолет, потому что, знаете,
Если я не прибуду к полуночи с монетой…»
А затем было нечто вроде кинопутешествия:
430 Диктор сквозь туман мартовской ночи,
Где издалека фары росли и приближались,
Как расширяющаяся звезда, доставил нас
К зеленому, индиговому и коричневатому морю,
Которое мы посетили в тридцать третьем году,
За девять месяцев до ее рождения. Сейчас оно было
Рябым и едва ли могло бы напомнить
Ту первую долгую прогулку, беспощадный свет,
Стаю парусов (один был голубой среди белых,
В странной дисгармонии с морем, а два были красные),
440 Человека в старом блейзере, крошившего хлеб,
Теснившихся, невыносимо громких чаек
И одинокого темного голубя, переваливающегося в толпе.
«Это не телефон?» Ты прислушалась у двери.
Молчание. Подняла программу с пола.
Вновь фары сквозь туман. Не было смысла
Тереть стекло. Только часть белого забора
Да отсвечивающие дорожные знаки проходили, разоблаченные.
«А мы совсем уверены, что она поступает как надо?» спросила ты.
«Ведь это, в сущности, свидание с незнакомым».
450 Что ж, давай посмотрим предварительный показ «Раскаяния»?
И, в полном спокойствии, мы позволили
Знаменитому фильму раскинуть свой зачарованный шатер,
Явилось знаменитое лицо, красивое и бездушное:
Полуоткрытые губы, влажные глаза,
На щеке «зернышко красоты», странный галлицизм,
И округлые формы, расплывающиеся в призме
Всеобщей похоти.
«Пожалуй», она сказала,
«Я здесь сойду». «Это только Локенхед».
«Да, хорошо». Держась за поручень, она вгляделась
460 В призрачные деревья. Автобус остановился. Автобус исчез.
Гром над джунглями. «Нет, только не это!»
Пэт Розовый, наш гость (антиатомная беседа).
Пробило одиннадцать. Ты вздохнула. «Боюсь,
Больше нет ничего интересного». Ты сыграла
В рулетку телестанций: диск вращался и щелкал.
Рекламы были обезглавлены. Мелькали лица.
Разинутый рот был вычеркнут посреди песни.
Кретин с бачками собрался было
Прибегнуть к пистолету, но ты его опередила.
470 Жовиальный негр поднял трубу. Щелк.
Твое рубиновое кольцо творило жизнь и полагало закон.
Ах, выключи! И пока обрывалась жизнь, мы увидали,
Как булавочная головка света сокращалась и умерла в черной
Бесконечности.
Из приозерной хижины
Сторож, Отец-Время, весь седой и согбенный,
Вышел со своим встревоженным псом и побрел
Вдоль берега сквозь тростники. Он опоздал.
Ты кротко зевнула и поставила на место тарелку.
Мы услышали ветер. Мы услышали, как он несся и швырял
480 Ветками в стекло. Телефон? Нет.
Я помог тебе с посудой. Высокие часы
Продолжали крушить юный корень, старую скалу.
«Полночь», сказала ты. Что полночь молодым?
И внезапно праздничный блеск прошел
По пяти кедровым стволам, выступили пятна снега,
И патрульная машина на нашей ухабистой дороге
Остановилась с хрустом. Снимите, снимите снова!
Люди думали, что она пыталась пересечь озеро
В Локен-Неке, там, где азартные конькобежцы пересекают его
490 От Экса до Уая в особо морозные дни.
Другие полагали, что она могла сбиться с дороги,
Свернув налево от Бриджроуда; а иные говорят,
Что она покончила со своей бедной юной жизнью. Я знаю. Ты знаешь.
То была ночь оттепели, ночь ветра
С великим смятением в воздухе. Черная весна
Стояла тут же за углом, дрожа
В мокром звездном свете, на мокрой земле.
Озеро лежало в тумане, с наполовину затонувшим льдом.
Смутная тень ступила с заросшего тростником берега
500 В похрустывающую, переглатывающую топь и пошла ко дну.
Песнь третья
L’if[10], безжизненное древо! Твое великое «быть может», Рабле:
Le grand Peut-être, «Грандиозная патата»[11].
I. Р. Н., мирской
Институт (Institute: I) Подготовки (Preparation: Р)
К Потустороннему (Hereafter: H), или «ЕСЛИ», как мы
Называли его — великое если! — пригласил меня на семестр
Читать о смерти («преподавать Червя»,
Как мне писал президент Мак-Абер[12]).
Ты и я,
И она, совсем еще крошка, переехали из Нью-Уая
В Юшейд (Тень Тиса), в другом, выше расположенном, штате.
510 Я люблю высокие горы. От железных ворот
Ветхого дома, который мы там сняли,
Был виден снежный очерк, столь далекий и столь прекрасный,
Что оставалось лишь вздохнуть, как будто
Это могло помочь нам к ним приобщиться.
IPH
Был и ларвориум и фиалка:
Могила раннею весной Разума. И все же
Он упустил самую суть; он упустил
То, что всего важней любителю былого;
Ибо мы умираем с каждым днем; забвение процветает
520 Не на сухих бедряных костях, а на налитых кровью жизнях,
И наши лучшие «вчера» — сегодня только куча сора,
Измятых имен, телефонных номеров и пожелтевших папок.
Готов я стать цветочком
Или жирной мухой, но никогда не позабыть.
И я отвергну вечность, если только
Смертной жизни, страсть и боль,
Винного цвета хвостовой огонь уменьшающегося самолета
Близ Веспера; твой огорченный жест,
530 Когда ушли все папиросы, то, как
Ты улыбаешься собакам; след серебристой слизи,
Оставленный улиткой на каменной плите; и эти добрые чернила, эта рифма,
Эта картотечная карточка, это тонкое резиновое кольцо,
Свивающееся в восьмерку, если уронишь —
Не предстоят новоумершим в небесах,
Хранимые годами в их твердынях.
Вместо этого
Институт считал, что, может быть, разумней
Не слишком много ожидать от рая:
Что если некому там встретить
540 Новоприбывших, нет ни приема, ни
Индоктринации? Что если вас кидают
В безбрежность пустоты, потерявшего ориентацию,
Оголенного духом, совершенно одинокого,
Не завершившего того, что начал,
В никому не ведомом отчаянии, с начавшим разлагаться телом,
Неудобораздеваемого, в будничном платье, —
Меж тем как ваша вдова лежит ничком на смутной постели, —
Сама, как смутное пятно в вашей растворяющейся голове!
Презирая всех богов, со включением большого «Б»,
550 IPH заимствовал периферийные осколки
Мистических прозрений и предлагал советы
(Янтарные очки, против затмения жизни),
Как не впасть в панику, пока тебя превращают в духа:
Бочком, скользя, как выбрать гладкую кривую и лететь, словно на салазках,
Навстречу плотным предметам, проскальзывать сквозь них
Или давать другим сквозь вас передвигаться.
Как, задохнувшись в черноте, определить
Терру Прекрасную, ячейку яшмы, как
Сберечь рассудок в спирального типа пространствах.
560 Какие меры принимать в случае
Несуразного воплощения: что делать,
Если вдруг заметишь, что
Ты стал молодой и уязвимой жабой,
По самой середине проезжей дороги,
Или медвежонком под пылающей сосной,
Или книжным клещом в возрожденном богослове.
Время означает последовательность, а
Последовательность — переменность,
Поэтому безвременье не может не нарушить
570 Таблицы чувств. Советы мы даем,
Как быть вдовцу. Он потерял двух жен.
Он их встречает — любящих, любимых,
Ревнующих его друг к дружке. Время значит рост,
А рост не значит ничего в загробной жизни.
Лаская все такого же ребенка, жена с льняными волосами
Скорбит у незабвенного пруда, задумчивым наполненного небом,
И так же белокура, но в тени с рыжинкой в волосах, обняв колени, ноги
На каменный поставив парапет, сидит на парапете
Другая, поднимая влажный взгляд
580 К непроницаемой туманной синеве.
С чего начать? Какую раньше целовать? Какую игрушку
Ребенку дать? Этот насупленный малыш,
Он знает ли о столкновении двух встречных
Машин, убившем бурной мартовскою ночью мать и дитя?
А та вторая любовь, с подъемом голым ног,
В черной юбке балерины, зачем на ней
Сережки из шкатулки первой?
И зачем скрывает она рассерженное юное лицо?
Ибо по снам мы знаем, как трудно
590 Говорить с милыми нам усопшими. Они не замечают
Нашей боязни, брезгливости, стыда —
Пугающего чувства, что они не точно те, что были.
Ваш школьный друг, убитый на далекой войне,
Не удивлен, увидя вас у своей двери,
И, полуразвязно, полумрачно,
Указывает на лужи в подвале своего дома.
А кто научит нас, какие мысли звать на смотр
В то утро, что застанет нас шагающими к стенке
Под режиссурой сатрапова наймита,
600 Павиана в мундире?
Мы будем
