интересует. Что же касается молодого человека, то он был ни кто иной как сын известного физика Шарля. Шарль[1] взглянул поверх очков на маленькую курочку, щелкнул по клетке своим желтым ногтем, и промолвил «Прекрасно — теперь у нас есть как бы пассажир». И строго сверкнув стеклами очков, добавил «Мы же с тобой, мой мальчик, не будем терять времени. Только Бог знает, что может случиться с воздухом наверху, в облаках». Тем же днем, в назначенный час, на Марсовом поле, в присутствии изумленной толпы, огромный легковесный купол, расшитый китайскими арабесками, и с позолоченной корзиной привязанной шелковыми веревками, медленно раздулся, заполненный водородом. Шарль с сыном суетились среди сдуваемых ветром струй дыма. Курочка, слегка наклонив голову набок, поглядывала одним глазом-бусинкой сквозь проволочные ячейки её решетки. Вокруг колыхалось многоцветье, сверкающие кафтаны, воздушные женские платья, соломенные шляпки. И когда шар взмыл вверх, пожилой физик некоторое время следил за ним пристальным взглядом, после чего прослезился на плече у сына, сотни рук со всех сторон размахивали платками и лентами. Небольшие облака плыли по нежному солнечному небу. Земля удалялась, трепещущая, светло-зеленая, покрытая скользящими по ней тенями и огненно рыжими пятнами деревьев. Далеко внизу промчались несколько игрушечных всадников, но вскоре шар скрылся из виду. Курочка же продолжала смотреть вниз одним маленьким глазом.
Полет продолжался весь день. День завершился ярким, широким закатом. Когда же наступила ночь, шар стал медленно снижаться. В одной деревеньке на побережье Луары жил да был добрый прищурый мужичок крестьянин. С рассветом вышел он в поля. И видит он, посредине поля — диво. Огромный ворох пестрого шелка. А поблизости лежит опрокинутая маленькая клетка. И курочка, вся белая, словно слеплена из снега, протиснула голову сквозь прутья решетки и периодически двигает головой, так словно ищет в траве маленьких насекомых. Крестьянин поначалу испугался, но потом уразумел, что это просто подарок от Девы Марии, чьи волосы летят по воздуху как осенние паутинки. Шёлк его жена продала по кускам в ближайшем городке, маленькая позолоченная корзинка стала колыбелью для их туго спеленатого первенца, а курочка отправилась на задний двор. Слушай же дальше.
Прошло некоторое время и вот в один прекрасный день, проходя по кучкам соломы, возле ворот амбара, крестьянин услышал счастливое кудахтанье. Курочка, хлопая крыльями, выпорхнула из зеленой пыли и выскочила на солнце, вперевалочку, но быстро и не без некоторой гордости. Тогда как в соломе, теплые и лоснящиеся сияли четыре золотых яичка. И не удивительно. По милости ветра, курочка пролетела сквозь самый прилив заката и солнце — огненный петушок — алый гребешок некоторое время хлопал крыльями и трепетал над нею.
Не знаю, понял ли крестьянин что-нибудь. Долго он стоял недвижим, моргая и жмурясь от блеска, держа в ладонях цельные, еще теплые, золотые яйца. Затем раздался стук башмаков, крестьянин пронесся через двор с таким ревом, что его наемный работник вообразил, что должно быть хозяин отхватил себе топором палец….
Конечно, все это случилось много, много лет назад, задолго до того как авиатор Латам рухнул в воду на середине пролива[2], выбрался на стрекозиный хвост своей полузатопленной Антуаннеты, закурил на ветру желтоватую сигарету, и смотрел как высоко в небе его соперник Блерио, на своей коренасто-крылой машине, первым пролетает из Кале к сладостным Английским берегам.
Но мне не удается унять твою боль. Почему твои глаза снова наполняются темнотой? Нет, не говори ничего. Я все знаю. Ты не должна плакать. Он слышит мою сказку, несомненно, он слышит ее. Ведь она предназначалась ему. У слов нет границ. Пойми! Как мрачно и зло ты смотришь на меня. Я помню ночь после похорон. Ты не могла оставаться дома. Ты и я, мы вышли в лоснящуюся слякоть. Заплутали. Оказались на какой то незнакомой узкой улочке. Не помню её названия, но вижу ее обращенной, зеркально-отраженной в стекле уличного фонаря. Фонари уплывали вдаль. С крыш капала вода. Выстроившиеся вдоль чёрных стен с двух сторон улицы, емкости наполняются холодной ртутью. Наполняются и переполняются. И внезапно, беспомощно простирая руки, ты говоришь «Но ведь он был такой маленький, и такой тёплый …»
Прости меня, если я неспособен плакать, просто, по-человечески, плакать, а вместо этого, высокий, взъерошенный, с волной загара на лбу, продолжаю петь и нестись куда-то, подхваченный какими-то крыльями, пролетавшими мимо. Прости меня. Это все так, как должно быть.
Мы медленно бредем вдоль заборов. Кладбище уже недалеко. Вот и оно, островок весенней белизны и зелени, посреди пыльной пустоши. Дальше иди одна. Я подожду тебя здесь. Быстрая смущенная улыбка в твоем взгляде. Ты хорошо меня знаешь … Заскрипела, и со стуком захлопнулась калитка. Я одиноко уселся на редкую травку. Недалеко отсюда огороды с фиолетовой капустой. За пустующими участками — заводские корпуса, жизнерадостный кирпичный бегемот[3] парит в лазоревом тумане. У моих ног — поблескивает раздавленная жестянка с засыпанными песком заржавелыми внутренностями. Вокруг тишина и какая-то весенняя пустота. Смерти нет. Сзади ветерок наталкивается на меня и как мягкая игрушка щекочет своими пушистыми лапами шею. Смерть невозможна.
Сердце мое тоже летит сквозь зарю. У нас с тобой будет новый, золотой сын, дитя твоих слез и моих сказок. Я познал сегодня красоту перекрещивающихся в небесах проводов и мозаики фабричных труб в тумане, и этой ржавой жестянки с ее вывернутой наизнанку, полу оторванной, зазубренной крышкой. Слабая травка торопится, торопится куда-то вдаль по пыльным волнам пустырей. Поднимаю руку. Солнечный свет проходит сквозь мою кожу. Кожа покрывается разноцветным сверканием.
И мне хочется вскочить, распахнуть руки для громадных объятий, обратив пространную, блестящую речь к невидимым толпам. И начну я так: «O rainbow-colored gods . . .»
/О радужно-сияющие Боги… О радугой расцвеченные боги… О радужно окрашенные боги…/
Vladimir Nabokov
Gods
© Copyright 1924 by Vladimir Nabokov
© Copyright by Dmitry Nabokov, english translation
HERE is what I see in your eyes right now: rainy night, narrow street, streetlamps gliding away into the distance. The water runs down the drainpipes from steeply sloping roofs. Under the snake’s-mouth of each pipe stands a green-hooped bucket. Rows of buckets line the black walls on either side of the street. I watch as they fill with cold mercury. The pluvial mercury swells and overflows. The bareheaded lamps float in the distance, their rays standing on end in the rainy murk. The water in the buckets is overflowing. Thus I gain entry to your overcast eyes, to a narrow alley of black glimmer where the nocturnal rain gurgles and rustles. Give me a smile. Why do you look at me so balefully and darkly? It’s morning. All night the stars shrieked with infant voices and, on the roof, someone lacerated and caressed a violin with a sharp bow. Look, the sun slowly crossed the wall like a blazing sail. You emanate an enveloping smoky haze. Dust starts swirling in your eyes, millions of golden worlds. You smiled!
We go out on the balcony. It’s spring. Below, in the middle of the street, a yellow-curled boy works lickety-split, sketching a god. The god stretches from one sidewalk to the other. The boy is clutching a piece of chalk in his hand, a little piece of white charcoal and he’s squatting, circling, drawing with broad strokes. This white god has large white buttons and turned-out feet. Crucified on the asphalt, he looks skyward with round eyes. He has a white arc for a mouth. A log-sized cigar has appeared in his mouth. With helical jabs the boy makes spirals representing smoke. Arms akimbo, he contemplates his work. He adds another button. … A window frame clanked across the way; a female voice, enormous and happy, rang out summoning him. The boy gave the chalk a punt and dashed inside. On the purplish asphalt remained the white geometric god, gazing skyward.
Your eyes again grew murky. I realized, of course, what you were remembering. In a corner of our bedroom, under the icon, there is a colored rubber ball. Sometimes it hops softly and sadly from the table and rolls gently on the floor.
Put it back in its place under the icon, and then why don’t we go take a walk?
Spring air. A little downy. See those lindens lining the street? Black boughs covered with wet green spangles. All the trees in the world arc journeying somewhere. Perpetual pilgrimage. Remember, when we were on our way here, to this city, the trees traveling past the windows of our railroad car? Remember the twelve poplars conferring about how to cross the river? Earlier, still, in the Crimea, I once saw a cypress bending over an almond tree in bloom. Once upon a time the cypress had been a big, tall chimney sweep with a brush on a wire and a ladder under his arm. Head over heels in love, poor fellow, with a little laundry maid, pink as almond petals. Now they have met at last, and are on their way somewhere together. Her pink apron balloons in the breeze; he bends toward her timidly, as if still worried he might get some soot on her. First-rate fable.
All trees are pilgrims. They have their Messiah, whom they seek. Their Messiah is a regal Lebanese cedar, or perhaps he is quite small, some totally inconspicuous little shrub in the tundra. …
Today some lindens are passing through town. There was an attempt to restrain them. Circular fencing was erected around their trunks. But they move all the same. . . .
The roofs blaze like oblique, sun-blinded mirrors. A winged woman stands on a windowsill washing the panes. She bends over, pouts, brushes a strand of flaming hair from her face. The air is faintly redolent of gasoline and lindens. Who can tell, today, just what emanations gently greeted a guest entering a Pompeian atrium? A half-century from now no one will know the smells that prevailed in our streets and rooms. They will excavate some military hero of stone, of which there are hundreds in every city, and heave a sigh for Phidias of yore. Everything in the world is beautiful, but Man only recognizes beauty if he sees it either seldom or from afar. . .
