могу, когда ты так сердишься. У тебя делаются желтые глаза. Я же ничего не сказала. Я сегодня просто нервна. Не надо. Ты… ты доволен своим отелем?
КУЗНЕЦОВ:
Знаешь, вышла бы ты опять замуж.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Да-да, я выйду, я все сделаю, что хочешь. Ну вот, хочешь, поклянусь, что я тебя не люблю? Я тебя не люблю! Слышишь?
КУЗНЕЦОВ:
Да, слышу. Но мне все-таки неприятно, что у нас вышел этот разговор. У меня сейчас просто нет времени, чтобы работать душой. А такие разговоры заставляют работать душой. Я тебе скажу, мне совершенно нестерпима мысль, что кто-нибудь может думать обо мне с любовью, с тоской, с заботой. Это мне мешает.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Ты прав, Алеша, ты прав. Я тебе не хочу мешать. Ну вот, все кончено… Ничего и не было. Знаешь, за мной Таубендорф как будто немножечко ухаживает. (Смеется.) Он мне очень нравится. Правда, очень нравится.
КУЗНЕЦОВ:
Я не совсем им доволен. Он глуповат. С этой своею романтикой он только воду возит. Ну-с, мне пора.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Алеша, ты когда-нибудь думаешь о том, что ты… что тебя… ну, одним словом, об опасности?
КУЗНЕЦОВ:
Думают только индейские петухи и китайский император. Я зайду через полчаса. (Идет к двери.)
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
(Вдогонку.) Надень пальто, свежевато.
После ухода Кузнецова Ольга Павловна остается стоять у стола, водит пальцем по узорам скатерти. Потом ходит по комнате, видно, что сдерживает слезы. Услышав за дверью шаги, садится на прежнее место, берется за рукоделье. Не стуча, входит Марианна. Она очень нарядна.
МАРИАННА:
(С разбегу.) Я вашего мужа встретила на улице. Сколько ему лет? (Смотрит мельком на рукоделье.) Ах, это очень мило. Сколько ему лет?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Тридцать два. Почему вы спрашиваете?
МАРИАННА:
(Снимает пальто, шляпу, трясет волосами. Она блондинка — с помощью перекиси водорода.) Я никогда ничего подобного не видела. Там на улице такое страшное движенье, автомобиль на автомобиле, полицейский ручками всякие фигуры выделывает, пешеходы жмутся, ждут, чтобы он задержал движенье, — а ваш муж, как ни в чем не бывало, взял да и прошел! Напрямик. Автомобили рычат на него, полицейский застыл от удивленья в позе Нижинского{7}, — а он: ноль вниманья. Напрямик. Ведь он на вид такой тихий… Тут что, ажур будет или кружевце?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Кружевце.
МАРИАННА:
Я так рада, сегодня съемки не было. И мне Мозер ужасно надоел. Так пристает, так пристает! Другая, конечно, воспользовалась бы этим, чтобы сделать карьеру. Но я не могу. Я не знаю, поймете ли вы меня, милая: для меня искусство — это выше всего. Искусство — святое. Вот такая, как Пиа Мора, которая из рук в руки переходит, может там с Мозером на автомобиле кататься. А я не могу. Меня ничего в жизни не интересует, кроме искусства. Ничего. Но как я устаю! У меня самая ответственная роль, весь фильм держится на мне. Представляю, какое мне будет наслажденье все это потом увидеть на экране. Господи, да что с вами, миленькая, что такое? Ольга Павловна! Что вы плачете, что случилось, Ольга Павловна?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Не обращайте вниманья… Это ничего… Это сейчас пройдет… (Она плачет, вытирая глаза пальцами, по-детски.)
МАРИАННА:
Да в чем дело? Какие-нибудь неприятности? Скажите же, миленькая.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Дайте мне платочек.
МАРИАННА:
Он не совсем чистый. Я вам дам другой.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Ничего, ничего… Ну вот, прошло… Я просто дурно спала.
МАРИАННА:
Хотите, я сбегаю за какими-нибудь каплями?.. Ах, подождите, у меня тут есть валерьянка.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Не надо. Спасибо, Марианна Сергеевна. Правда, не надо. Все уже прошло.
МАРИАННА:
Ах, вы опять плачете. Как это нехорошо. Вот. Выпейте. Медленно. Теперь сидите спокойно. О чем-нибудь поговорим.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
О чем-нибудь поговорим. (Сморкается и смеется.)
МАРИАННА:
Вот. Я вас давно хотела спросить. Чем, собственно говоря, занимается Алексей Матвеевич?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Я точно не знаю. (Смеется.) Ваш платочек совсем промок, смотрите. У него всякие коммерческие дела.
МАРИАННА:
Вам, может быть, будет неприятно: вы как-никак с ним остались, кажется, в дружеских отношениях, но я все-таки хочу вас спросить… Он не большевик?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Вы очень не любите большевиков, Марианна Сергеевна?
МАРИАННА:
Я их презираю. Искусство выше политики… Но они унижают искусство, они жгут чудные русские усадьбы. Ольга Павловна, неужели ваш муж?..
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Меня его личная жизнь не касается. Я ничего не хочу знать.
МАРИАННА:
(Живо.) И он вам вообще ничего — ничего — не говорит?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
МАРИАННА:
А-а. (Короткая пауза.) А у меня есть очень сильные подозрения. Представьте себе, Ошивенский рассказывает, что он третьего дня видел Алексея Матвеевича сидящим в кафе с известным чекистом из полпредства. Они очень дружески беседовали. Ошивенский и Евгения Васильевна страшно возмущены.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Они как раз собирались ко мне сегодня. Мне эта дама не особенно нравится, не знаю, зачем она ко мне ходит. А он — славный старик, и очень его жалко.
МАРИАННА:
Но все-таки это ужасно, если это правда.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
У вас, кажется, в вашей фильме показывают большевиков?
МАРИАННА:
Ах, это замечательный фильм! Сейчас еще, конечно, трудно говорить о фабуле, так как, знаете, снимают по кусочкам. Я точно знаю только свою собственную роль. Но сюжет, в общем, из русской революции. Ну и, конечно, с этим сплетается любовная интрига. Очень, кажется, захватывающе, шпанненд.[3] Героя играет Харри Джой. Он — душка.
Стук в дверь. Входит Кузнецов.
КУЗНЕЦОВ:
Ты, Оля, все еще в этой комнате…
МАРИАННА:
Ах, Алексей Матвеевич, мне только приятно —
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Как ты скоро вернулся!
КУЗНЕЦОВ:
Да. (К Марианне.) А вы, матушка, должны меня научить танцевать.
МАРИАННА:
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
(Оживилась, лицо ясное.) Что с тобой, Алеша? Ты так весел!
МАРИАННА:
Я сейчас попрошу у хозяйки граммофон. (Выбегает.)
КУЗНЕЦОВ:
Оля, дело вышло. Я получаю даже больше, чем ожидал. Через десять дней я поеду обратно.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Но ты будешь осторожен, да?
КУЗНЕЦОВ:
При чем тут осторожность? Я говорю о монете.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Я этот раз особенно боюсь. Но я рада за тебя. Я, правда, очень рада.
КУЗНЕЦОВ:
Вот и хорошо.
Вбегает обратно Марианна.
МАРИАННА:
Хозяйка сегодня не в духах: говорит, что граммофон испорчен.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
МАРИАННА:
Я сказала горничной подать кофе. Она тоже, кажется, не в духах.
Стук в дверь, голос горничной: Besuch für Frau Kuznetsoff[4].
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Фюр мих?[5] (Выходит.)
МАРИАННА:
Ну, целуй меня. Скорей!
КУЗНЕЦОВ:
Нет, уж пожалуйста, не торопите меня.
МАРИАННА:
Почему «вы»? Почему всегда «вы»? Когда ты научишься говорить мне «ты»? Ты поцеловать меня не хочешь? Алек!
КУЗНЕЦОВ:
Отчего же, можно…
МАРИАННА:
Нет, теперь я не хочу.
КУЗНЕЦОВ:
Да, все забываю вам сказать: вы бы вовсе не душились.
МАРИАННА:
Это чудные духи. Ты ничего не понимаешь. Убиган.[6]
КУЗНЕЦОВ:
(Напевает.) А мой милый хулиган подарил мне Убиган… Это ваш муж — на столике?
МАРИАННА:
Нет. Бывший поклонник. Ты ревнуешь?
КУЗНЕЦОВ:
Хотите, Марианна Сергеевна, знать правду?
МАРИАННА:
Да, конечно.
КУЗНЕЦОВ:
Так вот: я не ревную вовсе. (Снова смотрит на карточку.) Знакомое лицо.
МАРИАННА:
Его расстреляли в прошлом году. В Москве. (Пауза.) И почему ты меня называешь по имени-отчеству? Это, наконец, невыносимо! Алек, проснись!
КУЗНЕЦОВ:
Невыносимо? Более выносимо, чем «Алек».
МАРИАННА:
(Садится к нему на ручку кресла и меняет тон.) Ты ужасно странный человек. У меня еще никогда не было такого странного романа. Я даже не понимаю, как это случилось. Наше знакомство в подвале. Потом этот пьяный безумный вечер с бароном и Люлей… Всего четыре дня — а как это кажется давно, не правда ли? Я не понимаю, почему я тебя люблю… Ведь ты замухрышка. Но я тебя люблю. У тебя масса шарма. Я люблю тебя целовать вот сюда… и сюда…
КУЗНЕЦОВ:
Вы мне обещали кофе.
МАРИАННА:
Сейчас будет, мой милый, сейчас будет. Как ты думаешь, если б твоя жена… Ах, скажи, ты не большевик?
КУЗНЕЦОВ:
Большевик, матушка, большевик.
МАРИАННА:
Оставь, ты все шутишь со мной. Это странно. Ты совершенно не ценишь, что такая утонченная женщина, как я, увлеклась именно тобой. Ты не думай, это не любовь, это только увлечение. Когда мне надоедает любовник, я бросаю его, как увядший цветок. Но сегодня ты мой, ты можешь меня любить сегодня. Отчего ты молчишь?
КУЗНЕЦОВ:
Забыл реплику.
МАРИАННА:
Несносный какой! Ты… ты… Я просто не знаю, кто ты. Ты ничего не хочешь рассказать про себя. Погоди, постой же… Милый мой… Слушай, Алек, почему ты не хочешь, чтобы я переехала к тебе в отель? Ведь мы и так встречаемся только там. Алек?
КУЗНЕЦОВ:
Давайте-ка, Марианна Сергеевна, условимся раз навсегда: никаких вопросов.
МАРИАННА:
Ну не буду, не буду. Только я не понимаю — почему?
Голоса за дверью. Затем Ольга Павловна вводит Евгению Васильевну Ошивенскую, сзади следует сам Ошивенский. Евгения Васильевна старая дама, полная, вся в черном, глаза немного навыкате.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Тут хотят к вам перекочевать, Марианна Сергеевна.
ОШИВЕНСКИЙ:
Мы только взглянуть на вас. Ручку пожалуйте.
ОШИВЕНСКАЯ:
Очень вам к личику это платьице, Марианночка.
МАРИАННА:
Вот это — муж Ольги Павловны…
ОШИВЕНСКИЙ:
(Сухо.) Честь имею.
МАРИАННА:
Да что я… Вы ведь, кажется, уже знакомы. Садитесь, дорогая Евгения Васильевна. Вот сюда. Ольга Павловна, вы не хотите похозяйничать за меня? Я так плохо хозяйничаю. Садитесь, пожалуйста, господа.
Тем временем вошла горничная с подносом. На подносе кофейник и чашки. Ставит («bitte…»[7]) и уходит.
ОШИВЕНСКАЯ:
(Марианне.) Как вы поживаете, душенька? Все фотографией занимаетесь?
ОШИВЕНСКИЙ:
Ах, Женя, как ты всегда путаешь! Это называется: съемки. Кинематографические съемки.
ОШИВЕНСКАЯ:
Коммунистов, говорят, изображаете?
МАРИАННА:
Возьмите же пирога! Ольга Павловна, разрежьте. Да, это очень интересный фильм. Конечно, о нем трудно еще судить, так как он снимается (пожалуйста…) по кусочкам.
ОШИВЕНСКИЙ:
Спасибо, кусочек, так и быть, возьму. (Он поглядывает на Кузнецова, который с чашкой отошел к кушетке в левом углу.) И зачем этих мерзавцев изображать!
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Виктор Иванович, как поживает ваш кабачок?
ОШИВЕНСКИЙ:
А вы, Ольга Павловна, зачем разговор меняете? Я повторяю: этих господ нужно душить, а не выводить на сцену.
ОШИВЕНСКАЯ:
Я бы Троцкого своими руками задушила.
МАРИАННА:
Конечно, искусство выше политики, но они все осквернили — красоту, поэзию жизни…
ОШИВЕНСКАЯ:
У них, говорят, какой-то великий поэт есть — Блок или Блох, я уж там не знаю. Жидовский футурист{8}. Так вот они утверждают, что этот Блох выше Пушкина-и-Лермонтова. (Произносит как «Малинин и Буренин»{9}.)
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Господь с вами, Евгения Васильевна. Александр Блок давно умер. А главное —
ОШИВЕНСКАЯ:
(Спокойно плывет дальше.) Да в том-то и дело, голубушка, что он жив. Это нарочно врут. Вот, как врали про Ленина. Было несколько Лениных. Настоящего убили в самом начале.
ОШИВЕНСКИЙ:
(Все поглядывая налево.) От этих мерзавцев всего можно ожидать. Простите… Ольга Павловна, как имя-отчество вашего…
КУЗНЕЦОВ:
Алексей Матвеич. К вашим услугам.
ОШИВЕНСКИЙ:
Я хотел вас спросить, Алексей Матвеич, отчего это вы улыбаетесь?
КУЗНЕЦОВ:
Из вежливости. Вы все время коситесь на меня.
ОШИВЕНСКИЙ:
Вам, кажется, эмигрантские разговоры не по нутру. А вот попробовали бы, батюшка —
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
(Ошивенскому.) Можно вам еще кофе?
ОШИВЕНСКИЙ:
— вот попробовали бы пожить, как мы живем. Сами бы заговорили по-эмигрантски. Возьмите меня, например. Я — старый человек. У меня все отняли. Сына убили. Я восьмой год мытарствую заграницей. И теперь я не знаю, что будет дальше. У нас совсем другая психология, чем у вас.
КУЗНЕЦОВ:
(Смеется.) Да что это вы в самом деле так на меня напали?
ОШИВЕНСКАЯ:
Марианночка, нам, к сожалению, скоро нужно уходить. (Скороговоркой, вполголоса.) Простите, mais je ne peux pas supporter la compagnie d’un bolchevik.[8]
ОШИВЕНСКИЙ:
Нет, я не нападаю, но просто иногда трудно сдержаться.
