Может быть в Варшаве другое настроение, чем здесь. Вы ведь в Варшаве были?
КУЗНЕЦОВ:
Проездом. Я вам уже отвечал на этот вопрос.
ОШИВЕНСКИЙ:
И что ж, вы долго здесь намерены прожить?
КУЗНЕЦОВ:
Нет, скоро отбуду.
ОШИВЕНСКИЙ:
И куда же?
КУЗНЕЦОВ:
Как куда? В Триэсэр, конечно.
Молчание.
ОШИВЕНСКАЯ:
М-сье Кузнецов, вы были бы, может быть, так добры взять посылочку? У меня внучка в Петербурге.
ОШИВЕНСКИЙ:
Женя!
КУЗНЕЦОВ:
Если посылка небольшая, возьму.
ОШИВЕНСКИЙ:
А позвольте вас спросить, как это вас так пускают в Россию?
КУЗНЕЦОВ:
А почему же меня не пускать?
МАРИАННА:
Алексей Матвеич, бросьте шутить. Можно Бог знает что подумать!
КУЗНЕЦОВ:
Если анкета кончена, разрешите откланяться. Я, Оля, хотел бы у тебя в комнате прилечь на часок: у меня еще вечером дело.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Постой, я там тебе устрою…
ОШИВЕНСКИЙ:
Однако!{10}
ОШИВЕНСКАЯ:
Я это предчувствовала. Бедная Ольга Павловна… Теперь я многое понимаю…
ОШИВЕНСКИЙ:
И она тоже хороша… Если уж разошлась с мужем, так не видайся, не сюсюкайся с ним. Я ему руки больше не подам, вот честное слово — не подам.
МАРИАННА:
Виктор Иванович, вы не правы; уверяю вас, что Алексей Матвеевич только шутил. Вы погорячились.
ОШИВЕНСКИЙ:
(Медленно успокаиваясь.) Нет, я ненавижу таких господ. Можно мне еще кофе? (Марианна наклоняет кофейник.)
ДЕЙСТВИЕ III
Очень голое помещение — вестибюль, нечто вроде зачаточного фойе. В аспидный цвет выкрашенная стена идет справа вдоль по авансцене и, оборвавшись посредине сцены, уходит под перспективным углом вглубь, где видна дверь, ведущая в концертно-лекционный зал. Справа, у самого края сцены, ступени вправо и вниз, медные перила. У стены, против зрителя, красный плюшевый диванчик. У левого края сцены, спереди, стол, служащий кассой, и простой стул. Таким образом, человек, пришедший на лекцию, поднимается справа по ступеням, проходит справа налево, мимо аспидной стены, оживленной красным диванчиком, и либо переходит сцену до самого левого края к столу, где продаются билеты, либо, дойдя до середины сцены, где стена обрывается, поворачивает в глубину и там уходит в дверь, ведущую в зал. На левой стене надпись: «Toilette»[9] и красный конус минимакса над свернутой кишкой. У стола сидит Люля, шустрая барышня, миловидная, с косметическими примечаниями, и рядом с ней сидит Таубендорф. Проходят через сцену в глубину несколько человек (типичных эмигрантов), ударяет звонок, бессвязный шум голосов, сцена пустеет. Все ушли в заднюю дверь, остались только Люля и Таубендорф.
ЛЮЛЯ:
Давайте сосчитаем, сколько билетов продано. Погодите, мы так сделаем —
ТАУБЕНДОРФ:
Кажется — немного. А почему эти деньги отдельно лежат?
ЛЮЛЯ:
— восемнадцать — не мешайте — восемнадцать с полтиной, девятнадцать —
ТАУБЕНДОРФ:
Ах, сколько уж раз я проделал все это!.. Мне везет: как только устраивается какая-нибудь лекция, или концерт, или бал, меня непременно приглашают распорядителем. У меня даже установилась определенная такса: за бал — четвертной билет.
ЛЮЛЯ:
Ну вот, я спуталась!.. Тцц! Все сначала.
ТАУБЕНДОРФ:
Лекции, дурацкие доклады, благотворительные балы, годовщины, — сколько их уже было! Я тоже, Люля, спутался. Вот сейчас кто-то что-то читает, а кто и что — мне, собственно говоря, наплевать с высокого дерева. А может быть это вовсе и не лекция, а концерт, или какой-нибудь длинногривый кретин читает стихи. Послушаете, Люля, давайте я за вас сосчитаю.
ЛЮЛЯ:
Вы ужасно странно говорите, Николай Карлович. Сегодня как раз очень должно быть интересно. И масса знакомых. Эта пятимарковка совсем рваная.
ТАУБЕНДОРФ:
И все те же люди. Тот же профессор Волков, барышни Фельдман, журналисты, присяжные поверенные… Всех, всех знаю в лицо…
ЛЮЛЯ:
(Пудрится.) Ну, если вы будете такой добренький и сосчитаете, то я пойду в залу — мне очень интересно. Можно вам нос напудрить?
ТАУБЕНДОРФ:
Покорно благодарю. Кстати, не забудьте: завтра последняя съемка. Идите, идите, я тут все сделаю.
ЛЮЛЯ:
Вы очаровательны!
Уходит в заднюю дверь. Таубендорф садится у стола, считает деньги. Справа входит в пальто и шляпе Ольга Павловна.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Алеша здесь?
ТАУБЕНДОРФ:
Вот неожиданная гостья!.. Нет, я его не видал.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Странно.
ТАУБЕНДОРФ:
Да и он никогда бы не пошел на такой дивертисмент.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Ведь тут какая-то лекция? Он в четверг мне сказал, что намерен пойти.
ТАУБЕНДОРФ:
Право, не знаю. Я его вчера встретил на улице. Он ничего не говорил об этом.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Значит, я напрасно пришла.
ТАУБЕНДОРФ:
Мне кажется, его не могут интересовать эмигрантские лекции. Впрочем, только сейчас началось. Он, может быть, еще придет.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Разве что… Давайте, сядем куда-нибудь.
Они садятся на красный диванчик.
ТАУБЕНДОРФ:
Я не понимаю, неужели Алеша не бывал у вас эти дни?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Последний раз он был у меня, когда приходили Ошивенские — значит, в четверг. А сегодня — воскресенье. Я знаю, что он очень занят и все такое. Но я как-то волнуюсь, я очень нервна эти дни. Меня, конечно, волнует не то именно, что он ко мне не приходит, а вот его дело… Хорошо ли все идет, Николай Карлович?
ТАУБЕНДОРФ:
Чудесно. У меня иногда прямо голова кружится, когда я думаю о том, что происходит.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Но ведь коммунисты умные, ведь у них есть шпионы, провокаторы… Алексей Матвеевич может попасться каждую минуту —
ТАУБЕНДОРФ:
В том то и дело, что они не особенно умные{11}.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Я хотела бы жить так: в пятидесятых годах прошлого века, где-нибудь в Глухове или Миргороде. Мне делается так страшно и так грустно.
ТАУБЕНДОРФ:
Ольга Павловна, вы помните наш последний разговор?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Это какой? До приезда Алексея Матвеевича?
ТАУБЕНДОРФ:
Да, я говорил вам — вы, может быть, помните — что когда вам грустно и страшно, как вы сейчас изволили сказать, то я говорил вам, что вот в такие минуты я готов… словом, я готов все сделать для вас.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Помню. Спасибо, милый. Но только —
ТАУБЕНДОРФ:
(Встает и ходит по сцене.) Нет такой вещи… Я вас знаю уже три года. Я был вашим шафером — помните? — в Тегельской церковке. Потом, когда вы разошлись, когда вы разлюбили мужа — и остались одни, — я уже тогда хотел вам многое сказать. Но у меня сильная воля. Я решил, что не буду спешить. Три раза Алеша уезжал в Россию, я вас навещал — не очень часто, не правда ли? Нарочно. Мне казалось — ну, мало ли что, — что вы, может быть, кого-нибудь другого… или что перед Алешей… ну, нехорошо как-то. Но теперь я понял…
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Николай Карлович, ради Бога, не надо…
ТАУБЕНДОРФ:
Теперь я понял, что дольше ждать не нужно, — я понял, что Алеша и вы совершенно, совершенно друг другу чужие. Он все равно не может вас понять. Я это не ставлю ему в вину, — вы понимаете, я не имею права не только осуждать его, но даже разбирать его поступки. Он изумительный, он что-то совсем особенное… Но — он променял вас на Россию. У него просто не может быть других интересов. И поэтому я не виноват перед ним.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Я не знаю, Николай Карлович, должны ли вы говорить мне все это.
ТАУБЕНДОРФ:
(Опять садится.) Конечно, должен. Молчать — прямо невозможно. Слушайте: я у вас ничего не прошу. То есть, это глупости, — я очень даже прошу. Может быть, если постараться, поднатужиться, можно заставить себя — ну хотя бы заметить человека?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Постойте же… Тут происходит недоразуменье.
ТАУБЕНДОРФ:
Нет, нет! Я все знаю, что вы скажете. Я знаю, что я для вас просто Николай Карлович, — и никаких испанцев! Но ведь вы вообще никого не замечаете. Вы тоже живете только мечтой о России. А я так не могу… Я бы для вас все бросил… Мне черт знает как хочется перебраться туда, но для вас я бы остался, я бы все для вас сделал…
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Ну, постойте. Успокойтесь. Дайте мне вашу руку. Ну, успокойтесь. У вас даже лоб вспотел. Я хочу вам сказать что-то совсем другое.
ТАУБЕНДОРФ:
Но почему? Почему? Вам со мной никогда не было бы грустно. Ведь вам грустно только потому, что вы одна. Я бы вас окружил… вы — мое упоенье…
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Я скажу вам то, чего никогда никому не говорила. Вот. Вы… вы немного ошиблись. Я вам скажу правду. Меня Россия сейчас не интересует, то есть интересует, но совсем не так страстно. Дело в том, что я никогда не разлюбила моего мужа.
Молчание.
ТАУБЕНДОРФ:
Да. Да, это совершенно все меняет.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Никто не знает этого. Он сам не знает.
ТАУБЕНДОРФ:
Да, конечно.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Он для меня вовсе не вождь, не герой, как для вас, а просто… просто я люблю его, его манеру говорить, ходить, поднимать брови, когда ему что-нибудь смешно. Мне иногда хотелось бы так устроить, чтобы его поймали и навсегда засадили бы в тюрьму, и чтобы я могла быть с ним в этой тюрьме.
ТАУБЕНДОРФ:
Он бежал бы.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Вы сейчас хотите мне сделать больно. Да, он бежал бы. Это и есть мое горе. Но я ничего не могу поделать с собой.
ТАУБЕНДОРФ:
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Простите?
ТАУБЕНДОРФ:
Я только что деньги считал, и когда вы вошли было тринадцать: несчастное число.
Молчание.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
А всего много набрали?
ТАУБЕНДОРФ:
Нет, кажется немного. Едва-едва окупится зал. Не все ли равно?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Николай Карлович, вы, конечно, понимаете, что Алеша не должен знать то, что я вам сказала. Не говорите с ним обо мне.
ТАУБЕНДОРФ:
Я все понял, Ольга Павловна.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Я думаю, что он уже не придет.
Оба встают.
ТАУБЕНДОРФ:
Мы условились с ним встретиться завтра утром на съемке. Это ужасно глупое место для деловой встречи, но иначе никак нельзя было устроить. Передать ему что-нибудь?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Нет, ничего. Я уверена, что он и так ко мне завтра заглянет. А теперь я пойду.
ТАУБЕНДОРФ:
Пожалуйста, простите меня за… разговор. Я ведь не знал.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Да. Вероятно, я сама виновата, что так вышло. Ну, до свидания.
ТАУБЕНДОРФ:
Я, Ольга Павловна, преклоняюсь перед вами. Вы просто чудесный человек. Алеша не понимает.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Ах, Николай Карлович, ну, право, не будем больше об этом говорить… Я же не китайский язык, который можно понимать и не понимать. Поверьте, во мне никакой загадочности нет.
ТАУБЕНДОРФ:
Я не хотел вас рассердить. Ольга Павловна. Вот я как-нибудь взбунтуюсь, тогда посмотрим… (Смеется.) Ох, как взбунтуюсь!..
Она уходит. Таубендорф возвращается к столу, садится. В зале — за сценой — гром аплодисментов.
ДЕЙСТВИЕ IV
Передняя кинематографического ателье. Справа, вдоль сцены, та же серая стена, как и в предыдущем действии. Левее — широкий проход, заставленный кинематографическими декорациями, что напоминает одновременно и приемную фотографа, и балаганные будни, и пестрые углы футуриста. (Среди этих углов очень заметны три купола — один побольше, другие поменьше — охряные луковицы лубочного храма. Тут же валяется балалайка и наполовину развернутая карта России.) В этих декорациях неровные лазейки и просветы (видны в глубине очертанья огромных ламп-юпитеров). Все это напоминает зрителю разноцветную складную картину, небрежно и не до конца составленную. Когда поднимается занавес, на авансцене толпятся русские эмигранты, только что пришедшие на съемку. Среди них — Люля. Быстро и упруго протискивается на сцену через декорации, загромождающие проход, Помощник режиссера — рыжий, с брюшком, без пиджака и жилета, — и сразу начинает очень громко говорить.
ПОМОШНИК РЕЖИССЕРА:
Гримироваться, господа, гримироваться! Дамы налево, мужчины
