укладываетесь… я вам помешаю…
ОШИВЕНСКАЯ:
Входите, голубушка, ничего — мы уже кончили.
МАРИАННА:
Да… Если можно…
ОШИВЕНСКИЙ:
Погребок-то мой помните? А? Хороший был погребок, а? Проходящие ноги, а? Вот и допрыгались. Четвертым классом к праотцам.
ОШИВЕНСКАЯ:
Бледная вы какая. Голубушка, да что с вами? Лица на вас нет.
МАРИАННА:
Ах, не надо так на меня смотреть. Пожалуйста, не надо.
ОШИВЕНСКИЙ:
(Встает.) Ну, Женя, благослови. Пойду с хозяйкой разговоры разговари<ва>ть. Может быть сжалится.
ОШИВЕНСКАЯ:
Иди, иди. Мы здесь с Марианночкой чайку попьем. Ах, забыла я — простите — посуда-то вся уложена. (Ошивенский ушел.)
МАРИАННА:
Евгения Васильевна, со мной случилось несчастье.
ОШИВЕНСКАЯ:
То-то я смотрю, душенька, вы такая вялая, тихая, узнать нельзя.
МАРИАННА:
Да, большое несчастье. Я только что была на первом представлении{16}.
ОШИВЕНСКАЯ:
Какое такое представленье, душенька?
МАРИАННА:
Ах, вы же знаете. Я играла для кинематографа. И вот вчера в первый раз показывали фильм.
ОШИВЕНСКАЯ:
Так какое же несчастье? Пожар, что ли, был?
МАРИАННА:
Да, пожар. У меня все сгорело: мои мечты, моя вера в себя, моя жизнь. Полный банкрот.
ОШИВЕНСКАЯ:
А я как раз хотела вас кое о чем попросить, моя дорогая. Но это после, после. Говорите.
МАРИАННА:
Я увидела себя на экране. Это было чудовищно. Я так ждала минуты, когда увижу себя, и вот дождалась. Сплошной ужас. В одном месте, например, я лежу плашмя на диване и потом встаю. И вот пока снимали, мне казалось, что я такая легкая, такая живая. А тут… Евгения Васильевна, я встала, простите, задом, — выпятила зад и грузно повернулась. И все было в таком же духе. Жесты фальшивые, убийственные{17}. А тут эта гадина, Пиа Мора, плывет, как лебедь. Стыдно…
ОШИВЕНСКАЯ:
Не беда, голубушка. Вот посмотрели бы вы, как я выхожу на паспортных карточках. Бог знает, какая морда.
МАРИАННА:
И это еще цветочки: фильм показывали только своим. Но теперь он пойдет по Берлину, а потом по всему миру и вместе с ним мои дурацкие жесты, мои гримасы, моя невероятная походка…
ОШИВЕНСКАЯ:
Я вот что хотела попросить вас, моя дорогая. Нам нужно переезжать и нет ни гроша. Не могли бы вы — ну, так марочек пятьдесят — одолжить?
МАРИАННА:
Одолжить? Ах, вы вот о чем?.. Да… Я сегодня как в тумане. Нет, Евгения Васильевна, у меня тоже ничего нет. Весь мой заработок я потратила на платья.
ОШИВЕНСКАЯ:
Ах вы, модница. Ну, ничего не поделаешь…
МАРИАННА:
На платья! Я себе купила дивное, белое, модель. И знаете для чего? Чтобы… Ах, да что говорить!..
ОШИВЕНСКАЯ:
Говорите, говорите; я, знаете, гроб-могила, никогда не сплетничаю.
МАРИАННА:
Наплевать мне на фильм. Вовсе не в нем дело. А дело в том, что я полюбила, полюбила, как дура. Попалась, значит. И он меня бросил. Вот и все.
ОШИВЕНСКАЯ:
Кто же это, немец, что ли?
МАРИАННА:
Пускай будет немец, китаец — не все ли равно… Или американец.
ОШИВЕНСКАЯ:
Перемелется, душенька. Всем не сладко живется. Марочку, вашу тезку и мою внучку, тоже вот муж бросил. Значит, за то, что гражданским браком венчались. Да, житье не сладкое. Куда мы вот денемся с моим стариком, куда денемся, просто не знаю.
МАРИАННА:
Евгения Васильевна, можно по телефону поговорить?
ОШИВЕНСКАЯ:
А вы в комнату пройдите. Там съехал жилец, а телефон остался. Не бойтесь, не бойтесь, пустая комната. (Марианна уходит в дверь, что в задней стене.)
Ошивенская, кряхтя, придерживая рукой подол, отпихивает ногой чемодан в угол. Нагибается, пробует замок. Стук в дверь.
ОШИВЕНСКАЯ:
Войдите — херайн. (Входит поспешно Кузнецов.)
КУЗНЕЦОВ:
Однако и катавасия у вас!
ОШИВЕНСКАЯ:
Вот спасибо, что зашли… Вот спасибо…
КУЗНЕЦОВ:
Мне жена передала вашу просьбу. Я пришел за пакетом.
ОШИВЕНСКАЯ:
Как же, как же… большое вам спасибо.
КУЗНЕЦОВ:
Я спешу.
ОШИВЕНСКАЯ:
Ах, да, ведь муж хотел с вами побеседовать. У него очень важный к вам разговор.
КУЗНЕЦОВ:
Мой поезд уходит в семь часов. Мне до отъезда еще нужно побывать в одном месте.
ОШИВЕНСКАЯ:
Муж внизу, он сию минутку придет. Обождали бы, батюшка?
КУЗНЕЦОВ:
Сейчас не могу. А пакетик ваш не легкий. Если хотите, могу еще раз заглянуть — по дороге на вокзал?
ОШИВЕНСКАЯ:
Вот уж было бы хорошо! Тут вот адрес записан, разберете?
КУЗНЕЦОВ:
Да, конечно. Только теперь не Морская, а улица Герцена{18}.
ОШИВЕНСКАЯ:
Куды нам знать: Герцен, Троцкий, не разберешь их… Посылочку не потеряйте. Привет милой Ольге Павловне.
КУЗНЕЦОВ:
Да нет, я уж с ней простился. До свиданья. Зайду через полчаса. (Он уходит.)
Марианна возвращается, вяло переходит через комнату, вяло опускается на стул.
МАРИАННА:
Он уехал.
ОШИВЕНСКАЯ:
Вы о ком, голубушка?
МАРИАННА:
(Злобно.) Ну и скатертью дорога!
ОШИВЕНСКАЯ:
Много на свете дорожек. В мое время одна дорога была — прямая, широкая, а теперь видимо-невидимо развелось — и вкривь и вкось. Треплет нас, ох как треплет! И вот хотите, я вам скажу, откуда все зло берется, откуда зло выросло…
Входит Ошивенский.
ОШИВЕНСКИЙ:
Ничего не вышло. Заговорила о полиции. (Садится, стучит пальцами по столу.)
ОШИВЕНСКАЯ:
Что-то теперь будет, Господи ты мой…
ОШИВЕНСКИЙ:
Только не хнычь.
МАРИАННА:
Я пойду.
ОШИВЕНСКАЯ:
Грустная вы сегодня, душенька. Ну, идите, Бог с вами. И у нас не весело.
ОШИВЕНСКИЙ:
Всего доброго, всего доброго. В раю небесном, дай Бог, увидимся.
МАРИАННА:
(Безучастно.) Да, да, как-нибудь созвонимся. (Уходит.)
ОШИВЕНСКИЙ:
Фря.[15]
ОШИВЕНСКАЯ:
Витя, я не хотела при ней сказать, а то весь Берлин узнал бы, что к нам большевики ходят. Он приходил за посылочкой.
ОШИВЕНСКИЙ:
Что же ты его не задержала. Ах, ты, право, какая!
ОШИВЕНСКАЯ:
Да ты постой… Он обещал, что еще зайдет до отъезда. (Стук в дверь.) Войдите — херайн.
Входит Федор Федорович. Он в костюме цвета хаки, с кушачком, в руке тросточка.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Я Марианну Сергеевну встретил, у самых дверей вашего дома, и, представьте, она не узнала меня. Прямо удивительно!
ОШИВЕНСКАЯ:
Ну, что слышно, Федор Федорович? Нашли?
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Нашел. Paradiserstraße, пять, bei Engel;{19} это во дворе, пятый этаж. Комнатка непрезентабельная, но зато крайне дешевая.
ОШИВЕНСКАЯ:
Сколько же?
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Двадцать пять. С газовым освещением и пользованием кухни.
ОШИВЕНСКИЙ:
Все это праздные разговоры. Мы все равно не можем выехать отсюда, не заплатив. А денег — нема.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Да вы не беспокойтесь, Виктор Иванович. У меня, правда, тоже нет, но я, пожалуй, соберу к завтрашнему вечеру.
ОШИВЕНСКИЙ:
Выехать нужно сегодня. (Стукнул по столу.) Впрочем, это не важно. Не тут подохнем, так там.
ОШИВЕНСКАЯ:
Ах, Витя, как это ты все нехорошо говоришь. Вы как сказали, Федор Федорович, с пользованием кухни?
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Так точно. Хотите сейчас пойдем посмотреть?
ОШИВЕНСКАЯ:
Давайте, голубчик. Что ж время терять попусту.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
А я сегодня в ужасно веселом настроении. Один мой приятель, в Париже, купил четыре таксишки и берет меня в шоферы. И на билет пришлет. Я уже хлопочу о визе.
ОШИВЕНСКИЙ:
(Сквозь зубы, тряся в такт головой.) Ах, как весело жить на свете, не правда ли?
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Конечно весело. Я люблю разнообразие. Спасибо коммунизму — показал нам белый свет. Увижу теперь Париж, новый город, новые впечатления, Эйфелеву башню. Прямо так легко на душе…
ОШИВЕНСКАЯ:
Ну вот, я готова. Пойдем же.
ОШИВЕНСКИЙ:
(Федору Федоровичу.) Эх вы… впрочем…
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Да вы не беспокойтесь, Виктор Иванович. Все будет хорошо. Вот увидите. Комнатка чистенькая, очень даже чистенькая.
ОШИВЕНСКАЯ:
Ну, поторопитесь, голубчик.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Досвиданьице, Виктор Иванович. (Федор Федорович и Ошивенская уходят.)
Ошивенский сидит некоторое время неподвижно, сгорбившись и распялив пальцы отяжелевшей руки на краю стола. Затем под окном начинают петь звонкие переливы очень плохой скрипки. Это тот же мотив, что слышала Ольга Павловна в начале II действия.
ОШИВЕНСКИЙ:
Ух, музычка проклятая! Я бы этих пиликанов… (С крепким стуком быстро входит Кузнецов с двумя чемоданами. Ставит их в угол. Он тоже услышал скрипку и, опуская чемодан, на секунду подержал его на весу. Музыка обрывается.) Вас-то я и ждал. Присядьте, пожалуйста.
КУЗНЕЦОВ:
Забавно: я этот мотив знаю. (Садится.) Да. Я к вашим услугам.
ОШИВЕНСКИЙ:
Вы меня видите в ужасном положении. Я хотел вас попросить мне помочь.
КУЗНЕЦОВ:
Я слыхал, что ваш кабачок лопнул, не так ли?
ОШИВЕНСКИЙ:
В том то и дело. Я вложил в него свои последние гроши. Все пошло прахом.
КУЗНЕЦОВ:
Эта мебель ваша?
ОШИВЕНСКИЙ:
Нет. Сдали мне с комнатой. У меня своего ничего нет.
КУЗНЕЦОВ:
Что же вы теперь намерены делать?
ОШИВЕНСКИЙ:
То-то оно и есть. Вы мне не можете дать какой-нибудь совет? Мне очень хотелось бы <у>слы-шать от вас совета.
КУЗНЕЦОВ:
Что-нибудь практическое, определенное?
ОШИВЕНСКИЙ:
Я хочу вас спросить вот что: не думаете ли вы, что в самой затее кроется какая-нибудь ошибка?
КУЗНЕЦОВ:
К делу, к делу. В какой затее?
ОШИВЕНСКИЙ:
Ладно. Если вы не хотите понять меня с полслова, буду говорить без обиняков. Я, Иванов да Петров, да Семенов решили несколько лет тому назад прозимовать у раков, иначе говоря, стать Божьей милостью эмигрантами. Вот я и спрашиваю вас: находите ли вы это умным, нужным, целесообразным? Или это просто глупая затея?
КУЗНЕЦОВ:
Ах, понимаю. Вы хотите сказать, что вам надоело быть эмигрантом.
ОШИВЕНСКИЙ:
Мне надоела проклятая жизнь, которую я здесь веду. Мне надоело вечное безденежье, берлинские задние дворы, гнусное харканье чужого языка, эта мебель, эти газеты, вся эта труха эмигрантской жизни. Я — бывший помещик. Меня разорили на первых порах. Но я хочу, чтоб вы поняли: мне не нужны мои земли. Мне нужна русская земля. И если мне предложили бы ступить на нее только для того, чтобы самому в ней выкопать себе могилу, я бы согласился.
КУЗНЕЦОВ:
Давайте все это просто, без метафор. Вы, значит, желали бы приехать в Триэсэр, сиречь Россию?
ОШИВЕНСКИЙ:
Да, я знаю, что вы коммунист, поэтому и могу быть с вами откровенен. Я отказываюсь от эмигрантской фанаберии. Я признаю Советскую власть. Я прошу у вас протекции.
КУЗНЕЦОВ:
Вы это все всерьез говорите?
ОШИВЕНСКИЙ:
Сейчас такое время… Я не склонен шутить. Мне кажется, что если вы мне окажете протекцию, меня простят, дадут паспорт, впустят в Россию…
КУЗНЕЦОВ:
Раньше всего отучитесь говорить «Россия». Это называется иначе. Затем должен вам вот что объявить: таких, как вы, Советская власть не прощает. Вполне верю, что вам хочется домой. Но вот дальше начинается ерунда. От вас на тысячу с лишком верст пахнет старым режимом. Может быть, это и не ваша вина, но это так.
ОШИВЕНСКИЙ:
Да позвольте, как вы смеете говорить со мной таким тоном? Что вы, поучать меня собираетесь?
КУЗНЕЦОВ:
Я исполняю вашу просьбу: вы ведь хотели знать мое мненье.
ОШИВЕНСКИЙ:
Да наплевать мне на ваше мненье. У меня тут тоска, тощища, а вы мне про какие-то старые режимы. Извольте, все вам скажу. Вот хотел на старости лет подлизаться — ан, не умею. Смертельно хочу видеть Россию, правильно. Но кланяться Советской власти в ножки… нет, батенька, не на такого напали. Пускай… если позволите, заполню анкету… да и поеду, а там возьму и наплюю в глаза вашим молодчикам, всей этой воровской шушере.
КУЗНЕЦОВ:
(Смотрит на часы.) Ну, теперь вы, по крайней мере, искренни. Можно считать наш разговор оконченным.
ОШИВЕНСКИЙ:
Эх, много бы я вам еще наговорил. Да вы у меня в доме, неловко…
КУЗНЕЦОВ:
Разрешите откланяться?
Без стука входит Ольга Павловна, останавливается в дверях.
КУЗНЕЦОВ:
Не думал, что еще тебя увижу до отъезда. Ошивенский. Что вы, Ольга Павловна, как вкопанная остановились. Входите, входите…
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Да, Алеша, я тоже не ожидала. (К Ошивенскому.) Собственно говоря, я зашла, потому что мне недавно звонила Марианна и сказала, между прочим, что вы собираетесь переезжать — ах, твои чемоданы тоже здесь с тобой — и… да… я
