пыль, конечно, из которой делается самое оранжевое небо. И не сейчас я это напишу, а буду еще долго готовиться, годами, может быть… Во всяком случае, сперва примусь за другое, – хочу кое-что по-своему перевести из одного старинного французского умницы, – так, для окончательного порабощения слов, а то в моем „Чернышевском“ они еще пытаются голосовать».
«Это все чудно, – сказала Зина. – Это мне все страшно нравится. Я думаю, ты будешь таким писателем, какого еще не было, и Россия будет прямо изнывать по тебе, – когда слишком поздно спохватится… Но любишь ли ты меня?»
«То, что говорю, и есть в некотором роде объяснение в любви», – ответил Федор Константинович.
«Мне мало „некоторого рода“. Знаешь, временами я, вероятно, буду дико несчастна с тобой. Но в общем-то мне все равно, иду на это».
Она улыбнулась, широко раскрыв глаза и подняв брови, а потом слегка откинулась на своем стуле и стала пудрить подбородок и нос.
«Ах, я должен тебе сказать, – это великолепно, – есть у него знаменитое место, которое, кажется, могу сказать наизусть, если не собьюсь, не перебивай меня, перевод еще приблизительный: был однажды человек… он жил истинным христианином; творил много добра, когда словом, когда делом, а когда молчанием; соблюдал посты; пил воду горных долин (это хорошо, – правда?); питал дух созерцанием и бдением; прожил чистую, трудную, мудрую жизнь; когда же почуял приближение смерти, тогда, вместо мысли о ней, слез покаяния, прощаний и скорби, вместо монахов и черного нотария, созвал гостей на пир, акробатов, актеров, поэтов, ораву танцовщиц, трех волшебников, толленбургских студентов-гуляк, путешественника с Тапробаны, осушил чашу вина и умер с беспечной улыбкой, среди сладких стихов, масок и музыки… Правда, великолепно? Если мне когда-нибудь придется умирать, то я хотел бы именно так».
«Только без танцовщиц», – сказала Зина.
«Ну, это просто символ веселого общества… Может быть, теперь пойдем?»
«Надо заплатить, – сказала Зина. – Кликни его».
После этого у них осталось одиннадцать пфеннигов, считая почерневшую монетку, которую она на днях подобрала с панели: приносит счастье. Когда они пошли по улице, он почувствовал быструю дрожь вдоль спины и – опять стеснение чувств, но уже в другом, томном, преломлении. До дому было минут двадцать тихой ходьбы, и сосало под ложечкой от воздуха, от мрака, от медового запаха цветущих лип. Этот запах таял, заменяясь черной свежестью, от липы до липы, и опять, под ждущим шатром, нарастало душное, пьяное облако, и Зина, напрягая ноздри, говорила: «Ах… понюхай», – и опять преснел мрак, и опять наливался медом. Неужели сегодня, неужели сейчас? Груз и угроза счастья. Когда я иду так с тобой, медленно-медленно, и держу тебя за плечо, все немного качается, шум в голове, и хочется волочить ноги, соскальзывает с пятки левая туфля, тащимся, тянемся, туманимся, – вот-вот истаем совсем… И все это мы когда-нибудь вспомним, – и липы, и тень на стене, и чьего-то пуделя, стучащего неподстриженными когтями по плитам ночи. И звезду, звезду. А вот площадь и темная кирка с желтыми часами. А вот, на углу, – дом.
Прощай же, книга! Для видений – отсрочки смертной тоже нет. С колен поднимется Евгений, – но удаляется поэт. И все же слух не может сразу расстаться с музыкой, рассказу дать замереть… судьба сама еще звенит, – и для ума внимательного нет границы – там, где поставил точку я: продленный призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, – и не кончается строка.
Предисловие автора к американскому изданию
[58]
Большая часть «Дара» была написана в 1935—37 годах в Берлине: последняя глава была закончена в 1937 году на Ривьере. Лучший эмигрантский журнал «Современные записки», издававшийся в Париже группой бывших эсеров, напечатал роман частями (в книгах с 63-й по 67-ю, в 1937—38 годах), но с пропуском четвертой главы, которую отвергли по той же причине, по которой Васильев отказывается печатать содержащуюся в ней биографию (в третьей главе): прелестный пример того, как жизнь бывает вынуждена подражать тому самому искусству, которое она осуждает. Лишь в 1952 году, спустя чуть ли не двадцать лет после того, как роман был начат, появился полный его текст, опубликованный одной самаритянской организацией, издательством имени Чехова. Занятно было бы представить себе режим, при котором «Дар» могли бы читать в России.
Я жил в Берлине с 1922 года, т. е. одновременно с молодым героем моей книги. Однако ни это обстоятельство, ни то, что у меня с ним имеются некоторые общие интересы, как, например, литература и чешуекрылые, ничуть не означает, что читатель должен воскликнуть «ага» и отождествить сочинителя с его сочинением. Я не Федор Годунов-Чердынцев и никогда им не был; мой отец не исследовал Средней Азии (хотя, может быть, сам я когда-нибудь и предприму такое исследование). Никогда я не ухаживал за Зиной Мерц; и меня нисколько не тревожило существование поэта Кончеева, да и любого другого писателя. Кстати, именно в Кончееве, да еще в другом случайном персонаже, беллетристе Владимирове, различаю некоторые черты себя самого, каким я был в 1925 году.
В те дни, когда я сочинял эту книгу, у меня не было еще той хватки, которая позволила бы мне воссоздать эмигрантскую колонию столь радикально и беспощадно, как я это делывал в моих позднейших английских романах в отношении той или иной среды. История то тут, то там просвечивает сквозь искусство. Отношение Федора к Германии отражает, быть может, слишком примитивное и безрассудное презрение, которое русские эмигранты питали к «туземцам» (Берлина, Парижа или Праги). К тому же у моего молодого человека это усугубляется влиянием тошнотворной диктатуры того времени, когда я писал книгу, а не того, которое в ней фрагментарно отразилось.
Грандиозный отлив интеллигенции, составлявшей такую значительную часть общего исхода из Советской России в первые годы большевицкой революции, кажется ныне скитанием какого-то баснословного племени, следы гаданий которого по птицам и по луне я теперь высвобождаю из пустынного праха. Американская интеллигенция, завороженная коммунистической пропагандой, нас не признавала и принимала за злодеев генералов, нефтяных магнатов да сухопарых дам с лорнетами. Этого мира больше не существует. Нет больше Бунина, Алданова, Ремизова. Нет Владислава Ходасевича, великого русского поэта, никем еще в этом веке не превзойденного. Старая интеллигенция вымирает, не найдя смены среди так называемых «перемещенных лиц» двух последних десятилетий, которые привезли с собой за границу провинциализм и пошлость своего советского отечества.
Так как мир «Дара» стал теперь таким же призрачным, как большинство других моих миров, я могу говорить об этой книге до известной степени отвлеченно. Она была и останется последним романом, написанным мной по-русски. Ее героиня не Зина, а русская литература. Сюжет первой главы – стихотворения Годунова-Чердынцева. Во второй его литературные занятия тяготеют в сторону Пушкина; тут он пытается описать зоологические изыскания отца. Третья глава оборачивается к Гоголю, но настоящий ее стержень – любовное стихотворение, посвященное Зине.
Книга Федора о Чернышевском – спираль внутри сонета – занимает четвертую главу. В последней главе сходятся все предшествующие темы и намечается образ книги, которую Федор мечтает когда-нибудь написать: «Дар». Любопытно, докуда последует воображение читателя за молодыми влюбленными, после того как я отпускаю их на волю.
Участие стольких русских муз в оркестровке романа делает его перевод особенно затруднительным. Мой сын, Дмитрий Набоков, закончил английскую версию первой главы, но нужды собственной его профессии не позволили ему продолжать работу. Остальные четыре главы перевел Михаил Скаммель. Зимой 1961 года я тщательно проредактировал перевод всех пяти глав. Я сам отвечаю за английские тексты стихотворений и поэтических отрывков, рассеянных по всей книге. Эпиграф не выдуманный. Заключительное стихотворение подражает Онегинской строфе.
Владимир Набоков
Монтре, 28 марта 1962 г.
Copyright © 1937, 1938, 1952 by Vladimir Nabokov
Introduction copyright © 1963 by Vladimir Nabokov
Russian translation of the Introduction copyright © 1988, 2007 by Dmitri Nabokov
All rights reserved, including the right of reproduction in whole or in part in any form.
This edition published by arrangement with Dmitri Nabokov, Proprietor of the Estate of Vladimir Nabokov
Издательство благодарит Мемориальный музей Владимира Набокова (Санкт-Петербург) за ценную помощь в подготовке настоящего издания.
© Издательская Группа «Азбука-классика», 2009
Примечания
1
Привет (нем.).
2
Мой первый [слог] – драгоценный металл, мой второй [слог] – обитатель небес, а целое – восхитительный фрукт (фр.).
3
Вот тот [зуб] придется удалить… (англ.)
4
Пожелания (лат.).
5
Романизированная биография (фр.).
6
Возлюбленная, любящая (фр.).
7
Дипломированный инженер (фр., сокр.).
8
Карл Лоренц, исторический живописец (нем.).
9
«Совпадение» (фр.).
10
Великолепный картофель (нем.).
11
Садовая земля (нем.).
12
Внутренняя территория или часть страны (нем.).
13
Синеватый, сине-серый (лат.).
14
15
Сиена жженая (фр.).
16
Огненные буквы (нем.).
17
Коровий мост (фр.).
18
Дорога повешенного (фр.).
19
Что у вас там? (нем.)
20
Будь я проклят! (англ.)
21
С радостью (фр.).
22
Поступай как считаешь нужным (фр.).
23
«Чешуекрылые Азии» (лат.).
24
«Временник Российского энтомологического общества» (лат., сокр.).
25
Сухое описание неких путей (искаж. лат.).
26
«Жизнь» (фр.).
27
Отметим (фр.).
28
Доброе утро, дети… Я только что видела в саду, возле кедра, на розе необычайно красивую бабочку: синюю, зеленую, золотистую – и вот такую огромную (фр.).
29
«Католические исследования» (фр.).
30
31
Грек из Одессы, еврей из Варшавы,
Юный корнет и седой генерал, —
Каждый искал в ней любви и забавы
И на груди у нее засыпал (фр.).
32
Око смотрело на Каина (фр.).
33
Поучения (фр.).
34
«Человек, который убил» (фр.).
35
Надстрочный знак во французском языке.
36
Вы любезно соблаговолили оказать любезность… (фр.)
37
Бесполезная красота (фр.).
38
Об этом речь не идет (нем.).
39
Я есть родился (англ.).
40
«Лексикон прописных истин» (фр.).
41
Человек фейербахский (лат.).
42
Рождается новый порядок веков (лат.).
43
Голландская бородка (фр.).
44
Всемирная выставка (фр.).
45
Изумление (фр.).
46
Я сделал то же самое (нем.).
47
На полях (фр.).
48
Ребенок, появляющийся на свет, чувствует муки своей матери (фр.).
49
Старая история (нем.).
50
Никогда (англ.).
51
Рыдание, которым я еще был опьянен (фр.).
52
Прекрасная погода, – однако в газете пишут, что завтра будет дождь (нем.).
53
Вот уже показались облака (нем.).
54
Примерно половина пятого (нем.).
55
Большое спасибо (нем.).
56
Не твое тряпье (фр.).
57
58 Перевел с английского Геннадий Барабтарло
