вокруг, уснул банан” и т. д. Рецепт известен.
Среди стихотворений Леонида Кремлева восемь очень плохих и одно совершенно прекрасное: “Когда над мертвыми полями взойдет последняя звезда, когда как зверь завоет в яме душа в предчувствии Суда, — тогда заблещут в небе трубы, и ангел мстительной рукой в мои оскаленные зубы вонзит свой факел огневой. Но я, глотая месть и пламень, не уступлю, не отойду и брошу мой последний камень в его последнюю звезду”.
Л. И. Машковский пишет в стихотворении “Тигр” о “кавалькадах обезьяньих и птичьих”. Позволю себе заметить, что птица все-таки не лошадь. Заинтересовала меня и другая строка: “Был органически слит в волевом напряжении”…
Гр. Наленч пишет об “игре закатных лучей”, о “страстном надрыве”, о том, что “весенние грезы трепещут”, и о других таких вещах, которые можно найти в очень старых номерах “Нивы” за подписью Круглова, Порфирова, Коринфского и других.
У Дм. Сидорова есть две-три недурных строки: “и вместо белых роз весны блеск ослепительный кинжала, и вместо синевзорых дев гул потрясающих сражений”. Однако, оказывается, что Дм. Сидоров “верен идеалу”, а слово “идеал” в стихах — как глоток миндального молока.
У Юрия Сопоцько есть какая-то ребячливость в стихах, и это и хорошо, и плохо. Плохо, когда это переходит в сюсюканье. Хорошо, когда внушает такие стихи: “…и не страшно в засаде найти свою смерть, не узнав, чья была это месть. Но как страшно, как глупо, как смешно умереть, оттого что нечего есть”.
1927 ВЛАДИСЛАВ ХОДАСЕВИЧ
СОБРАНИЕ СТИХОВ. К-во “Возрождение”. Париж.
(Впервые: “Руль”,14 декабря 1927.)
“Адриатические волны! О, Брента!..” Как много в этом взволнованном восклицании… Но пушкинской Бренты нет. Брента — просто “рыжая речонка”… Такой увидел ее воочию Владислав Ходасевич и, поняв обман романтической мечты, полюбил “в жизни и в стихах” прозу. Спешу, однако, отметить, что, во-первых: эта “рыжая речонка” Ходасевича не менее прекрасна в своем роде (а прекрасна она именно потому, что мутная и рыжая), чем та Брента, которая мерещилась Пушкину; и что, во-вторых: “Проза”, о которой говорит Ходасевич, — совсем необыкновенная проза. Если под поэзией в стихах понимать поэтические красоты, узкое традиционное поэтичество, то проза в стихах значит совершенную свободу поэта в выборе тем, образов и слов. Дерзкая, умная, бесстыдная свобода плюс правильный (т. е. в некотором смысле несвободный) ритм и составляют особое очарование стихов Ходасевича.
“Адриатические волны! О, Брента!..” Пушкинский певучий вопль (я говорю только о звуке — о лепете первой строки, о вздохе второй) является как бы лейтмотивом многих стихов Ходасевича. Его любимый ритм — ямбический, мерный и веский. Пусть он местами строг до сухости; неожиданно он захлебывается упоительным пэоном, острая певучесть перебивает холодноватый ход стиха. Трепетность его хорея удивительна. Поэт ахнул, проснулся в тот самый миг, как скользнул было в сон. “Сердце бьется невпопад” (что чудесно выражено хромой рифмой “только” — “столика”), и “только ощущением кручи ты еще трепещешь вся, легкая моя, падучая, милая душа моя!” Впечатление трепета нежности и падения достигнуто (с каким мастерством) полуударением на второй стопе первой строки, щекочущим повторением буквы щ и легкостью, многогласностью двух последних строк. Замечательна музыка стихотворения “Мельница”. Оно написано совершенно правильным и все же неожиданным, неслыханно-прекрасным размером. Каждая из шести строф состоит из пяти трехстопных ямбических строк, причем вторая строка и пятая рифмуют (простенькая мужская рифма), а остальные удлинены дактилическими окончаниями (с легчайшей тенью ассонанса в смежных). Описать певучий говорок этого стихотворения невозможно, привести же только выдержку — жалко. Наконец, в “Балладе”, написанной трехстопным амфибрахием, Ходасевич достиг, по моему мнению, пределов поэтического мастерства. Поэт сидит у себя в комнате, в сухом блеске электричества, и вдруг начинает качаться и петь (причем в этом месте дактилическая рифма вдруг заменяет женскую): “музыка, музыка, музыка вплетается в пенье мое”. И дальше: “И в плавный вращательный танец вся комната мерно идет, и кто-то тяжелую лиру мне в руки сквозь ветер дает”.
Такова поразительная ритмика стихов Ходасевича. И странное дело: это мастерство и острая неожиданность образов оказывают какое-то гипнотическое действие на читателя, и околдовывая его слух, поражая его внимание, мешают ему “переживать” вместе с поэтом, по-человечески сочувствовать тому или другому его настроению. В последнем отделе сборника есть несколько стихотворений с “гражданским” оттенком. Так, у стихотворения “Окна во двор” (каждому окну уделено по строфе) изображается так называемая мещанская атмосфера. Однако так восхитительна стеклянная прелесть образов, что читатель просто не в состоянии проникнуться этой атмосферой, пожалеть этих убогих жителей, посетовать на их серую жизнь (и это хорошо). То же самое можно сказать по поводу и другого стихотворения (о том, как с беременной женой ходит безрукий в синема). Поэт, охваченный негодованием и жалостью, восклицает: “Ременный бич я достаю с протяжным окриком тогда, и ангелов наотмашь бью, и ангелы сквозь провода взлетают в городскую высь. Так с венетийских площадей пугливо голуби неслись от ног возлюбленной моей”. Если поэт хотел возбудить в читателе жалость, сочувствие и т. д., то он этого не достиг. Упиваешься его образами, его музыкой, его мастерством, — и ровно никаких человеческих чувств по отношению к ушибленным не испытываешь.
Свобода Ходасевича в выборе тем не знает границ. Временами кажется, что он шалит, играет, холодно наслаждается своим даром воспевать невоспеваемое. Эта священная небрезгливость его музы особенно резко выразилась в стихотворении “Под землей”. И вот я в странном затруднении: выписать все стихотворение нельзя — места нет, привести лишь цитату было бы нечестно по отношению к автору; меж тем рассказать тему его стихотворения не могу, и не могу по той причине, что, выраженная голой прозой, эта тема приобретает оттенок самой грубой и откровенной нечистоплотности. Достаточно, если скажу, что такого рода эпизоды можно найти в книгах по половым вопросам. И все же из описания жалкого порока Ходасевич сделал сильное и прекрасное стихотворение (на мгновение у меня мелькнула мысль: а вдруг музе все-таки обидно? — но только на мгновение).
Очень интересен в творчестве Ходасевича некий оптическо-аптекарско-химическо-анатомический налет на многих его стихах. Обыкновенно у него это прием заключительный: “в душе и мире есть пробелы, как бы от пролитых кислот” (так кончается стихотворение “Автомобиль”). Другое стихотворение кончается так: “…светлый космос возникает под зыбким пологом ресниц, он кружится и расцветает звездой велосипедных спиц”. К той же оптической области относятся многочисленные упоминания отражений в зеркале, в оконном стекле и т. д. “Неузнанный проходит Каин с экземою между бровей” или “и так отрадно, что в аптеке есть кисленький пирамидон” тоже хорошие примеры заключительных аккордов Ходасевича. Чем-то медицинским веет от таких образов, как “и на груди моей ты робко переменишь мешок со льдом” или “прорезываться начал дух, как зуб из-под припухших десен”, и как характерно сравнение души с йодом, души, разъедающей тело, как йод пробку.
Не стоило бы говорить о мелких и очень незначительных промахах Ходасевича, если бы такому мастеру, как он, не предъявлялись требования совсем особые. Я имею в виду такие мешковатые строки, как “и чтоб мою к себе приблизить высь” или “и собственный сквозь сон я слышу бред”; такие неловкости, как “изнемогая в истоме тусклой, которая меня томила” и “что значит знак его спины мохнатой”; слабые строки вроде “и с улыбкой страшною немножко” или “много раз я это видел, а потом возненавидел”; наконец, употребление ужасного слова “зонт” вместо “зонтик”.
Любопытно, что смутное влияние Блока чувствуется в белых стихах Ходасевича: “я поклонился низко Петру Иванычу, его работе, гробу и всей земле, и небу, что в стекле лазурью отражалось” — это совершенно блоковская интонация. В иных же стихах веет тютчевская струя: “ты скажешь, ангел там высокий ступил на воды тяжело” или “глаз отдыхает, слух не слышит, жизнь потаенно хороша, и небом невозбранно дышит почти свободная душа”.
Ходасевич — огромный поэт, но думаю, что поэт — не для всех. Человека, ищущего в стихах отдохновения и лунных пейзажей, он оттолкнет. Для тех же, кто может наслаждаться поэтом, не пошаривая в его “мировоззрении” и не требуя от него откликов, собрание стихов Ходасевича — восхитительное произведение искусства.
1928 ЧЕЛОВЕК И ВЕЩИ
Berg Collection. New York Public Library. Box 1, folder 1.
(3-14.I.28.Ночью.)
Название моего доклада: «Человек и вещи» может, пожалуй, ввести вас в заблуждение. Вам может показаться, например, что, отдавая дань бесу обобщенья, я разумею под словом «человек» какого-то сборного, чрезвычайно удобного homo sapiens’a — представителя человечества. Вы можете подумать, что для меня «вещь» какое-то определенное понятие, которым я собираюсь с философской легкостью жонглировать. Мало того, самое это слово «вещь» может вызвать в вашем представлении нечто домашнее, не очень ценное, нечто для удобства или украшенья. Вспомним, кстати, того чеховского доктора из «Трех сестер», кажется, который, не зная, как определить подарок, который ему с гордостью показывали, повертел его в руках и пробормотал: «Хм, да… вещь…» Впрочем, эту вещь — каминные часы, кажется, он тут же по неловкости уронил, со звонкими последствиями.[1] Но и другую интонацию можно услышать в слове «вещь». Так, был у меня знакомый ювелир, в устах которого высшей похвалой браслету или Ривьере[2] было именно слово «вещь», произнесенное веско, крупным голосом, несколько раз сряду в такт почтительному движенью ладони, на которой драгоценный предмет лежал. Наконец, еще одно кипроко[3] может произвести заглавье моего доклада. Ибо не внушат ли иному уму слова «человек и вещи» образ человека в пивной, лакея, полового — а ведь через это и слово «вещи» вылупится из своего тумана, приняв образ тех вещей, за которые дирекция не отвечает.
Перечислив такие возможные недоразумения, я этим самым устраняю их. Конечно, говоря «человек», я имею в виду только себя самого. Точно так же и вещи, о которых я буду говорить, не пройдут без именных ярлыков в туманах общего места. Ибо под словом «вещь» я разумею не только зубочистку, но и паровоз. Все, что сделано человеческими руками, — вещь. Это единственное общее определение, которое я себе позволю.
Вещь, сделанная кем-то вещь, сама по себе не существует. Портсигара, забытого на пляже, пролетающая чайка не отличит от камня, от песка, от лоскута водоросли, так как вещь в отсутствие человека возвращается тотчас в лоно природы. Ружье, лежащее в глуши тропической чащи, уже не вещь, а законная часть леса; сегодня уже по нему льется рыжий ручей муравьев, завтра оно заплесневеет, может быть, зацветет. Дом — просто каменная глыба, когда уходит человек. Уйди он на пятьсот лет, дом, как тихий, хитрый зверь, убегающий на волю, незаметно вернется в природу, и вот и
