Интервью журналу «Playboy». Владимир Владимирович Набоков
Эта беседа с Олвином Тоффлером была опубликована в «Плейбое» за январь 1964. Обе стороны очень старались создать иллюзию непринужденной беседы. В действительности, мой печатный вклад относится исключительно к ответам, каждое слово которых я написал от руки, прежде чем отдать их машинистке для представления Тоффлеру, когда тот приехал в Монтрё в середине марта 1963 года. Настоящий текст учитывает как порядок вопросов интервьюера, так и то обстоятельство, что две смежных страницы типоскрипта утратились при передаче. Egreto perambis doribus!
С американской публикацией «Лолиты» в 1958 ваши слава и состояние выросли почти за ночь — от высокой репутации среди литературных cognoscenti1 — которой вы пользовались более 30 лет — до одновременно и прославлений и проклятий в адрес новой мировой знаменитости — автора сенсационного бестселлера. По окончании этого cause celebre2, сожалели ли вы когда-нибудь, что написали «Лолиту»?
Напротив, я до сих пор содрогаюсь, вспоминая, что был один миг, в 1950-ом, а потом еще один в 1951-ом, когда я совсем уж собрался сжечь грязный дневничок Гумберта Гумберта. Нет, я никогда не буду сожалеть о «Лолите». Ее написание походило на составление красивой задачи составление и одновременно решение, потому что одно — это зеркальное отражение другого, все зависит от того, с какой стороны смотреть. Конечно, она полностью заслонила другие мои произведения — по крайней мере написанные на английском: «Подлинную жизнь Себастьяна Найта», «Под знаком незаконнорожденных», рассказы, книгу воспоминаний, но я не могу на нее сердиться. Этой вымышленное нимфетке присуще какое-то странное, нежное очарование.
Хотя многие читатели и критики не согласятся с определением её очарования как «нежного», мало кто станет отрицать, что оно странное, настолько, что когда режиссер Стенли Кубрик объявил о своем намерении сделать фильм по «Лолите», вы, говорят, сказали: «Конечно, им придется изменить сюжет. Возможно, они превратят Лолиту в карлицу. Или ей будет 16, а Гумберту 26». Хотя в итоге вы сами написали сценарий, некоторые рецензенты порицали фильм за размывание центрального конфликта. Довольны ли вы окончательным вариантом фильма?
Я думаю, что фильм превосходен. Четыре главных актера заслуживают высших похвал. Сью Лайон, приносящая поднос с завтраком или по-детски натягивающая свитер в машине — это мгновения незабываемого актерского и режиссерского мастерства. Убийство Куильти — шедевр, как и смерть миссис Гейз. Впрочем, должен отметить, что к собственно съемкам я никакого отношения не имел. Будь оно иначе, я, вероятно, настоял бы на выделении определенных вещей, которые остались не выделенными — например, мотелей, в которых они останавливались. Я всего лишь написал сценарий, большая часть которого была использована Кубриком. В «размывании», если оно и присутствует, повинно не мое кропило.
Как повлиял двойной успех «Лолиты» на вашу жизнь — стала она лучше или хуже?
Я оставил преподавание — вот, в общем, и все перемены. Заметьте, мне нравится преподавать, нравился Корнельский университет, нравилось придумывать и читать лекции о русских писателях и шедеврах европейской литературы. Но когда вам под 60, и особенно зимой, сам физический процесс преподавания становится в тягость необходимость через день на другой просыпаться в установленный утренний час, бороться со снегом на дороге, идти длинными коридорами в аудиторию, рисовать на доске карты джойсовского Дублина или устройство полумягкого вагона скорого поезда Петербург-Москва в начале 1870-х, — без представления о которых ни «Улисс», ни «Анна Каренина», соответственно, не имеют смысла. Почему-то самые яркие мои воспоминания связаны с экзаменами. Большой амфитеатр в «Голдвин Смит». Экзамен с 8 до 10.30 утра. Сотни полторы студентов — немытых, небритых молодых людей мужского пола и выхоленных, в разумных пределах, — женского. Общее ощущение несчастья и скуки. Половина девятого. Слитные звуки нервного покашливания, шуршанье страниц. Кое-кто из мучеников впал в задумчивость, сцепив на затылке руки. Я встречаюсь с чьим-то мутным взглядом, с надеждой и ненавистью выискивающим во мне источник запретного знания. Девушка в очках подходит к моему столу с вопросом: «Профессор Кафка, вы хотите, чтобы мы сказали, что… ? Или нам нужно ответить только на первую половину вопроса?» Великое братство троечников, становой столб нации, старательно марает бумагу. Мгновенный всплеск шелеста, большинство студентов переворачивает страницы тетрадей — пример хорошей артельной работы. Потрясанье затекшим запястьем, чернила на исходе, дезодорант выдохся. Стоит мне поймать чей-то устремленный на меня взгляд, как он в благочестивом размышлении возводится к потолку. Оконные стекла запотевают. Юноши стягивают свитера. Девушки в быстрой каденции жуют резинку. Десять минут, пять, три, время вышло.
Цитируя столь же язвительный пассаж из «Лолиты», как только что вами описанный, многие критики называли книгу мастерским сатирическим социальным описанием Америки. Они правы?
Ну, я могу лишь повторить, что лишен и устремлений, и темперамента сатирика, нравственного или социального. Считают критики, что я высмеиваю в «Лолите» человеческую глупость, или не считают, мне это в высшей степени безразлично. Но я выхожу из себя, когда они принимаются распространять радостную новость, будто я осмеиваю Америку.
Но разве не сами вы написали, что «нет ничего на свете вдохновительнее американской мещанской вульгарности».
Нет, я этого не говорил. Эта фраза была вытянута из контекста и, подобно шарообразной глубоководной морской рыбе, разорвалась, пока ее тянули. Если вы прочтете добавленное мной к роману небольшое послесловие «О книге, озаглавленной «Лолита», вы увидите — на самом деле я сказал, что в смысле мещанской вульгарности — которую я действительно считаю чрезвычайно вдохновительной — нет никакой разницы между бытом американским и европейским. Дальше говорится, что пролетарий из Чикаго может быть таким же мещанином, как английский лорд.
Многие читатели пришли к заключению, что наиболее вдохновительным вам представляются сексуальные нравы американцев.
Секс как институт, секс как общее понятие, секс как проблема, секс как общее место — все это кажется мне слишком скучным, чтобы расходовать на него слова. Давайте пропустим секс.
Подвергались ли вы психоанализу?
Подвергался ли я чему?
Психоаналитическому исследованию.
Чтобы увидеть, как это делается. Некоторым критикам показалось, что ваши колкие замечания о моде на фрейдизм в практике американских аналитиков подразумевают презрение, основанное на знании.
Только на книжном. Само испытание слишком глупо и отвратительно, чтобы помышлять о нем даже в шутку. Фрейдизм и все, что он испакостил своими нелепыми толкованиями и методами, кажется мне одним из самых низких обманов, которыми люди морочат себя и других. Я полностью его отвергаю, вместе с несколькими другими средневековыми штуками, которые все еще привлекают невежественных, заурядных, или очень больных людей.
Кстати об очень больных людях. Вы предполагаете в «Лолите», что страсть Гумберта Гумберта к нимфеткам была результатом его невостребованной детской любви; в «Приглашении на казнь» вы писали о 12 летней девочке, Эммочке, питающей эротический интерес к мужчине вдвое её старше; и в «Под знаком незаконнорожденных» вашему протагонисту приснилось, как он «украдкой ублажается Мариэттой (его служанкой), покамест та сидит, слегка содрогаясь, у него на коленях во время репетиции пьесы, в которой она играет роль его дочери». Кое-кто из критиков, вникая в ваши книги в поисках ключей к вашей личности, указывали на эту повторяющуюся тему как на свидетельство вашей нездоровой увлеченности темой сексуального влечения между достигшими половой зрелости девочками и мужчинами средних лет. Вам не кажется, что в этом обвинении есть доля правды?
Я думаю, будет правильнее сказать, что не напиши я «Лолиту», читатели не принялись бы выискивать нимфеток в других моих произведениях и у себя дома. Меня очень забавляет, когда какой-нибудь дружелюбный, вежливый человек говорит мне — возможно лишь затем, чтобы выказать вежливость и дружелюбие: «Мистер Наборков», или «Мистер Набаков», или «Мистер Набков», или «Мистер Набохов», — это зависит от его лингвистических возможностей, «у меня есть маленькая дочь — вылитая Лолита». Люди недооценивают силу моего воображения и мою способность выращивать многочисленных «я» в моих сочинениях. И потом, конечно, существует особый тип вынюхивающего критика, энтузиаста «человеческого содержания», радостного пошляка. Некто, например, обнаружил выдающее меня с головой сходство между детским романом Гумберта на Ривьере и моими собственными воспоминаниями о маленькой Колетт, с которой я строил замки из мокрого песка в Биаррице, когда мне было десять. Сумрачному Гумберту было, между прочим, тринадцать, его томило лихорадочное сексуальное возбуждение, в то время как мой роман с Колетт не содержал и крупицы эротического желания и был, вообще говоря, совершенно заурядным и нормальным. И, конечно, в девять-десять лет, в той обстановке, в те времена, мы вообще ничего не знали о ложных основах половой жизни, в которые посвящают теперь детей передовые родители.
Почему ложных?
Потому что воображение ребенка — особенно городского — мгновенно искажает, стилизует или иным образом изменяет удивительные сведения, сообщаемые ему о трудолюбивой пчелке, которую, к тому же, ни он, ни его родители не способны отличить от шмеля.
То, что один критик назвал вашим «почти навязчивым вниманием к слогу, ритму, каденции и оттенкам слов» ясно видно даже в выборе имен для ваших знаменитых пчелки и шмеля — Лолиты и Гумберта Гумберта. Как вы их придумали?
Для моей нимфетки мне нужно было уменьшительное имя с лирической мелодией в нем. Одна из самых прозрачных и лучезарных букв — «Л». В суффиксе «-ита» много латинской нежности, которая мне также требовалась. Отсюда: Лолита. Впрочем, произносить ее имя следует не так, как произносите вы и большинство американцев: Low-lee-ta, с тяжелым, липким «L» и длинным «o». Нет, первый слог должен звучать как в слове «lollipop»1, «Л» влажное и нежное, «ли» не очень резкое. Испанцы и итальянцы произносят его, конечно, с абсолютно верным оттенком лукавства и ласки. Другую причину составило приятное мурлыканье источника, её полного имени: эти розы и слезы в «Долорес». Наряду с очарованием и прозрачностью моей девочки следовало отметить пометить ее душераздирающую участь. Кроме того, имя «Долорес» наделяло ее другим, более простым и привычным детским уменьшительным Долли, хорошо сочетавшимся с фамилией «Гейз», в которой ирландские туманы смешались с немецким кроликом — я разумею немецкого зайчика.
То есть это игровая отсылка к немецкому обозначению кролика — «Hase». Но что побудило вас наделить стареющего любовника Лолиты столь откровенно избыточным именем?
Это тоже просто. На мой взгляд, такой удвоенный рокот изрядно гадок и внушает определенное к себе отношение. Мерзкое имя для мерзкого человека. Кроме того, в этом имени присутствует нечто монаршье, а мне требовался царственный отзвук для Гумберта Свирепого и Гумберта Робкого. К тому же оно годится для каламбуров. А гнусное уменьшительное «Гум» в социальном и эмоциональном планах стоит наравне с «Ло», как звала её мать.
Еще один критик написал о вас, что «отсеивание и отбор из многоязычной памяти слов в единственно верной последовательности, расстановка
