холод. Дотроньтесь до моих рук. Они согреваются только летом. Присаживайтесь, скоро нас позовут к столу.

— Когда точно она приедет? — спросил я.

— Ecoutez,[38] — сказала мадам Лесерф, — вы можете хоть ненадолго о ней забыть и поговорить о чем-нибудь другом? Ce n’est pas très poli, vous savez.[39] Расскажите что-нибудь о себе. Где вы живете, что делаете?

— Так будет она здесь сегодня?

— Да будет, упрямец вы эдакий, Monsieur l’entêté.[40] Будет всенепременно. Не будьте таким нетерпеливым. Вам известно, что женщинам не очень нравятся мужчины с idée-fixe?[41] A как вам показался мой муж?

Я отвечал, что он, должно быть, намного ее старше.

— Он очень мил, только ужасно скучный, — смеясь, продолжала она. — Я нарочно его отослала. Мы год женаты, а уже словно близимся к брильянтовой свадьбе. И дом этот я терпеть не могу. А вы что скажете?

Я отвечал, что вид у него капельку допотопный.

— Не то слово. Когда я впервые его увидела, он казался новехоньким, но с тех пор захирел и стал осыпаться. Я как-то пожаловалась своему доктору, что стоит мне дотронуться до каких-нибудь цветов, кроме гвоздик и нарциссов, как они вянут. Странно, правда?

— И что он ответил?

— Что он не ботаник. Была когда-то персидская царевна вроде меня. Она сгубила весь дворцовый сад.

Пожилая и довольно мрачная служанка заглянула в дверь и кивнула хозяйке.

— Пойдемте, — сказала мне мадам Лесерф. — Судя по вашему виду, vous devez mourir de faim.[42]

В дверях мы столкнулись, потому что, когда я шел за ней следом, она вдруг остановилась и поглядела назад. Она вцепилась мне в плечо, и ее волосы коснулись моей щеки.

— Экий вы неуклюжий, — сказала она. — Я забыла пилюли.

Она вернулась за ними, и мы отправились через весь дом на поиски столовой. Наконец мы ее отыскали. Это была гнетущая комната; окно-фонарь в последнюю минуту, казалось, передумало и робко попыталось снова превратиться в обыкновенное. В две разные двери тихо вплыли две фигуры. Пожилая дама была, насколько я понял, кузиной господина Лесерфа. Речь ее не выходила за пределы вежливого мурлыканья при передаче блюд. Другой вошедший был довольно привлекательный мужчина в брюках гольф, с церемонным выражением лица и необычной седой прядью в редких светлых волосах. За всю трапезу он не проронил ни единого слова. Мадам Лесерф представила нас друг другу по-своему, одним торопливым жестом, не потрудившись назвать имен. Я заметил, что она не обращает на блондина никакого внимания, будто он сидит за другим столом. Кушанья, хоть и хорошо приготовленные, были какие-то случайные. Вино, однако, оказалось превосходным.

Когда приборы отгремели первое блюдо, блондин закурил папиросу и удалился. Через минуту он вернулся, неся пепельницу. Мадам Лесерф, до этого поглощенная едой, сказала, взглянув на меня:

— Так вы, стало быть, в последнее время много путешествовали? А вот я ни разу не была в Англии, все как-то не получалось. Прескучное, должно быть, место. On doit s’y ennuyer follement, n’est ce pas?[43] Да еще туманы… И ни тебе искусства, ни музыки… Этот кролик приготовлен по-особому, надеюсь, вам понравится.

— Кстати, — сказал я, — чуть не забыл: я написал вашей приятельнице письмо, что буду здесь… нечто вроде напоминания.

Мадам Лесерф положила нож и вилку. Вид у нее был удивленный и раздосадованный.

— Как! — воскликнула она.

— Что ж тут плохого? Или вы думаете…

Мы молча доели кролика. Последовал шоколадный крем. Светловолосый господин аккуратно сложил салфетку, вставил в кольцо, встал и, слегка поклонившись хозяйке, удалился.

— Кофе будем пить в зеленой гостиной, — сказала мадам Лесерф служанке.

— Я на вас страшно зла, — сказала она, едва мы уселись. — Думаю, вы все испортили.

— Что же такого я сделал? — спросил я.

Она отвернулась. Маленькая тугая грудь ее вздымалась. (Себастьян где-то пишет, что такое бывает только в романах, но вот доказательство, что он не прав.) Еще, кажется, подрагивала голубая прожилка на бледной, почти девичьей шейке (тут я менее уверен). Ресницы трепетали. Да, она определенно была хороша. Не южанка ли? Например, из Арля. Нет, выговор парижский.

— Вы родом из Парижа?

— Благодарю, — сказала она, не глядя не меня. — Это ваш первый вопрос обо мне самой. Но это не искупает вашей вины. Глупее вы поступить не могли. Попробую, может быть… Извините, сейчас вернусь.

Я уселся поудобнее и закурил. Косой солнечный луч кишел пылинками: к ним добавились спирали табачного дыма и легко закружились, словно готовые всякий миг угодливо сложиться в живую картину. Не хотел бы, повторяю, тревожить эти страницы ничем относящимся ко мне лично; но мне кажется, что читателя (а кто скажет — может быть, и призрак Себастьяна) позабавит, если я скажу: в голове у меня мелькнула мысль с ней переспать. Это было действительно странно, — она ведь одновременно и раздражала меня — вернее, ее речи. Я почувствовал, что теряю власть над собой. Однако к ее возвращению я мысленно встряхнулся.

— Ну вот, вы добились, — сказала она. — Элен нет дома.

— Tant mieux,[44] — отвечал я. — Она, должно быть, в пути, а вы, право же, должны меня понять: мне безумно не терпится ее увидеть.

— Но для чего, скажите на милость, вам понадобилось ей писать? — вскричала мадам Лесерф. — Вы ее даже не знаете. Я ведь вам обещала, что сегодня она здесь будет. Можно ли требовать большего? А если вы мне не верите, если решили меня проверять — alors vous êtes ridicule, cher Monsieur.[45]

— Да нет же, — чистосердечно отвечал я, — мне это и в голову не приходило. Я просто думал… как говорят у нас в России, каши маслом не испортишь.

— Какое мне дело до каши… и до России, — сказала она.

Что мне было делать? Я взглянул на ее руку, лежавшую возле моей. Рука слегка подрагивала, — она была в таком легком платье… по моему позвоночнику тоже пробежала дрожь, вызванная отнюдь не холодом. Поцеловать ей руку? Нужен ли с нею галантный ритуал, не буду ли я выглядеть полным дураком?

Она вздохнула и поднялась с места.

— Ладно, теперь уже ничего не поделаешь. Боюсь, вы ее спугнули, так что даже если она приедет… ну, неважно. Видно будет. Хотите осмотреть наши владения? Мне кажется, снаружи теплее, чем в этом печальном доме.

«Владения» состояли из сада и рощицы, которые я уже успел приметить. Стояло безветрие. Черные ветви, кое-где уже подернутые зеленым, казалось, вслушивались в свою потаенную жизнь. На всем лежала тень уныния и скуки. Таинственный садовник выкопал яму и ушел, оставив лопату ржаветь у кирпичной стены, возле которой он накидал кучу земли. Я припомнил, не знаю уж почему, одно недавнее убийство: убийца зарыл жертву в точно таком же саду.

После затянувшегося молчания мадам Лесерф произнесла;

— Вы, судя по всему, очень любили вашего сводного брата, если столько носитесь с его прошлым. Отчего он умер? Самоубийство?

— Да нет, — сказал я. — У него было больное сердце.

— А мне казалось, вы говорили, что он застрелился. Это было бы куда романтичнее. Я буду разочарована, если герою вашей книги придет конец в постели. Летом у нас здесь цветут розы, вон там, где грязь. Но чтоб я тут провела еще хоть одно лето — увольте!

— Мне бы и в голову не могло прийти хоть в чем-то фальсифицировать его жизнь, — сказал я.

— Ну конечно, конечно. Я знала человека, который издал письма покойной жены и дарил потом знакомым. Почему вы думаете, что биография вашего брата кому-нибудь будет интересна?

— Вам доводилось читать… — начал было я, но в эту минуту у ворот остановился шикарный, хоть и изрядно замызганный автомобиль.

— Боже правый, — сказала мадам Лесерф.

— Может, это она? — воскликнул я.

Из машины выбралась дама — прямо в лужу.

— Да, это она, — сказала мадам Лесерф. — Только оставайтесь, пожалуйста, на месте.

Она побежала по дорожке, маша рукой, расцеловала приезжую, потом повела ее куда-то влево, и обе они исчезли за кустами. Я заметил их еще раз, когда, обойдя сад, они стали подниматься по ступенькам, потом скрылись в доме. Практически от Елены фон Граун у меня остались в памяти только незастегнутая меховая шубка да яркий шарф.

Я отыскал каменную скамеечку и на ней уселся. Я был возбужден и, скорее, собой доволен, ибо наконец-то настиг добычу. На скамейке лежала чья-то тросточка — я потыкал ею о влажную бурую землю. Успех! Нынче же вечером, как только я с ней поговорю, вернусь в Париж, и… В эти мысли втерся чужак — подкидыш, трепещущий уродец, юркнул и смешался с толпой… А надо ли вечером уезжать? Как она звучала, эта задыхающаяся фраза во второразрядном рассказе Мопассана? «Я забыл книгу». Но кажется, и я забываю про свою.

— Вот вы где, — раздался голос мадам Лесерф. — А я уже решила, что вы уехали.

— Ну как, все благополучно?

— Менее всего, — отвечала она спокойно. — Не знаю, что вы ей там написали, но она решила, что речь идет об одном кинематографическом начинании, которое она пробует затеять. Говорит, что вы ее загнали в ловушку. Теперь извольте делать, что я скажу. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра вы с ней не заговаривайте, но оставайтесь здесь и будьте по отношению к ней предельно любезны. Она обещала мне все рассказать, а потом, может, и вы с ней поговорите. Идет?

— Ужасно мило, что вы взяли на себя столько хлопот, — сказал я.

Она присела рядом со мной на скамейку, а поскольку скамейка была очень короткая, а я — как бы это сказать — скорее крепкого сложения, наши плечи соприкоснулись. Я облизал губы и тростью, которая оставалась у меня в руке, стал чертить на земле.

— Что это вы рисуете? — спросила она и кашлянула.

— Свои мысленные волны, — глупо ответил я.

— Когда-то, — проговорила она вкрадчиво, — я поцеловала одного мужчину только за то, что он умел писать свое имя перевернутыми буквами.

Палка выпала у меня из рук. Я уставился на мадам Лесерф. Я разглядывал ее белый гладкий лоб, ее фиалково-темные веки, которые она опустила, должно быть неверно истолковав мой взгляд, крохотную бледную родинку на бледной щеке, тонкие крылья носа, верхнюю губу, поджавшуюся, когда она опустила свою темную головку, ровную белизну шеи, покрытые лаком розовые ногти на тонких пальцах. Когда она подняла голову, ее странно бархатные глаза — раек чуть выше обычного — глядели прямо на мои губы.

Я