В начале мая 1820 г. Онегин уезжает из Петербурга в деревню (глава Первая, I, II, LI, LII), тогда как Муза следует за Пушкиным на Кавказ, в Крым и Молдавию (глава Восьмая, IV–V). Она появляется в Михайловском (разобраться, что произошло после отъезда Онегина) в августе 1824 г. — согласно календарю жизни (глава Восьмая, V), и в августе 1824 г. — по календарю романа — встречает Онегина на петербургском рауте (глава Восьмая, VI).
[XXXI]
[Взглянув] друг на друга потом
Как Цицероновы Авгуры
4 Мы засмеялися тишком…
В беловой рукописи (ПБ 18, 1 об).
1 Святая дружба. Такое же слегка ироничное выражение использовано Пушкиным в письме Соболевскому, кратко изложенному в моих коммент. к строфе VII: «…в доказательства дружбы (сего священного чувства) посылаю тебе мой Itinéraire <путеводитель> от Москвы до Новагорода…».
3 Авгуры. Цицерон «О предвидении», II, 24: «Хорошо известно древнее изречение Катона: он дивится тому, что гаруспики, встречаясь, не улыбаются друг другу заговорщицки». Гаруспиком назывался предсказатель будущего по внутренностям животных. Хота Цицерон утверждает здесь: изречение Катона о том, что он «удивлялся, как один предсказатель мог видеть другого без смеха», достаточно хорошо известно, такое «древнее изречение» до нас не дошло. На самом деле источник Пушкина здесь не Цицерон. «Римские авгуры, которые не могут смотреть друг на друга без смеха» — старое клише французской журналистики. Был сделан даже обратный перевод на латынь: «si augur augurem» <«когда авгур видит авгура»>.
Мы видим, что Лермонтов десятью годами позже использует то же избитое выражение в «Княжне Мери» (запись Печорина «13 мая»: «Тогда, посмотрев значительно друг другу в глаза, как делали римские авгуры, по словам Цицерона, мы начинали хохотать..»).
4 Эта строфа осталась незавершенной. Бурцев высказал где-то догадку: друзья смеялись тишком по поводу того, что оба участвовали в одном и том же революционном движении. Думаю, смеяться их заставили не столько догадки комментаторов, сколько понимание грешной и лукавой природы дружбы, позволяющей друзьям совершенно забыть друг друга на три года.
Ср. последнюю строку стихотворения Пушкина, написанного летом 1819 г. в Михайловском и адресованного Михаилу Щербинину, его лихому петербургскому другу (строки 27–32):
В туманном сне воспоминаний!
Тогда, качая головой,
Скажу тебе у двери гроба:
«Ты помнишь Фанни, милый мой?»
И тихо улыбнемся оба.
Любопытно, что Кюхельбекер, который, конечно, не мог знать пушкинской строки «Мы рассмеялися тишком» из «Путешествия Онегина», XXXI, 4, использует сходное наречие («тихомолком»), вводя все то же избитое галльское высказывание о цицероновых смеющихся авгурах в песнь III своей замечательной поэмы «Агасвер. Вечный жид», написанной в ссылке, в основном в 1840–42 гг., и опубликованной в 1878 г., через много лет после его смерти. Несмотря на ее эксцентричный архаизм, неловкие обороты речи, причудливые идеи и некоторые композиционные изъяны, эта поэма — значительное произведение, его суровая интонация и аскетичная необычность выражения заслуживают отдельного исследования.
[XXXII]
Недолго вместе мы бродили
По берегам Эвкс<инских> вод.
Судьбы нас снова разлучили
4 И нам назначили поход
Онегин очень охлажденный
И тем что видел насыщенный
Пустился к невским берегам
8 А я от милых Южн<ых> дам
От <жирных> устриц черноморских
От оперы от темных лож
И слава Богу от вельмож
12 Уехал в тень лесов Т<ригорских>
В далекий северн<ый> уезд
И был печален мой приезд.
В черновике (2382, л. 17 об.).
14 И был печален мой приезд. В течение всей весны 1824 г., начиная с последней недели марта до первой недели мая, граф Воронцов, генерал-губернатор Новороссии, в письмах из Одессы в С.-Петербург графу Нессельроде, министру иностранных дел, настойчиво требовал избавить себя от неприятного и неудобного господина Пушкина («Délivrez-moi de Pouchkine!» <«Избавьте меня от Пушкина!»>), «слабого подражателя Байрона», а также автора собственных эпиграмм и поклонника графини. Домашний врач Воронцовых, доктор Вильям Гутчинсон, несмотря на свою молчаливость, глухоту и плохой французский, оказался интересным собеседником: Пушкин писал другу об его «уроках чистого афеизма». Это письмо было перехвачено полицией, а его безнравственное содержание изложено царю, чтобы побудить его откликнуться на ходатайство Воронцова[95]. Пушкин, со своей стороны, уже давно был раздражен надменностью Воронцова, его англоманией и грубо-пристрастным отношением к себе. 22 мая Пушкину приказали заняться нашествием саранчи в Херсонском, Елизаветградском и Александрийском уездах. На следующий день ему дали четыреста рублей на дорожные расходы (рубль за милю для почтовых лошадей), но проехал ли он вообще дальше первых ста двадцати миль (до Херсона), неизвестно, и необычный образ охваченного отвращением поэта, из дорожной коляски руководящего избиением полчищ саранчи ветками тополя и обработкой земли негашеной известью, к сожалению, оказался недоступным историку. 7 июня жена одного из его ближайших друзей, княгиня Вера Вяземская, приехала в Одессу с больными детьми (шестилетним Николаем и двухлетней Надеждой), ей он доверил тайну своего романа с графиней Воронцовой. Графиня с мужем 14 июня отправилась морем в Крым; вернулись они 25 июля, и через два-три дня Пушкина известили, что он уволен (8 июля) с государственной службы за «дурное поведение» и ему приказано отбыть в имение матери, Михайловское. Вечером 30 июля он в последний раз был в одесской Итальянской опере, где слушал оперу Россини «Турок в Италии» (1814). На следующий день он отправился в Псковскую губернию все с тем же слугой (Никитой, сыном Тимофея Козлова), которого привез с собой из С.-Петербурга более четырех лет назад. Путь его проходил через Николаев, Кременчуг, Прилуки, Чернигов, Могилев, Витебск и Опочку, 9 августа он приехал в Михайловское. Там его ждали родители, брат, сестра и двадцать девять слуг. Его отношения с родителями, особенно с отцом, всегда были прохладными, и их встреча теперь сопровождалась разнообразными взаимными упреками. 4 октября гражданский губернатор Псковской губернии Борис Адеркас доложил генерал-губернатору той же губернии и балтийского края — генералу Филиппу Паулуччи (маркизу Паулуччи), что Сергей Пушкин согласился действовать в интересах правительства и взять своего сына под надзор. Это шпионство привело к ужасному скандалу между Пушкиным и его отцом. Примерно 18 ноября родители уехали в С.-Петербург, сестра Ольга — неделей раньше, а Лев Пушкин отвез беловую рукопись «ЕО» в С.-Петербург в первую неделю ноября.
[Предпоследняя строфа]
О где б Судьба не назначала
Мне безыменный уголок,
Где б ни был я, куда б ни мчала
Где поздний мир мне б ни сулила
Где б ни ждала меня могила
8 Благословлю моих друзей
Нет нет! нигде не позабуду
Их милых, ласковых речей —
12 Воображать я вечно буду
Вас, тени прибережных ив
Вас, мир и сон Тригорских нив.
В беловой рукописи (ПБ 18, л. 8).
Тут ощутим явный пробел — отсутствие, по крайней мере, одной строфы между «XXXII» и этой строфой. Дружба, упомянутая в данной строфе, 8–10 (в отличие от ненадежного товарищества, судя по тону XXXI строфы), — это подлинные любовь и понимание, проявленные в Михайловском по отношению к Пушкину его братом, сестрой и семьей Осиповых — Вульф в соседнем Тригорском.
[Последняя строфа]
И полосатые холмы
И в роще скрытые дороги,
4 И дом, где пировали мы —
Приют сияньем Муз одетый
Младым Языковым воспетый
Когда из капища наук
8 Являлся он в наш сельский круг
И нимфу Сор<оти> прославил,
И огласил поля кругом
Очаровательным стихом;
12 Но там [и] я свой след оста<вил>
Там, ветру в дар, на темну ель
Повесил звонкую свирель —
В беловой рукописи (ПБ 169). Датирована «18 сент. Болдино 1830».
6–11 Младым Языковым… Очаровательным стихом. Поэту Николаю Языкову было двадцать три года в начале лета 1826 г., когда он, студент-философ в университете Дерпта, или Дорпата (самодовольно именуемого «Ливонскими Афинами»), был приглашен своим однокашником Алексеем Вульфом в Тригорское (известное в округе как Воронич), усадьбу его матери, Прасковьи Осиповой, соседки Пушкина (см. мой коммент. к главе Пятой, XXXII, 11). В этой, последней, строфе Языков выходит на сцену как дублер Ленского (см. главу Четвертую, XXXI).
Для поэзии Языкова, характерно звучное, претенциозное, радостно-возбужденное кипение (его четырехстопный ямб — подлинная оргия скольжений), сочетающееся, однако, с плоской вульгарностью чувства и мысли. Наш поэт в письмах и стихах бурно восхищался Языковым; но неизвестно, был ли доволен Языков (в его письмах очевидно завистливое неодобрение «ЕО») тем, что знаменитый друг отождествляет его элегии с элегиями явно посредственного Ленского (глава Четвертая, XXXI, 8–14).
Стихи Языкова здесь представляют для нас интерес только в одном отношении — они воссоздают картину сельской жизни Пушкина. Языков посвятил несколько стихотворений Пушкину, Тригорскому и даже домоправительнице Пушкина. «A. C. Пушкину», 1826 (строки 1–4):
О ты, чья дружба мне дороже
Приветов ласковой молвы,
Милее девицы пригожей,
Святее царской головы!..
Далее Языков вспоминает только что прошедшее золотое лето, когда Пушкин и он (строка 10) —
Два первенца полночных муз
— заключили поэтический союз, в то время как горячий пунш, приготовленный молодой Зизи — Евпраксией Вульф) (строки 17–21):
…могущественный ром
С плодами сладостной Мессины,
С немного сахара, с вином,
Переработанный огнем,
Лился в стаканы-исполины…
Завершаются эти сорок строк следующим образом:
И простодушная Москва,
Полна святого упованья,
Приготовляет торжества
На светлый день царевенчанья, —
С челом возвышенным стою
Перед скрижалью вдохновений
И вольность наших наслаждений
И берег Сороти пою!
В более пространном стихотворении того же года, «Тригорское» (посвященном Прасковье Осиповой), Языков вновь воспевает:
…Сороть голубая,
Подруга зеркальных озер
И наслаждения купания:
Как сладострастна, как нежна
Меня обнявшая наяда!
И, наконец, в другом стихотворении, посвященном Осиповой, 1827 (строки 17–19, 24–30):
И часто вижу я во сне:
И три горы, и дом красивый,
И светлой Сороти извивы…
И те отлогости, те нивы,
На вороном аргамаке,
Заморской шляпою покрытый,
Спеша в Тригорское, один —
Являлся Пушкин знаменитый.
(«Аргамак» — крупная, худая, длинноногая лошадь азиатского происхождения).
В конце своего последнего посещения Михайловского, после похорон матери, Пушкин перед возвращением в С.-Петербург писал Языкову 14 апр. 1836 г. из Голубова (усадьбы Вревских, расположенной близ Тригорского и Михайловского): «Отгадайте, откуда я пишу к Вам, мой любезный Николай Михайлович? из той стороны… где ровно тому десять лет пировали мы втроем [третий был Алексей Вульф]; где звучали Ваши стихи, и бокалы с Емкой [енка, шутливое дерптское, т. е. немецкое — искажение жженки[96]]; где теперь вспоминаем мы Вас — и старину. Поклон Вам от холмов Михайловского, от сеней Тригорского, от волн голубой Сороти, от Евпраксии Николаевны [баронесса Вревская, урожденная Вульф], некогда полувоздушной девы [Пушкин пародирует здесь своего собственного „ЕО“, глава Первая, XX, 5], ныне дебелой жены, в пятый раз уже брюхатой…».
Пушкину оставалось прожить год и девять с половиной месяцев.
13–14 Вергилий также заявляет, что вешает свою «звонкую свирель» на «священную сосну». «Буколики. Эклога VII»:
hic arguta sacra pendebit fistula pinu.
<пусть на священной сосне моя звонкая флейта повиснет.
Пер. С. Шервинского>.
*
Последние пять строф были завершены 18 сент. 1830 г. в Болдине.
«Десятая глава»
Когда нам интересна судьба героя за пределами незавершенного романа, два чувства направляют нашу фантазию и рождают догадки. Герой книги стал настолько нам
