выразил надежду на отмену рабства царем, должны были показаться смехотворными надежды Николая Тургенева на то, что это смогли бы осуществить несколько дворян. (Хотя именно это и произошло тридцать лет спустя, когда несколько альтруистически настроенных дворян убедили правительство освободить крепостных крестьян).

Высказывались также и другие предположения: (1) Николай Тургенев был недоволен тем, что Пушкин явно знал о его рукописной статье, «a pièce de justification» <«оправдательном документе»>, где большое значение придавалось освобождению крестьян и резко критиковалось декабристское движение; брат Николая дал ее Жуковскому в Лейпциге в 1827 г. для передачи царю; и (2) Пушкин привел его в ярость, сделав заговорщика из него, Тургенева, начисто отрицавшего какие-либо связи с декабристами (Волконский и другие декабристы называли Тургенева за это лгуном).

О пушкинском уважении к Николаю Тургеневу и ко всем свободолюбивым независимым людям свидетельствует чудесная эпиграмма на Нептуна (четырехстопный ямб, рифмующийся abba cece) в начале письма Вяземскому из Михайловского в Петербург 14 авг. 1826 г.:

Так море, древний душегубец,

Воспламеняет гений твой?

Ты славишь лирой золотой

Нептуна грозного трезубец…

Не славь его. В наш гнусный век

Седой Нептун земли союзник.

На всех стихиях человек —

Тиран, предатель или узник.

Это ответ на стихотворение «Море», которое Вяземский послал Пушкину в письме 31 июля 1826 г. из Ревеля. Эпиграмма Пушкина была навеяна слухами (впоследствии оказавшимися ложными), что Великобритания выдала России политического эмигранта, декабриста Николая Тургенева. В своем письме, следующем за эпиграммой, Пушкин замечает «Сердечно благодарю тебя за стихи… Критику отложим до другого раза. Правда ли, что Николая Т. привезли на корабле в Петербург?..»

Стихотворение Вяземского состоит из восхваляющих чистоту и красоту моря двенадцати четырехстопных строф, в каждой из них — восемь стихов (baabcece — редкое и жесткое чередование).

Письмо Александра Тургенева (см. введение к ком-мент. к Десятой главе) предоставляет нам варианты двух строк: 10 — «преследуя свой идеал»; и 12 — «плети рабства».

На фотографии черновика этой строфы, сделанной Томашевским («Десятая глава», с. 391), видно, что Пушкин вычеркнул строку 3, «губительные» (заменил на «решительные»); строку 5, «стихи» (заменил сначала на «сатиры», а потом на «ноэли»); строку 7, «как обреченный» (заменил на «казалось молча»); строку 12, «цепи» (заменил на «плети»); и вписал строки 13–14, «в толпе… зрел избавителей» (вместо «предвидел в сей толпе… освободителей»).

XVII

Так было над Невою льдистой,

Но там, где ранее весна

Блестит над Каменкой тенистой

4 И над холмами Тульчина,

Где Витгешптейновы дружины

Днепром подмытые равнины

И степи Буга облегли,

8 Дела иные уж пошли.

Там П[естель] [не поддающееся расшифровке слово] для тиранов

И рать… набирал

Холоднокровный генерал,

12 И [три неразборчивых слова]

И полон дерзости и сил,

…торопил.

2 ранее весна. Теперь Пушкин обращается к деятельности Южного общества. Оно состояло из трех управ, центральная находилась при штабе Второй армии, в Тульчине (Брацловский уезд, Подольская губерния), ее руководители — Пестель и Алексей Юшневский; Каменскую управу (Чигинский уезд, Киевская губерния) возглавляли Василий Давыдов и князь Сергей Волконский; Васильковскую управу (Васильковский уезд, Киевская губерния) — Сергей Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин. Общество поддерживало связи с польскими группами, выступавшими за независимость Польши.

5 Граф Петр Витгенштейн (1768–1842) командовал Второй армией, ее штаб располагался в Тульчине. Это был добрый и храбрый человек, подчиненные очень любили его.

9 П[естель] Полковник Павел Пестель (1794–1826) — адъютант графа Витгенштейна с 1813 по 1821 г, а затем командир Вятского полка; автор конституции («Русская правда») и глава Южного общества, которое он организовал в марте 1821 г. в Подольской и Киевской губерниях. Пестель был значительно умнее, способней и энергичнее других членов тайного общества, но, к сожалению, 14 дек. 1825 г. не был в Петербурге. В письменных показаниях после ареста он заявил:

«Происшествия в Неаполе, Гишпании и Португалии имели тогда большое на меня влияние. Я в них находил… неоспоримые доказательства в непрочности монархических конституций и полные достаточные причины в недоверчивости к истинному согласию монархов на конституции, ими принимаемые… Сии… соображения укрепили меня весьма сильно в республиканском и революционном образе мыслей».

Пушкин встречался с Пестелем 9 апр. 1821 г. в Кишиневе (а впервые виделся с ним, возможно, в Тульчине в феврале). Под этой датой есть следующая запись в дневнике поэта:

«Утро провел с Пестелем [весьма парадоксально, он был отправлен правительством в Кишинев для доклада о деятельности группы „Свободная Греция“], умный человек во всем смысле этого слова. „Mon coeur est matérialiste, mais ma raison s’y refuse“ <„Сердцем я материалист, но мой разум этому противится“> [заметил Пестель]. Мы с ним имели разговор метафизической, политической, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю…».

Там же Пушкин сообщает, что брат греческого предводителя, князь Дмитрий Ипсиланти, сообщил ему: греки перешли через Дунай и разбили корпус турецкой армии; далее, 4 мая, он пишет, что принят в масоны, а в следующей записи, 9 мая, отмечает: «Вот уже ровно год, как я оставил Петербург». Пушкин вновь видел Пестеля в последнюю неделю мая, потом тот вернулся в Тульчин. (Нет никаких свидетельств того, что они виделись в Одессе, куда Пестель приезжал, по-видимому, зимой 1823 г.).

Пушкин, находившийся в Михайловском, узнал о восстании в Петербурге через неделю после случившегося, числа 20 дек. 1825 г. В течение последующих двух недель известие об участии Рылеева, Кюхельбекера и Пущина и сведения об аресте Пестеля в Линцах, несомненно, уже должны были дойти до нашего поэта «с оказией» (письма пересылались не по почте, а с надежными попутчиками). 4 или 5 янв. 1826 г. на левых полях черновика главы Пятой, V–VI, как раз посередине романа («Татьяна [верила] снам и карточным гаданьям, и предсказаниям луны…»; ожидала беды, если «…быстрый заяц… перебегал дорогу ей»), и далее, на левых полях той же главы, IX–X («Морозна ночь… „Как ваше имя?“… Харитон»; у Татьяны под подушкой — зеркало для гаданий и знамений), Пушкин «в столбик» набросал ряд профилей: в обоих случаях верхний профиль принадлежит Пестелю. В этих двух карандашных набросках у Пестеля — голова античного грека с тяжелой челюстью, как у Наполеона на медали. На полях черновика главы Пятой, V–VI, под профилем Пестеля, изображены другие профили в следующем порядке: стилизованное сочетание Робеспьера и Пушкина, под ним крупный, похожий на Петрушку, профиль Мирабо; под ним — Вольтер с чертами лица старообразного гавроша; а слева от Вольтера — некрасивый профиль Рылеева с утиным носом. Пестеля Пушкин видел последний раз более четырех с половиной лет назад, а Рылеева — более пяти с половиной; зрительная память художника должна была быть исключительно цепкой[103]. В черновике главы Пятой, IX–X последовательность профилей под изображением Пестеля следующая: истинно русские черты лица Пущина (дважды) и Вяземского (не декабриста) в очках, тогда как на противоположной стороне в нижнем углу — второй набросок головы Рылеева в компании с длинноносым, без подбородка, жалким профилем Кюхельбекера.

С Вяземским и Кюхельбекером Пушкин встречался в последний раз лет шесть назад. Своего старого друга и лицейского однокашника Пущина он видел в последний раз, когда тот приезжал к нему 11 янв. 1825 г. По воспоминаниям Пущина, наш поэт, зная о принадлежности его тайному обществу, сказал ему: «Впрочем я не заставлю тебя, любезный Пущин, говорить. Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь. Верно, я этого доверия не стою — по многим моим глупостям». Сложные отношения Пушкина с Рылеевым изображены в не слишком заслуживающих доверия воспоминаниях, которые оставил нам Соболевский, ставший другом Пушкина позднее. Оказывается, будто числа 10 дек. 1825 г. Пушкин, узнав о смерти Александра I, решил нарушить запрет и отправиться в Петербург, где собирался остановиться у Рылеева, хотя имел много других, более близких друзей. Он приехал бы как раз вовремя, чтобы присутствовать в качестве сочувствующего событиям 14 декабря; но заяц перебежал ему дорогу, и он вернулся. Если эта история правдива (а уверенности в этом нет), то суеверная примета — перебегающий дорогу «быстрый заяц» — изящно связывает пушкинское описание Татьяниных суеверных колебаний и навеянные раздумьями наброски мятежников (в той же тетради 2370), к которым он мог бы присоединиться.

11 Холоднокровный генерал. Возможно, упоминается флегматичный, не очень умный, но мужественный и либеральный Алексей Юшневский (1786–1844), генерал Второй армии, друг Пестеля.

XVIII

Сначала эти заговоры

Между Лафитом и Клико

<Лишь были> дружеские споры

4 И не <входила> глубоко

В сердца мятежная наука,

<Все это было только> скука,

Безделье молодых умов,

8 Забавы взрослых шалунов…

2 Между Лафитом и Клико. Это галлицизм «entre deux vins», означающий «быть под хмельком».

8 Забавы взрослых шалунов. Комментарии Бродского к этой строфе бесстыдно гротескны. Этот советский лизоблюд, пытавшийся в своем холопском рвении доказать, что Пушкин был ярым поклонником революции, решает применить не «эстетический» или «текстологический» метод, а «исторический» и «идеологический»; в результате он с легкостью приходит к выводу, что строфа, о которой идет речь, должна стоять перед строфой XIV — с тем, чтобы представить зачатки декабристского движения в исторической последовательности (покойный Томашевский в 1934 г. рискнул сделать несколько критических замечаний по поводу маневров Бродского). Бродский пытается внушить, что «забавы» означает у Пушкина «любовь» и «вдохновение», а «шалун» (фр. «polisson»)— «революционер» и «философ»; в итоге строфа звучала бы по-идиотски: «любовь и вдохновение взрослых философов» вместо пушкинских «забав взрослых шалунов».

Однажды в 1824 г., вероятно, в мае, Вяземский написал Пушкину из Москвы в Одессу: «Ты довольно… подразнил его [правительство], и полно! А вся наша оппозиция ничем иным ознаменоваться не может, que pas des espiègleries <как только проказами>. Нам не дается мужествовать против него; мы можем только ребячиться. А всегда ребячиться надоедает».

*

К этому ряду строф можно добавить еще одну строфу или часть строфы (в беловой рукописи «Путешествия Онегина», V, вдоль ее стихов Пушкин провел вертикальную линию и написал рядом со строкой 10: «в X песнь».) Вполне возможно, что хроника событий, ведущая к образованию тайных обществ, закончилась вместе с Десятой главой, XVIII, а потом Пушкин снова возвращается к Онегину (тот находится в Петербурге после сцены с Татьяной, в вымышленном апреле 1825 г.). После вступительной строфы (скажем, «Десятая глава, XIX») глава могла продолжиться (например, строфа «XX»):

Наскуча или слыть Мельмотом

Иль маской щеголять иной

Проснулся раз он патриотом

Дождливой, скучною порой

Россия, господа, мгновенно

Ему понравилась отменно

И решено. Уж он влюблен

Уж Русью только бредит он

Уж он Европу ненавидит

С ее политикой сухой,

С ее развратной суетой…

После этой строфы Онегин мог войти в контакт с декабристами и стать свидетелем восстания 14 дек. 1825 г.

Дополнение к комментариям «Десятой главы»

Согласно Томашевскому («Десятая глава», с. 378–420), материал, относящийся к Десятой главе, в том виде, в каком она хранилась в 1934 г. в Институте русской литературы (ПД, Ленинград), содержится в двух рукописях (обозначенных далее как «тайнопись» и «черновик»),