Авось дороги нам испр[авят]
[VIII, 5] Измучен казнию покоя
[XI, 5] Кинжал Л[увеля], тень Б[ертона]
Пушкинский план в отношении пятых строк был, я полагаю, направлен на то, чтобы затруднить прочтение: он начал со строфы IV, затем перешел к следующей, потом оставил одну, снова пропустил две и так далее (IV, 5; V, 5; VII, 5; X, 5). Однако для такого никудышного шифровальщика, каким был наш поэт, разработка этого плана оказалась гибельной. Когда он стал сверять свою серию четвертых строк, то не заметил, что пропустил строфы V и X; записывая пятые строки строф IV, V, VII, и X, он на самом деле взял их из строф IV, VI, VIII, и XI. Я также полагаю, что вскоре он заметил нечто совершенно неверное в своем шифре и с крайним отвращением бросил это занятие.
В 1831 г., через год после того, как Пушкин сжег Десятую главу, он не включил «Странствие» в качестве «главы Осьмой»: ею стала исправленная глава «Большой свет». Я не думаю, что он закончил какие-то еще строфы из Десятой главы вдобавок к тем, которые зашифровал, и полагаю, не зашифровал строфу XVIII по той простой причине, что она не была завершена. Упомянутое Александром Тургеневым «Возмущение» подсказало Томашевскому, что Пушкин действительно описал в не дошедших до нас строфах неудавшийся «coup d’etat» <«государственный переворот»> 14 дек. 1825 г. Считаю, что нам следует понимать под «Возмущением» определенные приготовления и общее волнение, изображенные в строфах, которые у нас есть. Если Пушкин поставил краткую помету «сожж<ена> X песнь», мы вовсе не должны полагать, что было написано более ее трети.
Томашевский также утверждает в примечании к своей статье 1934 г. в «Лит. наследстве», что порядок расшифровки, применявшийся нашим поэтом, «совершенно исключает возможность записи наизусть. Перед Пушкиным, конечно, лежала перебеленная рукопись шифруемых строф». Томашевский, возможно, не пытался воспроизвести сам процесс. Каждый, обладающий средней способностью к запоминанию наизусть, должен удержать в уме семнадцать строф (238 строк). Я экспериментировал с такими последовательностями из «Онегина», которого я знаю наизусть. С первой и второй строками, вообще с открывающими четверостишиями и их автономным ритмом, дело иметь легко; но начиная с пятых строк, накатывается какая-то страшная усталость, и ошибки накапливаются. Я утверждаю, что Пушкин принялся шифровать свой текст не до того, как он сжег завершенные строфы Десятой главы (19 окт. 1830 г.), а вскоре после чтения по памяти перед Александром Тургеневым (начало декабря 1831 г.) — т. е. когда он начал сомневаться в способности дольше удержать их в памяти. Действительно, к тому времени, когда он приступил к шифрованию строф, они, возможно, уже начали забываться в своих уязвимых средних частях. Тот удивительный факт, что в тех нескольких случаях, когда слушатели цитируют текст, встречаются варианты, подтверждает, что Пушкин мог заполнять отдельные забытые места замещающими словами, импровизируя в ходе декламации. Я, в конце концов, утверждаю, что только отсутствие перед ним написанного текста может считаться причиной допущенных ошибок. В этом отношении перестановка слов XIII, 1 является особенно типичной и вряд ли могла бы появиться, если бы он списывал с копии.
Эпилог переводчика
Последние штрихи к «ЕО» Пушкин сделал в начале октября 1831 г. в Царском Селе, а полностью роман вышел в 1833 г. Тщетны попытки установить, каковы причины (политические, личные, практические, художественные) того, что он завершил его именно так, а не иначе, но, несомненно, «ЕО» был его любимым творением, и прекрасные стихи, написанные им по окончании редакции в девяти песнях в конце сентября 1830 г. в Болдине (см. последнюю страницу моих комментариев), запечатлели переживания поэта, связанные с тем, что ему надлежало с «ЕО» расстаться.
В последующие годы Пушкин подумывал продолжить роман. Так, в свое предпоследнее посещение Михайловского, вскоре после приезда туда 7 сент. 1836 г., он начал стихотворное послание Плетневу, убеждавшему его не оставлять работу над «ЕО». Он пишет свое послание (тетрадь 2384, л. 30; на обороте черновика «…Вновь я посетил») пятистопным ямбом (А), переходящим в александрийские восьмистишия (Б), но затем отказывается от этого намерения и возвращается (16 сент.) к своей старой онегинскай строфе (В)[105]:
А
Ты мне советуешь, Плетнев любезный,
Оставленный роман [наш] продолжать
[И строгой] век, расчета век железный,
Рассказами пустыми угощать.
Ты думаешь, что с целию полезной
И что …… нашему собрату
Брать с публики умеренную плату.
(А за строфу приходится 140)
Пустое! всяк их даст без отговорок!
Б
…он жив и не женат.
Итак, еще роман не кончен — это клад:
Вставляй в просторную, вместительную раму
Картины новые — открой нам диораму:
Привалит публика, платя тебе за вход —
(Что даст еще тебе и славу и доход).
В
В мои осенние досуги,
В те дни, как любо мне писать,
Вы мне советуете, други,
Рассказ забытый продолжать.
Вы говорите справедливо,
Что странно, даже неучтиво
Отдав уже его в печать,
Что должно своего героя
По крайней мере уморить,
И лица прочие пристроя
Из лабиринта вывесть вон.
Вы говорите: «Слава Богу,
Иди вперед; не будь ленив.
Со славы, вняв ее призванью,
Сбирай оброк хвалой и бранью —
Рисуй и франтов городских
И милых барышень своих,
Войну и бал, дворец и хату,
И келью……. и харем
И с нашей публики [меж тем]
Бери умеренную плату,
За книжку по пяти рублей —
Налог не тягостный, ей <-ей>».
16 диораму. В Словаре Вебстера сказано: «Способ пространственного представления, при котором изображение (частично прозрачное) видно на расстоянии через отверстие. Изобретено Дагерром и Бутоном. Многообразие пространственного эффекта достигается сочетанием прозрачных и непрозрачных картин при прямом и отраженном свете, а также использованием экранов и заслонок в качестве приспособлений» (все это приложимо и к «ЕО»).
Луи Жак Манде Дагерр (1789–1851) впервые показал диораму в 1822 г. в Париже. В С.-Петербурге диорама была представлена в ноябре 1829 г., т. е. точно ко времени написания этих строк. Зритель сидел в будке, вращавшейся с легким скрежетом, не заглушаемым тихой музыкой, — и переносился в Рим, Египет или на гору Чимборасо — «высочайшую гору мира» (всего лишь 20 577 футов высоты).
*
В томе V Акад. 1948 редактор тома (Поэмы, 1825–33) Бонди, основываясь на исследованиях М. Гофмана («Пропущенные строфы») и Б. Томашевского («Неизданный Пушкин» [С.-Петербург, 1922], с. 89–91), публикует под произвольным названием («Езерский») пятнадцать строф, по типу онегинской, из которых II–VI, фрагменты VII, VIII и IX (составившие две строфы), а также X были напечатаны Пушкиным в 1836 г. в «Современнике» под названием «Родословная моего героя», с подзаголовком — «Отрывок из сатирической поэмы». Герой — современник Пушкина, отпрыск тысячелетнего рода воинов и бояр, происходивших от варяжских вождей, вторгшихся, согласно легенде, на Русь в девятом столетии и давших ей первых князей. Поэма — совершенно великолепное творение, один из величайших шедевров Пушкина — отражает историографические интересы поэта в последние годы его жизни. Он была начата в самом конце 1832 г., и Пушкин обращался к ней вновь в 1835 и 1836 гг.
Беловая рукопись находится в собрании автографов, сшитых в жандармерии в тетрадь ПБ 2375, л. 23–28 об., кроме четырех строф, хранящихся в ПД 194.
Дед Ивана Езерского имел 12 000 крепостных, его отец — лишь «осьмую часть» того, да и та «была давно заложена». Езерский живет жалованьем чиновника и скучно служит коллежским регистратором (самый низший четырнадцатый чин) в каком-то петербургском департаменте.
I
Над омраченным Петроградом
Осенний ветер тучи гнал,
Дышало небо влажным хладом,
Нева шумела. Бился вал
О пристань набережной стройной,
Об дверь судейской. Дождь в окно
Стучал печально. Уж темно
Всё становилось. В это время
Иван Езерский, мой сосед,
Однако ж род его, и племя,
И чин, и службу, и года
Вам знать нехудо, господа.
II
Начнем ab ovo: мой Езерский
Происходил от тех вождей,
Чей дух воинственный и зверской
Был древле ужасом морей.
Одульф, его начальник рода,
Вельми бе грозен воевода,
Гласит Софийский хронограф.
При Ольге сын его Варлаф
Приял крещенье в Цареграде
С рукою греческий княжны;
От них два сына рождены:
Якуб и Дорофей. В засаде
Убит Якуб, а Дорофей
Родил двенадцать сыновей.
III
Ондрей, по прозвищу Езерский,
Родил Ивана да Илью.
Он в лавре схимился Печерской.
Отсель фамилию свою
Ведут Езерские.
…………………………………[106]
IV
В века старинной нашей славы,
Как и в худые времена,
Крамол и смуты в дни кровавы,
Блестят Езерских имена.
Они и в войске и в совете,
На воеводстве и в ответе
………………………………
V
Когда ж от Думы величавой
Когда под мирною державой
Русь отдохнула наконец,
А наши вороги смирились,
Тогда Езерские явились
В великой силе при дворе.
При императоре Петре
…………………………..
[Я не привожу строфы VI–XII и, наконец, XV].
XIII
Зачем крутится ветр в овраге
Когда корабль в недвижной влаге
Его дыханья жадно ждет?
Зачем от гор и мимо башен
Летит орел, тяжел и страшен,
На черный пень? Спроси его.
Зачем Арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
И для тебя условий нет.
XIV
Исполнен мыслями златыми,
Непонимаемый никем,
Перед распутьями земными
Проходишь ты, уныл и нем.
С толпой не делишь ты ни гнева,
Ни нужд, ни хохота, ни рева,
Ни удивленья, ни труда.
Глупец кричит: куда? куда?
Дорога здесь. Но ты не слышишь,
Идешь, куда тебя влекут
Тебе награда; им ты дышишь,
А плод его бросаешь ты
Толпе, рабыне суеты.
Далее следуют комментарии к приведенному отрывку.
I
Над омраченным Петроградом
Осенний ветер тучи гнал,
Дышало небо влажным хладом,
4 Нева шумела. Бился вал
О пристань набережной стройной,
Об дверь судейской. Дождь в окно
8 Стучал печально. Уж темно
Всё становилось. В это время
Иван Езерский, мой сосед,
12 Однако ж род его, и племя,
И чин, и службу, и года
Вам знать нехудо, господа.
Эта строфа весьма близка началу «Медного всадника» (1833), которое я цитирую в своем коммент. к главе Восьмой, XXXIX, 7.
9 В беловой рукописи (ПД 94) Пушкин, очевидно осенью 1835 г., начал менять имя «Езерский» на «Евгений» и «Онегин» (Акад. 1948, т. V, с. 419) — II, 1:
Начнем ab ovo: мой Евгений…
III, 4–5:
Отсель фамилию свою
Ведут Онегины.
V, 6:
Тогда Онегины явились…
Интересно, знал ли Пушкин, что среди польских дворян были Езерские, род которых восходит к шестнадцатому веку, а одна его ветвь идет из Киева.
II
Начнем ab ovo: мой Езерский
Происходил от тех вождей,
Чей дух воинственный и зверской
4 Был древле ужасом морей.
Одульф, его начальник рода,
Вельми бе грозен воевода,
Гласит Софийский хронограф.
8 При Ольге сын его Варлаф
Приял крещенье в Цареграде
С рукою греческий княжны;
От них два сына рождены:
12 Якуб и Дорофей. В засаде
Убит Якуб, а Дорофей
Родил двенадцать сыновей.
2 тех вождей. Норманны, по-русски, варяги.
7 Софийский хронограф. Так называемые «Софийские летописи» пятнадцатого века, основанные на записях, которые велись в Софийском соборе в Новгороде, кафедральном соборе новгородского епископа.
8 Ольга. Великая киевская княжна середины десятого века (ум. 969).
III
Ондрей, по прозвищу Езерский,
Родил Ивана да Илью.
Он в лавре схимился Печерской.
4 Отсель