они даже соседствуют (см. коммент. к главе Первой, LIII, 1–7). Уменьшение числа строк со скольжением на второй и третьей стопах во всех остальных главах может быть результатом повышенного внимания Пушкина к ритму рококо.
Максимальное число строк без скольжения, которое я обнаружил, — девять на строфу; и таких случаев только два: глава Третья, II (разговор Ленского и Онегина) и глава Шестая, XLIV (рассудительная зрелость). Что касается периодов строк без скольжения (часто связанных с нравоучительными или разговорными пассажами), я нашел девять строф, имеющих по четыре таких строки в ряд, и пять строф — по пяти строк в ряд. Рекордное число последовательных строк без скольжения — шесть: глава Третья, XXI, 3–8 (разговор Татьяны с няней) и глава Шестая, XXI, 4–9 (бесславная элегия Ленского)…
Следующие примеры строк из «ЕО» могут облегчить работу с прилагаемой таблицей:
I: Строка со скольжением на первой стопе, или Быстрая:
И возбуждать улыбки дам…
II: Строка со скольжением на второй стопе, или Медленная:
Средь модных и старинных зал…
III: Строка со скольжением на третьей стопе, или Течение:
I+III: Строка со скольжением на первой и третьей стопах, или Быстрое течение:
В философической пустыне…
II+III: Строка со скольжением на второй и третьей стопах, или Медленное течение:
Блистательна, полувоздушна…
0: Строка без скольжения, или Регулярная:
Пора надежд и грусти нелепой…
<Разделы 11–12 посвящены сравнительному анализу других размеров и ритмов в русском и английском стихе>.
13. Рифма
…Строго говоря, для рифмы не существует законов или правил, кроме правила самого общего: рифма должна, в лучшем случае, способствовать «удовлетворению и удивлению» (как говорят французы) или, по крайней мере, чувству эйфорической безопасности (создаваемому рутинными рифмами в любом языке) посредством традиционного соблюдения определенных условностей. Но даже эти ощущения могут быть изменены и эти традиции низвержены таким поэтом, гений которого достаточно силен и оригинален, чтобы открыть новые пути, по которым пойдут другие…
Хорошие поэты России первой трети девятнадцатого века имели тенденцию отказываться от легких глагольных рифм (формы неопред. времени на «-ать», «-еть», «-ить»; прошед. времени на «-ал», «-ала», «-ало», «-али», «-ил», «-ила» и т. д.; формы наст. времени на «-ит», «-ят», «-ает», «-ают» и многие другие сплошь и рядом повторяющиеся формы), либо употреблять их как можно реже, либо обогащать их «consonne d’appui» <«опорной согласной»>. Хотя в «ЕО» бедные глагольные рифмы, как и бедные рифмы существительных (на «-анье» и «-енье» и падежные окончания, как «-ой»), встречаются, возможно, более часто, чем могло бы допустить чудодейственное мастерство нашего поэта, указанная тенденция прослеживается и в таких пассажах, где идет неторопливое перечисление действий или эмоций и трудно избежать монотонности рифмы.
Зачерпывая наугад горсть рифм из «ЕО», мы можем обнаружить такие богатые, как:
пиров
здоров
зевал
зал
да-с
кровью
Прасковью (женск. имя, вин. пад.)
сосны
исторья
Красногорья (название места, род. пад.)
доволен
колоколен
рада
маскарада (род. пад.)
и лучшую рифму во всей поэме:
Россини.
Велик урожай слабых или бедных рифм, как, например:
Ричардсона (вин. пад.)
Грандисона (вин. пад.)
ближе
ниже,
простых падежных окончаний:
умом (тв. пад.)
лицом (тв. пад.),
простых и неточных:
проворно
покорна
и банальных рифм, как:
очи
ночи…
Начало строфы XLIV главы Четвертой содержит одну из самих изобретательных рифм «ЕО», в которой неожиданно, но, вместе с тем, совершенно естественно и восхитительно иностранное имя перекликается с очень русским оборотом речи, имеющим ударение на предлоге:
Прямым Онегин Чильд Гарольдом
Вдался в задумчивую лень:
Со сна садится в ванну со льдом,
То обстоятельство, что рифмы, независимо от их длины, не входят в метрическую схему строки, ведет к некоторым забавным последствиям. Если мы изобретем, к примеру, ямбическое двустишие, рифмы которого не просто длинные, но чудовищные и являют собой по длине настоящего морского дракона, то увидим, что, хотя после икта идет еще шесть дополнительных слогов, строка все равно остается четырехстопной (или «восьмисложником», как ее еще называют):
Есть рифмы прочные, напрашивающиеся,
И многоножки есть, подкашивающиеся.
Метрически это двустишие идентично, скажем, такому:
Другие. Всех не перечесть.
EUGENE ONEGIN
A Novel in Verse
by Aleksandr Pushkin
Pétri de vanité il avait encore plus de cette espèce d’orgueil qui fait avouer avec la même indifférence les bonnes comme les mauvaises actions, suite d’un sentiment de supériorité, peut-être imaginaire.
Tiré d’une lettre particulière
Not thinking to amuse the haughty world,
having grown fond of friendship’s heed,
I wish I could present you with a gage
4 that would be worthier of you —
be worthier of a fine soul
full of a holy dream,
of live and limpid poetry,
8 of high thoughts and simplicity.
But so be it. With partial hand
take this collection of pied chapters:
half droll, half sad,
12 plain-folk, ideal,
the careless fruit of my amusements,
insomnias, light inspirations,
unripe and withered years,
16 the intellect’s cold observations,
and the heart’s sorrowful remarks.
CHAPTER ONE
To live it hurries and to feel it hastes.
Prince Vyazemski
I
“My uncle has most honest principles:
when he was taken gravely ill,
he forced one to respect him
4 and nothing better could invent.
To others his example is a lesson;
but, good God, what a bore to sit
by a sick person day and night, not stirring
8 a step away!
What base perfidiousness
to entertain one half-alive,
adjust for him his pillows,
12 sadly serve him his medicine,
sigh — and think inwardly
when will the devil take you?”
II
Thus a young scapegrace thought
as with post horses in the dust he flew,
by the most lofty will of Zeus
4 the heir of all his kin.
Friends of Lyudmila and Ruslan!
The hero of my novel,
without preambles, forthwith,
8 I’d like to have you meet:
Onegin, a good pal of mine,
was born upon the Neva’s banks,
where maybe you were born,
12 or used to shine, my reader!
There formerly I too promenaded —
but harmful is the North to me.1
III
Having served excellently, nobly,
his father lived by means of debts;
gave three balls yearly
4 and squandered everything at last.
Fate guarded Eugene:
at first, Madame looked after him;
later, Monsieur replaced her.
8 The child was boisterous but charming.
Monsieur l’Abbé, a poor wretch of a Frenchman,
not to wear out the infant,
taught him all things in play,
12 bothered him not with stern moralization,
scolded him slightly for his pranks,
and to the Letniy Sad took him for walks.
IV
Then, when the season of tumultuous youth
for Eugene came,
season of hopes and tender melancholy,
4 Monsieur was ousted from the place.
Now my Onegin is at large:
hair cut after the latest fashion,
dressed like a London Dandy2 —
8 and finally he saw the World.
In French impeccably
he could express himself and write,
danced the mazurka lightly, and
12 bowed unconstrainedly —
what would you more? The World decided
that he was clever and most charming.
V
All of us had a bit of schooling
in something and somehow:
hence in our midst it is not hard,
4 thank God, to flaunt one’s education.
Onegin was, in the opinion
of many (judges resolute and stern),
a learned fellow but a pedant.
8 He had the happy talent,
without constraint, in conversation
slightly to touch on everything,
keep silent, with an expert’s learned air,
12 during a grave discussion, and provoke
the smiles of ladies with the fire
of unexpected epigrams.
VI
Latin has gone at present out of fashion;
still, to tell you the truth,
he had enough knowledge of Latin
4 to make out epigraphs,
expatiate on Juvenal,
put at the bottom of a letter vale,
and he remembered, though not without fault,
8 two lines from the Aeneid.
He had no inclination
to rummage in the chronological
dust of the earth’s historiography,
12 but anecdotes of days gone by,
from Romulus to our days,
he did keep in his memory.
VII
Lacking the lofty passion not to spare
life for the sake of sounds,
an iamb from a trochee —
4 no matter how we strove — he could not tell apart.
Theocritus and Homer he disparaged,
but read, in compensation, Adam Smith,
and was a deep economist:
8 that is, he could assess the way
a state grows rich,
what it subsists upon, and why
it needs not gold
12 when it has got the simple product.
His father could not understand him,
and mortgaged his lands.
VIII
All Eugene knew besides
I have no leisure to recount;
but where he was a veritable genius,
4 what he more firmly knew than all the arts,
what since his prime had been to him
toil, torment, and delight,
what occupied the livelong day
8 his fretting indolence —
was the art of soft passion
which Naso sang,
wherefore a sufferer
12 his brilliant and unruly span
he ended, in Moldavia,
deep in the steppes, far from his Italy.
IX.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
X
How early he was able to dissemble,
conceal a hope, show jealousy,
shake one’s belief, make one believe,
4 seem gloomy, pine away,
appear proud and obedient,
attentive or indifferent!
How languorously he was silent,
8 how fierily eloquent,
in letters of the heart, how casual!
With one thing breathing, one thing loving,
how self-oblivious he could be!
12 How quick and tender was his gaze,
bashful and daring, while at times
it shone with an obedient tear!
XI
How he was able to seem new,
in jest astonish innocence,
alarm with ready desperation,
4 amuse with pleasant flattery,
capture the minute of softheartedness;
the prejudices of innocent years
conquer by means of wits and passion,
8 wait for involuntary favors,
beg or demand avowals,
eavesdrop upon a heart’s first sound,
pursue love — and all of a sudden
12 obtain a secret assignation,
and afterward, alone with her,
amid the stillness give her lessons!
XII
How early he already could disturb
the hearts of the professed coquettes!
Or when he wanted to annihilate
4 his rivals,
how bitingly he’d tattle!
What snares prepare for them!
But you, blest husbands,
8 you remained friends with him:
him petted the sly spouse,
Faublas’ disciple of long standing,
and the distrustful oldster,
12 and the majestical cornuto,
always pleased with himself,
his dinner, and his wife.
XIII. XIV.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
XV
It happened, he’d be still in bed
when little billets would be brought him.
What? Invitations? Yes, indeed,
4 to a soiree three houses bid him:
here, there will be a ball; elsewhere, a children’s fete.
So whither is my scamp to scurry?
Whom will he start with? Never mind:
8 ’tis simple to get everywhere in time.
Meanwhile, in morning dress,
having donned a broad bolivar3,
Onegin drives to the boulevard
12 and there goes strolling unconfined
till vigilant Bréguet
to
