последнюю неделю мая 1820 г. осуществился славный план, задуманный, по крайней мере, за месяц прежде. Генерал Николай Раевский, герой наполеоновских войн, путешествуя с одним из двух своих сыновей и двумя из четырех дочерей из Киева в Пятигорск (Сев. Кавказ), проезжал через Екатеринослав (ныне Днепропетровск) и подобрал Пушкина, высланного туда двумя неделями ранее из С.-Петербурга в распоряжение канцелярии другого благосклонного к нему генерала, Ивана Инзова. Компания генерала Раевского состояла из его сына Николая, близкого друга Пушкина; маленькой Марии тринадцати с половиной лет; маленькой Софьи двенадцати лет; русской няньки, английской гувернантки (мисс Маттен), компаньонки-татарки (таинственной Анны, о коей ниже), врача (д-ра Рудыковского) и французского гувернера (Фурнье). Старший сын Александр, с которым Пушкин еще не был знаком, ждал путешественников в Пятигорске, в то время как г-жа Раевская с двумя старшими дочерьми (Екатериной и Еленой) готовились приветствовать всю компанию в августе в Гурзуфе (Южный Крым).
Уже в самом начале пути от Екатеринослава к Таганрогу наш поэт легко избавился от лихорадки, приставшей к нему на Днепре. Однажды утром 30 мая, между Самбеком и Таганрогом, пять сидевших в одной из двух огромных карет-дормезов, а именно — две девочки, старая нянька, гувернантка и компаньонка, — увидели справа белые барашки морских волн и высыпали из кареты, чтобы полюбоваться на прибой. Юный Пушкин неспешно вышел из коляски, ехавшей третьей.
В своих в высшей степени банальных и наивных мемуарах («Mémoires de la Princesse Marie Volkonsky», «с предисловием и приложениями издателя князя Михаила Волконского», С.-Петербург, 1904) урожденная Мария Раевская так описывает (с. 19), лет двадцать спустя, эту сцену:
«Не подозревая, что поэт шел за нами, я стала, для забавы, бегать за волной и вновь убегать от нее, когда она меня настигала; под конец у меня вымокли ноги… Пушкин нашел эту картину такой красивой, что воспел ее в прелестных стихах, поэтизируя детскую шалость[20]: мне было только пятнадцать лет».
Последнее утверждение, конечно, неверно: Марии Раевской было только тринадцать с половиной: она родилась 25 дек. 1806 г. по ст. ст. (см.: А. Веневитинов, «Русская старина», XII [1875], 822); умерла она 10 авг. (ст. ст.?) 1863 г. («в возрасте 56 лет»; см. предисловие М. Волконского к «Mémoires», с. X).
После лета, проведенного на кавказских водах, где Пушкин подпал под циничное обаяние Александра Раевского, наши путешественники, оставив Александра на Кавказе, перебрались в Крым и на рассвете 19 авг. 1820 г. достигли Гурзуфа. В течение последующих четырех лет Пушкин временами видел Марию Раевскую. Комментатор, разумеется, не должен забывать о рисунках нашего поэта на полях рукописей; так, на черновике главы Второй, IXa против строк 6–14, где сказано, что Ленский «не славил сети сладострастья / Постыдной негою дыша / Как тот чья жадная душа /…Преследует…/ Картины Прежних наслаждений / И свету в песнях роковых / Безумно обнажает их», Пушкин в конце октября или начале ноября 1823 г. в Одессе нарисовал пером профиль женщины в чепце, в которой легко признать Марию Раевскую (теперь почти семнадцати лет); над ним он набросал свою собственную, в то время коротко остриженную, голову[21]. Если строфа XXXIII главы Первой относится все-таки именно к этим ласкаемым волнами ножкам, то воспоминание, действительно, «дышит негою» и выдает «прежние наслаждения» (рисунки, изображающие Марию Раевскую, находятся в тетради 2369, л. 26 об., 27 об., 28 и 30 об.).
Она вышла замуж восемнадцати лет (январь 1825 г.). Ее муж, князь Сергей Волконский, известный декабрист «Южного общества», был арестован после поражения петербургского восстания 14 дек. 1825 г. Отважная юная его жена последовала за ним в далекую сибирскую ссылку, где — довольно банально — влюбилась в другого мужчину, тоже декабриста. Героическая сторона ее жизни была воспета Некрасовым в длинной, неровной и недостойной его истинного таланта ужасающе посредственной поэме «Русские женщины» (1873; в рукописи — «Декабристки»), которая всегда пользовалась успехом у тех читателей, которых более интересовала социальная направленность, нежели художественное исполнение. Единственное, что мне когда-либо нравилось в этой поэме, это — строки из другой, более мелодичной ее части, — там, где описывается досуг декабристов:
Коллекцию бабочек, флору Читы
И виды страны той суровой…
После ноября 1823 г. Пушкин снова видел ее 26 дек. 1826 г. в Москве (в доме княгини Зинаиды Волконской, ее золовки) накануне отъезда к мужу в Сибирь за 4000 миль в Нерчинск, на Благодатский рудник. В Малинниках Тверской губернии 27 окт. 1828 г. Пушкин написал знаменитое посвящение к своей поэме «Полтава» (шестнадцать строк четырехстопного ямба с рифмой abab), которое, как полагают, обращено к Марии Волконской:
Тебе — но голос музы темной
Коснется ль уха твоего?
Поймешь ли ты душою скромной
Стремленье сердца моего?
Иль посвящение поэта,
Перед тобою без ответа
Пройдет, не признанное вновь?
Узнай, по крайней мере, звуки,
Бывало, милые тебе —
И думай, что во дни разлуки,
В моей изменчивой судьбе,
Твоя печальная пустыня,
Одна любовь души моей.
В черновике и беловой рукописи над этим стоят слова, написанные по-английски: «I love this sweet name» <«Я люблю это нежное имя»> (героиню «Полтавы» зовут Мария). Хотелось бы собственными глазами взглянуть на этот черновик (тетрадь 2371, л. 70), где зачеркнутый вариант строки 13, говорят, читается (см.: Бонда, Акад. 1948, V, 324):
Сибири хладная пустыня…
Предположение, что «Полтава» была посвящена Марии Волконской, основано лишь на этом. Читатель обратит внимание на любопытное сходство строк 11–16 посвящения к «Полтаве» и строк 9–14 строфы XXXVI (сочиненных годом ранее) главы Седьмой «ЕО», где поэт обращается к Москве, вдовствующей императрице городов русских, в ознаменование конца своей деревенской ссылки.
Другая претендентка на роль дамы XXXIII строфы — старшая сестра Марии Раевской, двадцатидвухлетняя Екатерина (вышедшая в 1821 г. замуж за рядового декабриста Михаила Орлова). Пока остальные члены семьи путешествовали, она, ее сестра Елена и мать снимали виллу близ татарской деревни Гурзуф на прекрасном южном берегу Крыма, романтичные скалы и дернистые террасы которого, темные кипарисы и бледные минареты, живописные хижины и покрытые соснами кручи увенчаны зубчатым выступом высокого плато, с моря кажущегося грядой гор, но превращающегося, лишь только вы ступите на берег, в покрытую травой равнину, плавно поднимающуюся к северу. Именно в Гурзуфе, куда морской бриг доставил Пушкина из Феодосии 19 авг. 1820 г. вместе с Николаем Раевским-старшим, Николаем Раевским-младшим и двумя девочками — Марией и Софьей, наш поэт познакомился с Екатериной Раевской. Подробнее об этом путешествии см. мои коммент. к «Путешествию Онегина», строфа XVI, в которой десять лет спустя Пушкин вспоминает о любви с первого взгляда в следующих довольно слабых стихах:
Прекрасны вы, брега Тавриды,
Когда вас видишь с корабля
При свете утренней Киприды,
Как вас впервой увидел я.
………………………………….
Атам…
Какой во мне проснулся жар!
Какой волшебною тоскою
Стеснялась пламенная грудь!
Но Муза! прошлое забудь.
Это была блистательная, богинеподобная гордая молодая женщина, и таковой она предстает в строфе XVII «Путешествия Онегина», где воскресают воспоминания о прибрежных волнах, скалах и романтических идеалах. Ей, вероятно, Пушкин посвятил элегию «Редеет облаков летучая гряда…» (александрийские двустишия 1820 г.), где изображена юная дева, сама Венера по красоте, которая пытается разыскать во мгле планету Венеры (ее, как отмечает Н. Кузнецов в «Мироведении» [1923], с. 88–89, невозможно было видеть в то время и в том месте — в августе 1820 г. в Крыму) и называет ее своим собственным именем, комически путая, очевидно, «Katharos» <«чистый» — греч.> и «Kypris» <«Киприда», «Венера»>, Китти Р. и Kythereia (в ней было нечто от синего чулка).
Во время своего трехнедельного пребывания в Гурзуфе Пушкин, возможно, слышал от Катерины («К» — см. его приложение к «Бахчисарайскому фонтану», 1822) татарскую легенду о фонтане Бахчисарая, который он в конце концов посетил с ее братом Николаем приблизительно 5 сент. 1820 г. по пути на север; другой вопрос, целовали ли вообще волны Черного моря ее ножки.
Теперь (прежде чем расстаться с сестрами Раевскими и обратиться к третьей претендентке — Елизавете Воронцовой) следует рассмотреть историю создания XXXIII строфы главы Первой.
Среди любопытных фрагментов, написанных нашим поэтом в Кишиневе не позднее 1822 г., по крайней мере за год до начала работы над «ЕО», есть несколько стихов, которые он примерно 10 июня 1824 г. в Одессе использовал в строфе XXXIII главы Первой. Эти фрагменты находятся в тетради 2366, которая хранится (или, по крайней мере, хранилась в 1937 г.) в Ленинской библиотеке в Москве. Их описали В. Якушкин[22], Цявловский[23] и Г. Винокур[24]. Согласно Якушкину, тетрадь состоит из сорока трех пронумерованных от руки листов, причем многие листы были вырваны до начала нумерации. Согласно Цявловскому, несколько листов вырвано также после листа 13.
Наброски в тетради 2366 теперь относят к стихотворению «Таврида», несколько фрагментов из которого общим объемом около сотни строк (четырехстопный ямб со свободной рифмовкой) известны Томашевскому (см. общедоступное полное, но и ненаучное издание 1949 г. сочинений Пушкина, II, 106). Его название, время написания (1822) и эпиграф («Gieb meine Jugend mir zurück» <«Дни юности моей верни» — пер. Б. Пастернака> из пролога к «Фаусту», «Театральное вступление», последняя строка девятой реплики [около 1790 г.] — цитата, часто встречающаяся в альбомах стихов, цитат, афоризмов пушкинской поры) выписаны каллиграфически на листе 13, вероятно, в процессе подготовки или в предвидении беловой рукописи, отвергнутой позднее.
На листе 13 об. обнаруживаем не очень разборчивую неоконченную прозаическую заметку: «Страсти мои утихают, тишина цар<ствует><?> в душе моей — ненависть, раскаянье всё исчезает — любовь одушевл<ение><?>», — и это, кажется, предвещает тему фрагмента «Тавриды», представленного в черновике на обеих сторонах листа 16:
Ты вновь со мною, наслажденье;
[В душе] утихло мрачных дум
Однообразное волненье!
Воскресли чувства, ясен ум.
Какой-то негой неизвестной,
Одушевленные поля,
Холмы Тавриды, край прелестный —
Я [снова] посещаю [вас]…
Пью томно воздух сладострастья,
Давно затерянного счастья.
Счастливый край, где блещут воды,
Лаская пышные брега,
И светлой роскошью природы
Озарены холмы, луга,
Где скал нахмуренные своды…
Произвольная рифмовка — ababeccedidi ababa.
Возвращаясь к листу 13 об., обнаруживаем там странный набор дат (проставленных, вероятно, нашим поэтом после того, как он отверг беловую рукопись «Тавриды»):
Первый ряд цифр относится, по-видимому, к годам учебы Пушкина в Царском, 1811–17, второй же — к его разгульному пребыванию в С.-Петербурге (зима 1817–18 гг. рассматривается отдельно?)
Далее на той же странице идут четыре неравномерные колонки дат, охватывающие девятнадцать лет, из которых, по крайней мере, девять были еще впереди:
Предсказатели утверждают, что человек пишет дату своей будущей смерти всегда несколько иначе, чем любую другую дату прошлого или будущего. Пушкин, интерес которого к предсказаниям был почти что болезненным, возможно, пытался здесь, на примере 16 апр. 1822 г., определить, не отличается ли его «22» каким-то образом от
