других написанных им дат. Полагаю, что дата «16 avr[il] 1822» может относиться ко времени написания приведенного далее фрагмента «Тавриды». Не было ли это накануне дуэли Пушкина с Зубовым? (См. коммент. к главе Шестой, XXIX–XXX). Между прочим, ошибка Якушкина, прочитавшего французское «avr.» как русское «авг.», привела к тому, что некоторые составители сочинений сочли временем написания XXXIII строфы главы Первой «ЕО» или того, что ею впоследствии стало, дату «16 авг.»!
Внизу той же страницы (л. 13 об.) после приведенных цифр идут двенадцать строк стихов, из которых пять последних превратятся в строки 7–10 и 12 строфы XXXIII главы Первой «ЕО»:
За нею по наклону гор
Я шел дорогой неизвестной,
Следы ноги ее прелестной —
Зачем не смел ее следов
Коснуться жаркими устами,
Кропя их жгучими <?> [слезами<?>]
Нет, никогда средь бурных дней
Мятежной юности моей
Я не желал [с таким] волненьем
И перси, полные томленьем.
Рифмы — babacee ddidi.
Надо отметить, что хотя этот отрывок, несомненно, относится к неоконченной «Тавриде», горная тропа в Крыму (вероятно, над деревней Гурзуф) никак не связана с «грациозными играми» девочки на таганрогском берегу примерно в 300 милях к северо-востоку в другой части России. Речь шла, таким образом, не о том событии, которое описывает в своих мемуарах Мария Волконская; этот хрустальный башмачок — не с ее ножки; возможно, он подошел бы Екатерине, но это всего лишь догадка, основанная на том, что Пушкин был увлечен ею, живя три недели в Гурзуфе. В действительности же, важно, как мы сейчас увидим (поскольку должны прервать историю XXXIII строфы главы Первой, чтобы представить третью даму), что часть строфы «ЕО» Пушкин взял из фрагмента, находящегося внизу л. 13 об., превратив крымские горы в одесское побережье.
Теперь мы можем обратиться к даме, которая особенно занимала мысли нашего поэта в 1824 г. Третья претендентка на роль Дамы Моря — графиня Елизавета (Elise) Воронцова (или Woronzoff, как тогда писали эту фамилию, следуя ужасной немецкой моде восемнадцатого столетия), красавица-полячка, жена новороссийского генерал-губернатора, к канцелярии которого в Одессе был приписан Пушкин. Роман между Пушкиным и графиней Воронцовой (урожденной графиней Браницкой, 1792–1880) зашел, по-видимому, не слишком далеко и продолжался недолго. Она приехала в Одессу (из Белой Церкви, имения Браницких в Киевской губернии) 6 сент. 1823 г. (Пушкин к тому времени прожил в Одессе уже около двух месяцев). Она была на последнем месяце беременности; и хотя в любовных историях того времени таким мелочам значения не придавалось, Пушкин, кажется, заинтересовался ею только в ноябре того года. Наиболее страстный период ухаживаний Пушкина продолжался до середины июня 1824 г. при демоническом потворстве ее любовника Александра Раевского, который, как говорили, использовал своего друга Пушкина в качестве громоотвода; негодование обманутого мужа, впрочем, было бы не слишком бурным: у Воронцова были свои любовные делишки. Поэт рисует ее профиль на полях черновиков, начиная со строфы XXIII главы Первой (см. мои коммент. к этой строфе); он возникает затем рядом с концом строфы XXIII (см. коммент.) и началом строфы XXIV главы Второй. Она отплыла на яхте в Крым 14 июня 1824 г. и возвратилась в Одессу лишь 25 июля. Через неделю (31 июля) Пушкин уехал в Михайловское (см. коммент. к «Путешествию Онегина», XXX, 13). Они переписывались всю осень этого года, после чего наш поэт погрузился в ряд более или менее сомнительных интриг с разными дамами семейства Осиповых — Вульф (см. коммент. к главе Пятой, XXXII, 11).
Имеется любопытное письмо[25] княгини Веры Вяземской от 11 июля 1824 г. к мужу (Петру Вяземскому, поэту, близкому другу Пушкина) из Одессы, куда она прибыла из Москвы с детьми 7 июня. Весьма живым французским языком она описывает сцену на скалистом побережье. Это могло бы случиться только на второй неделе июня 1824 г. или, скажем, числа 10-го июня. В этот день Вера Вяземская, Елизавета Воронцова и Пушкин отправились ждать у самого края воды девятого вала в чреде нарастающих волн прибоя и, спасаясь от накатившей волны, вымокли в брызгах. Вера Вяземская была доверенным лицом Пушкина, и его восхищение прелестными ножками графини в прелестном поспешном бегстве не могло остаться ею незамеченным. Я думаю, Пушкин обещал Вере Вяземской, что запечатлеет эту прогулку в одной из строф «ЕО». Отступление о ножках в главе Первой, за исключением XXXIII строфы, было написано несколькими месяцами ранее (строфы располагались в ином порядке), но теперь наш поэт припомнил, что в старой тетради 1822 г. у него есть некие строки, которые могут пригодиться для строфы «ЕО». Вскоре после прогулки и обещания, не позднее 13 июня, он просмотрел отрывок «За нею по наклону гор», записанный на л. 13 об. кишиневской тетради 2366. Этот отрывок я уже цитировал. Поэт решил его переработать. На той же странице (л. 13 об.) среди набросков 1822 г. имеется беглая запись по-французски пушкинским почерком 1824 г.:
Strophe 4 croisés, 4 de suite, 1.2.1 et deux.
<Строфа: 4 перекрестных, 4 смежных, 1.2.1 и два>.
Это — формула онегинской строфы (четыре строки с перекрестной рифмой, два двустишия с парной, четыре строки с кольцевой рифмой и заключительное двустишие), которую Пушкин решает использовать при переработке отрывка. Первые четыре строки (с рифмой baba) можно было отбросить, поскольку сцену в горах должна заменить морская сцена. Следующие строки:
Зачем не смел ее следов
Коснуться жаркими устами,
Кропя их жгучими [очевидно, слезами]…
К слову «следов» нет рифмы, и оставляется рабочий пропуск примерно в три строки, прежде чем отрывок будет продолжен:
Нет, никогда средь бурных дней
Мятежной юности моей
Я не желал [с таким] волненьем
И перси, полные томленьем…
Пушкин обнаруживает свободное место на л. 17 об. той же тетради двухлетней давности и начинает соединять прежние строки с новыми, имеющими типично онегинскую интонацию. Полагаю, что «ты помнишь» (вместо «я помню» в окончательном тексте) обращено к Вере Вяземской, вместе с поэтом бывшей свидетельницей того, как волны устремлялись к ее (Елизаветы Воронцовой) ногам:
Как я завидовал волнам
Бегущим бурной чередою
[С любовью пасть] к ее ногам
И как желал бы я с волнами
Коснуться ног ее устами
Нет никогда средь <бурных дней>
Кипящей младости <моей>
Я не желал <с таким волненьем>
<И перси полные томленьем>
Нет никогда [строка не окончена]…
При доработке и редактировании окончательного текста были вычеркнуты «с любовью пасть», «с таким волненьем» («волненье» сталкивается с «волнами») и «перси, полные томленьем» (рифма к «волненьем»). Остальные вычеркивания объясняются, очевидно, стремлением Пушкина освободиться от избытка рифмующихся слов. Надо было выбирать — либо рифма «дней — моей», либо «Цирцей». Как известно, Пушкин в итоге заменил «Цирцей» на «Армид», добавил новую строку («розы пламенных ланит» — рифма к «Армид») и нашел завершающее двустишие (с навязчивой рифмой «ей-ей»).
В это время (вторая неделя июня 1824 г.) наш поэт был уже на середине главы Третьей, поэтому когда он стал работать над тем, что является ныне строфой XXXIII главы Первой, он делал записи в своей одесской тетради 2370 (л. 4) после строфы XXIX главы Третьей, дав варианты (строки 10–11,13–14):
Нет, нет, любви заветный дар
И поцалуев томный жар…
и
Так не терзал [души] моей.
Эту строфу 13 июня 1824 г. или ранее наш поэт переделывает на листке бумаги (с сокращением слов, но, очевидно, если я правильно понял Томашевского, Акад. 1937, с. 550, в окончательной форме), который по небрежности использует 13 июня для письма брату в Петербург. Это письмо с XXXIII строфой главы Первой на обороте хранится (1937) в Ленинской библиотеке в Москве (рукопись 1254, л. 24 об.). Позднее Томашевский предположил («Пушкин» [Москва и Ленинград, 1956] I, 493 примеч.), что строфа могла быть записана на обороте «распечатанного, но снова сложенного» письма Льву Пушкину после того, как братья встретились в Михайловском осенью 1824 г. Не имея рукописи, я не в состоянии разгадать эту путаницу предположений. Во всяком случае, Цявловский ошибается, когда утверждает («Летопись жизни… Пушкина» [Москва, 1951], I, 516), что строфа была написана осенью 1824 г.; она была просто переписана, когда Пушкин готовил главу Первую «ЕО» к публикации. Полагаю, что только во второй половине октября Пушкин послал своему доверенному лицу Вере Вяземской «строфу, которою [он] обязан [ей]». Черновик этого письма (отрывок из него, начинающийся словами «Tout ce qui me rappelle la mer» <«Все, что напоминает мне море»>, будет приведен ниже) находится в тетради 2370, л. 34, после черновика письма Плетневу, сопровождавшего копию главы Первой, которую наш поэт отправил в Петербург с Львом Пушкиным (см. мои коммент. к Посвящению).
В письме Вере Вяземской (конец октября 1824 г., из Михайловского в Одессу) наполовину по-французски, наполовину по-русски Пушкин пишет:
«…Tout ce qui me rappelle la mer m’attriste — le bruit d’une fontaine me fait mal à la lettre — je crois qu’un beau ciel me ferait pleurer de rage; но, слава Богу небо у нас сивое, а луна точная репка… A l’égard de mes voisins je n’ai eu que la peine de les rebuter d’abord; ils ne m’excèdent pas — je jouis parmi eux de la réputation d’Onéguine — et voilà je suis prophète en mon pays. Soit. Pour toute ressource je vois souvent une bonne vieille voisine — j’écoute ses conversations patriarcales. Ses filles assez mauvaises sous tous les rapports me jouent du Rossini que j’ai fait venir. Je suis dans la meilleure position possible pour achever mon roman poétique, mais l’ennui est une froide muse — et mon poème n’avance guère — voilà pourtant une strophe que je vous doiz — montrez là au Prince Pierre. Dites lui de ne pas juger du tout par cet enchantillon…»
<«…Все, что напоминает мне море, наводит на меня грусть — журчанье ручья причиняет мне боль в буквальном смысле слова — думаю, что голубое небо заставило бы меня плакать от бешенства <…>. Что касается соседей, то мне лишь поначалу пришлось потрудиться, чтобы отвадить их от себя; больше они мне не докучают — я слыву среди них Онегиным, — и вот я — пророк в своем отечестве. Да будет так. В качестве единственного развлечения я часто вижусь с одной милой старушкой соседкой — я слушаю ее патриархальные разговоры. Ее дочери, довольно непривлекательные во всех отношениях [т. е. на вид, манерами и нравами], играют мне Россини, которого я выписал. Я нахожусь в наилучших условиях, чтобы закончить мой роман в стихах, но скука — холодная муза, и поэма моя не двигается вперед — вот, однако, строфа, которою
